Мы с тобой гулять идем. Да ведь никакими словами не объяснишь этого… Как описать ей глаза Аньки в момент, когда её тело перевешивается через край хлипких перил? Огромные, полные страха, ужаса, распахнутые, и оттого хрустальные, словно голубой лед – там искрится непонимание, удивление по-детски наивное неверие в происходящее. Мимо старого крыльца, Где видали мертвеца. Моя нога отстукивает ритм, ладони – холодные и мокрые. Я поглядываю на блондинку – её лицо полно решимости и ярости, такой очевидной, что не нужно иметь семь пядей во лбу – после лент меня ждет нечто незабываемое. Речку бродом перейдем, Где сомы размером с дом. Она даже не смотрит на меня – она уставилась на учителя мертвым взглядом, и ждет. Как кобра. Рядом рыжая ,мрачнее тучи. Её подружки пытаются разговаривать с ней, но та и слушать не хочет – она с упоением лелеет свою отверженную любовь, наслаждаясь самоистязанием, доводя его до исступления, до абсурда. Ей очень хочется быть несчастной, и она от всей души жалеет себя. Мимо с кладбища, где нас Зомби чмокнет в правый глаз. Мое сердце грохочет внутри меня, мои руки начинают трястись, и я уже с трудом сдерживаю ритм дыхания. Может, уйти раньше? Сказать, что заболела? Наврать преподавателю, что меня тошнит или температура? А может, просто выйти, никому ничего не объясняя? Схватить рюкзак – да и вон из класса? И что потом? Что тогда? Завтра мне – куда? Маме я что буду говорить? Нога дергается под столом, и я уже не чувствую своих рук… А за кладбищем лесок, А в лесу глубокий лог И колодец там без дна… А в следующее секунду мир вокруг меня плавится, как раскаленное стекло. Реальность вокруг дрогнула – еле уловимое движение воздуха, будто марево перед глазами, подернулось, сжало воздух, делая его видимым, превращая в прозрачный кисель, и первой мыслью в моей голове становится: доигралась – отслоение сетчатки на нервной почве. Но поворачиваю голову, и никаких мыслей в голове не остается. Черное, мерзкое, сломанное – оно стоит у стены в проеме между окон и его странно подергивает – словно тысяча крохотных иголок разом вонзаются в каждый квадратный сантиметр его тела. Оно смотрит прямо на меня. Его тело содрогается, сжимается, сводимое слабыми, еле заметными судорогами. Его как – будто коротит. Оно выгибает шею и выворачивает голову под неестественным углом – я слышу отвратительный хруст позвонков. Его единственный глаз внимательно следит за мной. Я открываю рот в попытке заговорить, но слова застревают в горле. Каждое его движение создает иллюзию стробоскопа – дерганое, резкое перемещение объекта с пропущенными кадрами – вот его нога, с черной, сожженной до углей кожей, поднимается, местами лоснясь блеском, словно что-то прозрачное и густое сочится сквозь трещины во всем его теле. Оно делает шаг вперед, рвано, неуклюже, неестественно выгибая коленный сустав – не вперед, а вбок. Мое сердце неистово колотит меня изнутри. Его нога бесшумно перемещается вперед, таща за собой кривое, тощее тело, которое судорожно вздрагивает, перенося свой вес. Тело – обугленное, сожженное до черноты почти не имеет мышц – тонкое и асимметрично выгоревшее до самых костей, с куцыми клочками плоти, пригоревшей к скелету. Подрагивает и сжимается. Оно смотрит на меня. Я смотрю на людей вокруг – никто не видит его. Вторая нога – кость, завернутая в обугленную кожу, поднимается, кадры выпадают, и вот она уже обгоняет первую. Его голова дергается из стороны в сторону, спина выгибается в судорогах, руки танцуют в агонии. Существо замирает напротив парты, за которой сидит блондинка, все еще глядя на меня жутким лицом, от которого я не могу оторвать глаз – кожа, черная и рваная, плотно обтягивает череп, похожий на человеческий, и так сильно натянута, словно невидимая рука тащит её к затылку, где кожа собирается, как ткань – мерзкая, черная и живая – она разрывается на куски плоти, свисающие с черепа. Жуткое лицо – голова вытянута вперед, словно кто-то тащил его за нос. Существо дергает плечом и изгибает шею. Они живые – куски кожи на его голове, они – как змеи. Я вижу его глаз – он смотрит на меня, не отрываясь. Его тело скрючено, словно стянуто невидимой веревкой. Куски кожи на его голове – как щупальца. Меня душит страх, но не резко, не в одно мгновение, он ласково заливает меня волной, и я чувствую, что задыхаюсь – медленно, мучительно. Там, где должен быть второй глаз – пустая глазница. Мне нечем дышать. Его рот – разорванная плоть между носом и подбородком, раскрывается в беззвучном крике, я не вижу там ничего, кроме темноты. И вдруг его складывает пополам – резко, быстро, словно кто-то ударил его, и его тело с мерзким шлепком падает на парту между блондинкой и рыжей. Я едва не кричу! Никто не видит его! Блондинка в паре сантиметров от его лица, но сидит, словно замороженная и смотрит на доску. На заднем фоне – голос преподавателя, а мерзкое нечто оглядывает блондинку, внимательно всматриваясь в её лицо, волосы, шею, плечи. Его дергает, его тело неестественно льнет к столу, растекаясь по нему, как резиновое. Мерзкая, липкая слизь стекает с его рук и тела прямо на стол. Я пытаюсь набрать воздуха, пытаюсь вздохнуть, но не слышу собственного вдоха, а лишь гулкий, быстрый бой сердца в ушах. Его щупальца на голове оживают и поднимаются вверх – они тянутся к блондинке. Их так много, они тонкие и рваные, их концы остры, словно иглы, и они приближаются к ней. Звенит звонок. Смотрю на двери, откуда доносится звук, и шумно, жадно втягиваю воздух под трель окончания ленты. Поворачиваю голову, смотрю на парту блондинки. Там никого нет. Я дышу быстро, часто. Я не могу подняться с места – мои колени трясутся, мои ноги не работают. Что это было? Я оглядываю класс – студенты поднимаются с мест, складывают тетради в сумки и рюкзаки, преподаватель завершает свою лекцию пояснением к домашнему заданию. Я не чувствую ног. Что это было? Неужели никто больше не увидел это? Никто. Никто кроме меня. Но тут я слышу тихий, недоуменный возглас блондинки: – Твою мать, что это за хрень? Я смотрю, как она кривит лицо от омерзения – она поднимает сумку над партой, и с неё капает прозрачная, тягучая слизь. *** За слова «твою мать» и «хрень» блондинка была задержана в кабинете для разговора с преподавателем. Вместе с её подружками. Это дало мне спасительное время. Я еду в автобусе и затравленно шарю глазами по сторонам. Я ищу черную тварь. Ищу и не нахожу. Домой я буквально залетаю – мамы дома еще нет. Я мчусь наверх, в свою комнату. Хлопнув дверью так, что пугаюсь сама, я забираюсь с ногами на кровать и отползаю в дальний угол. Господи, что это было? Мое сердце – отбойный молоток, ноги – не мои, я их просто не чувствую, руки – ледяные, в груди – пожар. Господи, что это было? Я вцепилась глазами в дверь своей комнаты. Я жду. Чего? Проходит целая вечность, прежде чем мое тело перестает трястись. С приходом мамы мне становится легче, но все же засыпаю очень долго, почти под утро, и сплю отвратительно. *** Утро. Я говорю маме, что плохо себя чувствую. Сегодня пятница, и я умоляю её дать мне три дня, чтобы отлежаться. Она задает кучу вопросов, внимательно выслушивает ответы, ища в них скрытый подтекст или просто наглое вранье, но ни того, ни другого не замечает. Что, в общем-то, не удивительно – ни того, ни другого нет. Я, действительно, не вру о том, насколько хреново себя чувствую. И ничего между строк. Ничего, кроме первопричины – жуткой, угольно черной, с одним глазом… Но, боюсь, моей маме этого не увидеть. И не объяснить. Как ни странно, немного подумав, мама оставляет меня дома, и как только за ней закрывается дверь, я беру свое барахло – две самые любимые книги, телефон, наушники, бутылку «Колы» – и отправляюсь на задний двор своего дома – туда, где много света и высокие стены забора. Солнце сегодня, очень яркое и очень теплое, греет по-летнему, а потому я – в джинсах, футболке и теплой кофте. Скидываю тапки и с ногами забираюсь на скамью-качели, что стоят на веранде заднего двора. Мягкий матрас и четыре небольших подушки вчера вытащила мама, и теперь я растягиваюсь в полный рост, расплываюсь по длинной качели, удобно укладываясь на мягком. В это время солнце в таком положении, что светит прямо на заднюю веранду, заглядывая под козырек навеса, согревая дерево, заглядывая внутрь окон, ласково обнимая меня, прикасаясь теплыми ладонями к моему лицу. Я подставляю лицо по-настоящему летнему солнцу, впитывая тепло света, льющегося на меня с небес, голубых и таких прозрачных, что если присмотреться, можно увидеть Всевышнего, наблюдающего за мной откуда-то из-за голубого занавеса. Тепло просачивается в меня сквозь кожу, и я чувствую, как по венам разливается витамин D. Мне становиться хорошо. Страх окончательно выветривается, и я уже думаю, что вчерашнее – результат стресса. Всего лишь подростковая психика, которая, не справившись с напором внешнего мира, наскоро сочинила «бабайку», чтобы, так сказать, сбросить давление. Сбросила. Вчера был ад, сегодня – рай. На фоне вчерашнего говна, в котором я увязла по самую майку, сегодняшнее тихое, спокойное утро в лучах солнца, вдали от всех неприятностей, наедине со всем, что мне нравится, кажется манной небесной. Я расплываюсь в довольной улыбке. Чего еще хотеть от жизни в такие моменты? – Привет, Хома. Я поворачиваю голову, смотрю на улыбающееся лицо, и брови сами по себе ползут вверх. Я быстренько бросаю взгляд на телефон и не верю глазам своим – что-то из этого выпадает из привычного хода вещей и либо сейчас не половина девятого утра, либо это не Бредовый, потому как в обычных условиях эти две стороны реальности никогда не пересекаются. Увидеть Кирилла на ногах в девять утра – все равно, что увидеть полное солнечное затмение при абсолютном чистом небе. – Чего это ты встал в такую рань? Он улыбается: – Я еще не ложился. – А… Я-то подумала – конец света начался. Ну, знаешь: саранча, три коня Апокалипсиса, «Дом-2»… Он смеется. Он щурит глаз, потому что солнце светит прямо ему в лицо, а кажется, что он мне подмигивает: – Видел твою мамку. Говорит – ты себя плохо чувствуешь, – он достает сигарету, зажимает её губами и прикуривает. – Она попросила помочь, если тебе что-то понадобится, – глубоко затягивается, и только теперь я замечаю, что его слегка штормит. – Тебе что-нибудь нужно, Хома? – он выдыхает густой белый дым и расплывается в такой обаятельной улыбке, что мои губы без моей команды копируют его. Я смеюсь. Я показываю на бутылку «Колы» и говорю: – Нет. У меня все есть. – О! Холодная? – Только из холодильника. – Кинь сюда. – Я косоглазая. Так кину, что все зубы тебе вышибет. Залезай и бери. – Можно? – Ой, да брось… Он тушит сигарету о забор и выбрасывает её, а затем, огромный и не до конца протрезвевший, так ловко перескакивает через забор, что это выглядит завораживающе красиво. Кирилл в три шага оказывается на веранде, и вот он уже берет с пола бутылку. С характерным шипением открывается пробка, он опрокидывает бутылку и в пару глотков вливает в себя одну треть. Я смотрю на огромного парня в кофте на молнии, джинсах, кроссах, и до моего носа доносятся отголоски этой ночи – сигаретный дым, легкий перегар чего-то сладковатого, женская туалетная вода и запах костра. Кому-то этой ночью было очень весело, кому-то было очень приятно. Он отрывается от бутылки с выдохом: – Хорошо пошла… Закрывает крышку, наклоняется, ставит её на пол, а затем разгибается и смотрит на меня: – Если ты себя нормально чувствуешь, чего не пошла на учебу? Я поднимаюсь, сажусь, подбирая ноги под себя: – А ты чего не идешь на работу? Он смотрит на меня, улыбается, а затем делает шаг, разворачивается и усаживается на качели. Под его весом дерево заметно прогибается, а качели приходят в движение. Он упирается длинными ногами в деревянные доски веранды и начинает медленно раскачивать мою райскую обитель. – У меня ненормированный рабочий график, – говорит он и зевает, поворачивается ко мне, и его глаза внимательно смотрят на меня. – Ты чего опять хвост заплела? Мы же тебе такую стрижку оформили… Он поднимает руку и тянется к моим волосам. Я молча наблюдаю за тем, как он двигается – неспешно, плавно, раскованно. Мне нравится за ним наблюдать. Его рост контрастирует с его гибкостью – все высокие люди, которых я знаю, и которых мне доводилось наблюдать – медленные, но вместе с этим они – угловатые, грубые и неловкие. Наверное, это как-то связанно с ростом и его природным предназначением – в природе все высокое – медленное, потому что тяжелое, а оттого неумелое в быстром движении и неуклюжее, а все маленькое – быстрое и шустрое. Но вот на Кирилла это почему-то не распространяется – он умеет быть ловким и быстрым, как маленькое, но чаще всего он все же медленный и ленивый, как большое. Особенно, когда не только пьяный, но и обкуренный, как сейчас.