Я открыла глаза. Пахло кофе. Корицей. Туалетной водой, но неназойливо. Кожей еще – и… мы ехали. Куда? – Какого черта? – я открыла глаза. – Маргарита, ты ведешь себя неподобающим образом. Вот хрень… Я потерла глаза. Как он это провернул? Кино какое-то… дрянное кино, где героине пихают в рот хлороформовый платочек. Нет, папаша стоял далековато. Баллончик? Усыпляющий газ? Я бы заметила, и… не вяжутся подобные фокусы с пафосной папашиной фигурой. Вот сидит. Смотрит перед собой. Точеный профиль, жесткий подбородок. Височки пострижены по линеечке… мудак. – Я понимаю твое удивление, но все же тебе следует лучше контролировать свои эмоции. Полагаю, это сказывается дурная кровь твоей матери. – Ага, а твоя, значит, хорошая… – Я потерла виски. Голова слегка ныла, но и только. И во рту никакого химического привкуса. А он вообще должен быть? – Машину останови. Папаша меня проигнорировал. – Слушай, не знаю, что тебе вдруг от меня понадобилось, но давай ты опять забудешь о моем существовании, а? – Что-то происходящее мне нравилось все меньше. Воображение рисовало картины одну другой бредовей. От неизвестного дедушки, который не нашел ничего маразматичней, как завещать мне неправедно нажитые миллионы в обход папаши с новой его семьей, до тихой клиники, где меня разберут на органы. – Это было бы правильно, – папаша поморщился. – Но к огромному нашему сожалению… Нашему? Это он о себе во множественном числе говорит? – …инициированный необученный маг представляет потенциальную опасность для общества. – Что? – Твой дар проснулся, – отец поморщился, будто само это признание далось ему с немалым трудом. – Что накладывает на род определенные обязательства. Бредит? Шизофрения, она такая… не разбирает богатых и бедных, справедливая, стало быть… – Я полагал, что гены твоей матери… Магия существует. Для избранных. Это в принципе не удивляло. Я уже успела понять, что в мире этом все люди делятся на избранных и прочих, к числу которых я себя и причисляла до недавнего времени. Ан нет, оказывается, я маг. Из древнего и славного рода, честь которого отныне я обязана холить, лелеять и всячески об оной заботиться, ибо само мое существование ставит наличие этой самой чести под вопрос. Нет, в формулировках папенька был обтекаем, но я давно уже научилась слышать не только слова. Мне не будут рады. Мягко говоря. Но и бросить меня папенька не может, и отнюдь не потому, что совесть не позволяет. Совесть как раз молчит. Она у него воспитанная, зараза. А вот какой-то там Совет при королевском Анклаве сильно не одобрит, если вдруг где-то там объявится живой маг, не способный контролировать силу. Оно и правильно, этой самой силой, которую я в себе не ощущала совершенно, многое можно натворить. А главное, что поскольку количество одаренных не так и велико, то вычислить мою принадлежность к папенькиному семейству будет просто. Вычислить и спросить, как так получилось?.. – Ты должна помнить, что… Я прикрыла глаза, мысленно закрываясь от папенькиного бубнежа. И как мне быть? Требовать, чтобы меня вернули? Требовать могу, но что-то мне подсказывало, что требования эти услышаны не будут. Сбежать? Вариант, но… Сбежать я успею, а воспользоваться шансом… если я и вправду маг, а магов не так много, следовательно, их ценят. И, научившись пользоваться собственной магией – бредовенько звучит, однако, – я получу неплохую возможность устроиться в жизни. Целитель, полагаю, профессия не хуже ветеринара. Да и целитель-ветеринар – люди меня несказанно раздражали – тоже вполне себе неплохо. Выучусь. Вернусь домой. Маменька, правда… а с другой стороны, мое присутствие ей не мешало ширяться, отсутствие же она замечала редко. Поторговаться, чтобы за ней присмотрели? Или… Машина остановилась. – Надеюсь на твое благоразумие, Маргарита, – произнес отец таким тоном, что я осознала: лучше бы мне это благоразумие проявить. Глава 2 А жили маги неплохо. Не знаю, все или же только те, которые происходили из древних и славных родов. Структурированная зелень парка, разделенного сетью желтых дорожек. Газоны. Кусты неестественно аккуратных форм. Каменные вазы, цветы и бабочки. Темная гладь пруда где-то вдалеке. И огромная махина дома. Сложенный из темно-бурого камня, он гляделся этакою незыблемой громадиной, которую не всяким штурмом возьмешь. Четыре этажа. Никаких тебе излишеств в виде колонн и портиков. Яркая медь водостоков. Четырехскатная крыша с парой труб и флюгерами… Уродливые статуи. И узкие окна, забранные решетками. Дубовая дверь и щит над ней – надо полагать, герб папенькиного славного рода, а на нем зверь неведомый с орлиной головой, львиными лапами и змеиным хвостом. Лапы когтисты. Хвост чешуйчат. А из орлиной головы выходит пара острых рогов. Минут через десять я убедилась, что изнутри дом так же мрачен, как и снаружи. Дневной свет в окна почти не проникал, и местные коридоры утопали в сумраке, который обитателям дома был привычен, как, полагаю, и скрипящие полы, сквозняки и прочие прелести древних строений. Когда-нибудь я куплю себе квартиру. Она будет небольшой и светлой, в новом доме, чтобы не осталось в стенах и тени чужих воспоминаний. Я повешу на окна полупрозрачный тюль – исключительно для красоты. – …И ты полагаешь хорошей идеей притащить ее сюда? – Женщина в светлом брючном костюме не скрывала своего недовольства. – Это мой долг, Амелия. Вот, значит, какова она, новая папенькина любовь. Хотя, может, я и предвзята, но любовью здесь и не пахнет. А она хороша. Высокая. Статная. Светловолосая, причем или натуральная блондинка, или – слишком уж яркий платиновый оттенок у нее – стилист хорош. Лицо узкое. Скулы высокие. Нос точеный. Губы вот великоваты, но это не портит женщину. Длинная шея. Нить жемчуга. И такая же – на руке, что нервно терзает салфетку. Но сдается, что с куда большим удовольствием наманикюренные эти пальчики вцепились бы мне в горло.