Уничтожить? Задержать? Нет, то же самое, что уничтожить… а вот усложнить… У них должен быть шанс. Тем любопытней будет отнять его. И существо напитало связь силой. Душа крепкая, возьмет, сколько сможет. – Ты понимаешь, что едва не убила ее? – какой неприятный голос, скрежещет, что гвоздем по стеклу. – Можно подумать, вы бы огорчились… – Пришлось бы многое объяснять. Я лежу. Определенно лежу. Жестко. А самое тело мягкое, по ощущениям – не тело даже, а кожаный мешок, заполненный киселем из мышечной ткани, в котором плавают остатки костей. Так плохо мне никогда не было. – Что ж, тогда нам повезло. А уж мне-то… будет наука впредь, нехрен верить с полуслова. И надо бы подать знак, что жива, водички заодно уж попросить, чай, не откажут. А с другой стороны, разговорец наклевывается, чую, прелюбопытнейший. И не грех будет послушать. Подслушать. – Амелия, деточка, я понимаю, что ты нервничаешь, но это еще не повод поступать неблагоразумно. В конце концов, у меня и вправду имеется на примете один достойный молодой человек, который… – Хватит… – Позаботился бы о Маргошеньке. Вот бесит меня, когда имя мое перевирают, да еще с этаким присюсюкиванием. Маргошенька… крошенька… Хаврошенька. Влезла в ухо коровье, надеясь красавицей писаною стать. – Как вы позаботились о своем сыне? – Дорогая, ты знала, что будут некоторые… побочные эффекты. Стук. И холодная ладонь на лбу. Раздраженное: – Полукровки всегда отличались поразительной живучестью… Конечно, закономерно было бы предположить, что бабушка не обрадуется моему появлению, но вот откровенное такое сожаление по поводу того, что я все-таки жива осталась… Обидно, знаете ли. Но обида отодвинула боль. Ощущения возвращались. Болезненные довольно-таки ощущения – мышцы ныли, и тянуло, и крутило, и кажется, я начинаю понимать, что такое радикулит вкупе с артритом. Главное, не застонать, нечего привлекать к себе внимание. – Ты создала нам большую проблему. – Девочка не сможет претендовать… – Оставь, Амелия, мы обе понимаем, что претендовать-то она не сможет, но говорить… Ты хотя бы додумалась взять с нее клятву молчания? Нет? О да, ты всегда была скорее эмоциональна, нежели разумна. Надо будет запомнить – этак красиво обозвать кого-то истеричной дурой. – А если она начнет задавать вопросы? Нет, не сейчас, позже, когда обживется, заметит некоторые несоответствия… она ведь была достаточно взрослой, когда мой сын… образумился. – Не без вашей помощи. – Дорогая, ты знала и, скажем так, приняла непосредственное участие, что будет учтено судом. – Пугаете? – Напоминаю. Мне-то терять уже нечего. А вот ты, дорогая, вполне можешь оказаться на скамье подсудимых. Какой позор, какой скандал… отвергнутая жена использовала несчастную мать, чтобы… Нос зачесался. Тайны, тайны… скелеты в шкафах. Лежали бы себе дальше, что ж их всех так поговорить тянет? Или был прав честный вор и мой единственный, пожалуй, друг, когда говорил, что любая тайна душу корежит и наружу просится, что свойство у секретов такое, чем дольше хранишь, тем сильнее тянет поделиться. А с кем, как не с той, кто и без того в курсе? И если так, то мне, можно сказать, повезло… Повезло. Зверь с темной шкурой был рядом. Я ощущала его присутствие остро, болезненно даже. Горячее его дыхание окутало коконом. Оно пахло сандаловыми палочками, которые у нас обожала Маришка, и еще свежим кофе. Приятно. И спасибо ему, наверное, что не убил. Ведь мог? Мог. И почему его не видят? Наверное, потому, что у них глаза открыты. А я с закрытыми лежу. С закрытыми глазами многое видится… иным? Да, пожалуй, все именно так. Зверь улыбался. Он забрался мне на грудь, и оказалось, что не столь уж он огромен. И не тяжел, не тяжелее пухового облака… Пуховые подушки были у бабушки, маминой мамы, которая не одобряла папу, потому что нельзя связываться с женатым. Она не ругалась, но лишь вздыхала. И они с мамой, запершись на кухне, подолгу о чем-то говорили, а я же валялась на высокой скрипучей кровати, жевала кукурузные палочки и смотрела мультики. Почему я вдруг вспомнила об этом сейчас? У зверя ярко-зеленые глаза, будто из стекла бутылочного. И зрачков нет. Он смотрит на меня и в меня тоже… Бабушки не стало через четыре года после того, как отец ушел. Кажется, именно тогда мама окончательно сорвалась. Депрессия. И антидепрессанты, которые помогали, но ненадолго, а ей хотелось снова стать счастливой, и я была вечным напоминанием о предательстве и несложившейся жизни. Наверное, она слишком сильно любила, а потому сошла с ума. Любить вообще опасно для здоровья. – Не стоит меня пугать. Любое ментальное сканирование покажет, что моя вина не так уж велика. – Что ты, деточка, какое сканирование… Я ведь так… напоминаю, что мы с тобой по-прежнему связаны. И деньги здесь… – Вот в чем дело! – Амелия рассмеялась, только смех ее был каким-то… булькающим? Будто она вот-вот захлебнется. – В деньгах, конечно, в деньгах, всегда только в них… Вы не можете без денег. – А кто может? – меланхолично отозвалась бабка, и я согласилась с ней: без денег сложно. А в зеленых глазах зверя мне привиделся упрек. Я ведь не говорю о том, что ради денег убить готова, но… Сложно. И голодно. И холодно порой, особенно когда по первому снегу в дырявых кроссовках бегаешь. А потом лечишься травками, поскольку на нормальные лекарства тебе не хватает. Зверь вздохнул и, приподнявшись, стал топтаться, аккурат что кот… котов я люблю, и собак тоже, но собаки более прямолинейны, что ли? А вот коты всегда себе на уме. Даже когда их кормишь, они еду принимают с таким видом, будто тебе одолжение делают.