— Вдвоем с тобой, Ленайна. — Но, Бернард, мы всю ночь будем вдвоем. Бернард покраснел, опустил глаза. — Я хочу сказать — побродим, поговорим вдвоем, — пробормотал он. — Поговорим? Но о чем? Бродить и говорить — разве так проводят люди день? В конце концов, она убедила Бернарда, как тот ни упирался, слетать в Амстердам на четвертьфинал чемпионата по борьбе среди женщин-тяжеловесов. — Опять в толпу, — ворчал Бернард. — Вечно в толпе. И до самого вечера хмурился упрямо; не вступал в разговоры с друзьями Ленайны, которых они встречали во множестве в баре «Сомороженое» в перерывах между схватками, и наотрез отказался полечить свою хандру сомовой водой с малиновым пломбиром, как ни убеждала Ленайна. — Предпочитаю быть самим собой, — сказал он. — Пусть хмурым, но собой. А не кем-то другим, хоть и развеселым. — Дорога таблетка к невеселому дню, — блеснула Ленайна перлом мудрости, усвоенной во сне. Бернард с досадой оттолкнул протянутый фужер (полграмма сомы в сливочно-малиновом растворе). — Не надо раздражаться, — сказала Ленайна. — Помни: «Сому ам! — и нету драм» — Замолчи ты, ради Форда! — воскликнул Бернард. Ленайна пожала плечами. — Лучше полграмма, чем ругань и драма, — возразила она с достоинством и выпила фужер сама. На обратном пути через Ла-Манш Бернард из упрямства выключил передний винт, и вертоплан повис всего метрах в тридцати над волнами. Погода стала уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось. — Гляди, — сказал он повелительно Ленайне. Ленайна поглядела и отшатнулась от окна: — Но там ведь ужас! Ее устрашила ветровая пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода в клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков. — Включим радио. Скорей! — Она потянулась к щитку управления, к ручке приемника, повернула ее наудачу. — «…Там вечная весна, — запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов, — небес голубиз…» — Ик! — щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник. — Я хочу спокойно глядеть на море, — сказал он. — А этот тошный вой даже глядеть мешает. — Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть. — А я хочу, — не уступал Бернард — От моря у меня такое чувство… — Он помедлил, поискал слова. — Я как бы становлюсь более собой. Понимаешь, самим собой, не вовсе без остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой, частицей общественного целого. А на тебя, Ленайна, неужели не действует море? Но Ленайна повторяла со слезами: — Там ведь ужас, там ужас. И как ты можешь говорить, что не желаешь быть частицей общественного целого! Ведь каждый трудится для всех других. Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов… — Знаю, знаю, — сказал Бернард насмешливо. — «Даже от эпсилонов польза». И даже от меня. Но чихал я на эту пользу! Ленайну ошеломило услышанное фордохульство. — Бернард! — воскликнула она изумленно и горестно. — Как это ты можешь? — Как это могу я? — Он говорил уже спокойней, задумчивей. — Нет, по настоящему спросить бы надо: «Как это я не могу?» — или, вернее (я ведь отлично знаю, отчего я не могу), «А что бы, если бы я мог, если б я был свободен, а не сформован по-рабьи?» — Но, Бернард, ты говоришь ужаснейшие вещи. — А ты бы разве не хотела быть свободной? — Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив. — Да, — засмеялся Бернард. — «Теперь каждый счастлив». Мы вдалбливаем это детям, начиная с пяти лет. Но разве не манит тебя другая свобода — свобода быть счастливой как-то по-иному? Как-то, скажем, по-своему, а не на общий образец? — Не знаю, о чем ты, — повторила она и, повернувшись к нему, сказала умоляюще: — О Бернард, летим дальше! Мне здесь невыносимо. — Разве ты не хочешь быть со мной? — Да хочу же! Но не среди этого ужаса. — Я думал, здесь… думал, мы сделаемся ближе друг другу, здесь, где только море и луна. Ближе, чем в той толпе, чем даже дома у меня. Неужели тебе не понять? — Ничего не понять мне, — решительно сказала она, утверждаясь в своем непонимании. — Ничего. И непонятней всего, — продолжала она мягче, — почему ты не примешь сому, когда у тебя приступ этих мерзких мыслей. Ты бы забыл о них тут же. И не тосковал бы, а веселился. Со мною вместе. — И сквозь тревогу и недоумение она улыбнулась, делая свою улыбку чувственной, призывной, обольстительной. Он молча и очень серьезно смотрел на нее, не отвечая на призыв, смотрел пристально. И через несколько секунд Ленайна дрогнула и отвела глаза с неловким смешком; хотела замять неловкость и не нашлась, что сказать. Пауза тягостно затянулась. Наконец Бернард заговорил, тихо и устало. — Ну ладно, — произнес он, — летим дальше. — И, выжав педаль акселератора, послал машину резко ввысь. На километровой высоте он включил передний винт. Минуты две они летели молча. Затем Бернард неожиданно начал смеяться. «По-чудному как-то, — подумалось Ленайне, — но все же засмеялся». — Лучше стало? — рискнула она спросить. Вместо ответа он снял одну руку со штурвала и обнял ее этой рукой, нежно поглаживая груди. «Слава Форду, — подумала она, — вернулся в норму». Еще полчаса — и они уже в квартире Бернарда. Он проглотил сразу четыре таблетки сомы, включил телевизор и радио и стал раздеваться. — Ну как? — спросила Ленайна многозначительно-лукаво, когда назавтра они встретились под вечер на крыше. — Ведь славно же было вчера? Бернард кивнул. Они сели в машину. Вертоплан дернулся, взлетел. — Все говорят, что я ужасно пневматична, — задумчивым тоном сказала Ленайна, похлопывая себя по бедрам. — Ужасно, — подтвердил Бернард, но в глазах его мелькнула боль. «Будто о куске мяса говорят», — подумал он. Ленайна поглядела на него с некоторой тревогой: — А не кажется тебе, что я чересчур полненькая? «Нет», — успокоительно качнул он головой. («Будто о куске мяса…») — Я ведь как раз в меру? Бернард кивнул. — По всем статьям хороша? — Абсолютно по всем, — заверил он и подумал: «Она и сама так на себя смотрит. Ей не обидно быть куском мяса». Ленайна улыбнулась торжествующе. Но, как оказалось, прежде времени. — А все же, — продолжал он, помолчав, — пусть бы кончилось у нас вчера по-другому. — По-другому? А какие другие бывают концы? — Я не хотел, чтобы кончилось у нас вчера постелью, — уточнил он. Ленайна удивилась. — Пусть бы не сразу, не в первый же вечер. — Но чем же тогда?.. В ответ Бернард понес несусветную и опасную чушь. Ленайна мысленно заткнула себе уши поплотней; но отдельные фразы то и дело прорывались в ее сознание.