Когда-то в Тремпл-Толл сверкало огнями и гудело ночами напролет огромное, занимающее полквартала, кабаре «Тутти-Бланш». Оно и сейчас там, на Бремроук: холодный мрачный дом, окна его заколочены, связка ключей от всех его дверей покоится в желудке одного из канализационных сомов, а ветер треплет афиши с именами, о которых никто сейчас и не вспомнит. Его обходят стороной, поскольку оно несет в себе нечто дурное, вызывает озноб одним своим видом. Что касается «Трех Чулок» на улице Граббс, то его дела шли не в пример лучше, и отбоя от посетителей здесь не было. Еще бы, кто в здравом уме откажется полюбоваться на красоток, послушать вульгарные куплеты со сцены и поупражняться в убийстве комаров при помощи ладоней, образно выражаясь естественно. «Три Чулка» – это ночное заведение, открывающее свои двери в десять часов вечера. Первый номер на его сцене начинался за час до полуночи: обычно это что-то легкое, не сильно горячительное – вроде аперитива перед несколькими часами запоздалого ужина, состоящего сплошь из… перчинок. Место это пользуется успехом у людей, которых в Тремпл-Толл называли «цепочниками» – теми, у кого хватало денег на цепочку к жилетным часам, – но по правде, чтобы попасть туда, нужно было иметь значительно больше денег, и речь не только лишь о цене за входной билет. Поэтому всяческому отребью без гроша в кармане, а иногда и без самих карманов, внутри были не слишком-то рады. Помимо кусающихся цен, за препроваживанием незваных гостей прочь следили и несколько громил, коротко стриженных обладателей шишковатых голов и огромных кулаков. Эти господа всегда пребывали в дурном расположении духа и чувством юмора не отличались. Очевидно, они даже языка не знали, поскольку ни в чем убедить их было практически невозможно. Господа громилы равнодушно стояли и зыркали на вас своими глубоко посаженными мелкими глазками, пока вы устраивали у входа свой моноспектакль: «Но это было предсмертное желание моей бедной матушки! Она так хотела, чтобы я попал внутрь!», или «Вы знаете, я страдаю жуткой болезнью, и доктор прописал мне посещение кабаре…». Отбоя не было также от многочисленных якобы родственников, которые то и дело просились передать что-то для девочек – их всякий раз выбрасывали в канаву или проволакивали мордой по лужам. Самых настырных отводили к черному входу кабаре в Панталонном переулке, где им преподавали короткий, но емкий курс манер. И тем не менее, поток лезущих во все щели все прибывал. Их было столько, что они могли бы даже открыть свой профсоюз, борющийся против жестокого обращения с невинными родственниками певиц и танцовщиц. К слову, у самих упомянутых певиц и танцовщиц своего профсоюза так и не было… Ночью кабаре «Три Чулка» было видно издалека, благодаря пурпурным фонарям над его главным входом. Этот мягкий липкий свет приманивал к себе, словно мотыльков, джентльменов разных мастей, которые и подумать не могли, что на деле им действительно стоит поостеречься дабы уберечь крылышки. Темные переулки и закоулки поблизости от здания кабаре кишмя кишели личностями несколько иного толка. Господа с кровожадными улыбками поджидали любого, кто ближе к утру будет идти из «Трех Чулок» в одиночку и навеселе, либо же будет выставлен вон за дурное поведение. Они, эти душевные личности, были готовы предоставить мистеру Неудачнику свои услуги – проводить до ближайшей подворотни, облегчить его карманы, а если будет дергаться, то и оставить на память пару отметин на жирном брюхе или тонкой шейке. Некоторые из местных бандитов работали вместе с девочками из кабаре. Те, бывало, даже шутливо передавали весточку через глупеньких пьяненьких джентльменов своим «кузенам»: вот ты кокетливо приобнимаешь восторженного дурачка, дурманишь ему голову фиалковым флёром, кладешь ему в карман любовную записочку, и вскоре он сам несет ее, будто обычный почтальон, в лапы какого-нибудь отъявленного негодяя со страстным взглядом, шармом крысиного благоухания и великосветскими прогалинами на месте отсутствующих зубов. Подобные случаи нападения на завсегдатаев «Трех Чулок» были нередкими, поэтому, помимо влезания в лучший гардероб, обливании себя духами и обязательного похода к цирюльнику, чтобы освежить лицевую шевелюру, опытные гуляки брали с собой оружие: обычно трость или же револьвер. И то верно – лучше озаботиться заранее и пристрелить парочку крыс, чем дать им искусать твои ноги. Была даже история о некоем цепочнике, которого местные проходимцы обчищали так часто, что однажды ему это надоело, и он притащил с собой в кабаре рычажный пулемет. Видимо, это ему показалось более логичным, чем попросту отменить свои походы в «Три Чулка»: он, как и многие, считал, что проще вооружиться, чем воспротивиться этой тяге, этому зуду, который толкает джентльмена на улицу Граббс как только начинает темнеть. Что ж, не стоит отказывать себе в удовольствии. Сотня фунтов за входной билет, и вы попадаете за ширму. Перед вами предстает помесь курительного салона и будуара, а также – чуть-чуть фривольного театра. Просторный зал заставлен столиками, в его дальнем конце располагается сцена с пианино и автоматоном во фраке за ним. Девушки, будто некое подобие угодивших в сети рыбок (из-за чулок) и пленительных экзотических птиц (из-за перьевых боа), разносят напитки и сигары, шутят и флиртуют… и смеются. Всегда громко и ярко смеются, как будто им весело. Они так обходительны и заботливы, словно джентльмены за столиками – лучшая в мире публика. И никто не хочет думать о том, что «лучшая в мире публика» сменяется каждый вечер. А девушки улыбаются уже новой партии обладателей похотливых глаз, раскрасневшихся щек и облизывающихся языков. На сцене в свете софитов происходит какое-то действо. То ли пьеска, то ли музыкальный номер, но постановка лишь добавляет шума и суеты в кабаре. На сцену пока что не вышли ни танцовщицы, ни певички, а луноликая Фифи Фуантен лишь начала принаряжаться в одной из гримуборных за кулисами. Посетители занимают свои места, здороваются друг с другом, встречаются со знакомыми, придают важности своим персонам, как будто за этой дверью они не клерки из какой-нибудь занудной конторы, или не владельцы лавок, продающих рутину и тягомотину, или не доктора из Больницы Странных Болезней, едва успевшие вымыть кровь из-под ногтей. Нет, сейчас они важные фрукты. Выгуливают свои прически, вроде «Влажного бархата Барбье», «Облачных завитков Рене» или «Сухого Геррити». На них – их лучшие жилетки и запонки, цепочки карманных часов блестят, отполированные. Их жен сейчас тут нет, и все они прикидываются, как будто это вовсе не они, а более интересные люди, и их знакомые им подыгрывают, ожидая что кто-то подыграет им самим. Просто какое-то столпотворение незнакомых знакомцев и удивительных встреч. Они видели друг друга еще этим утром, но ведут себя так, словно встречались давным-давно, почти что в прошлой жизни – буквально на той неделе, на прошлом вечере в «Трех Чулках»… …Как и всегда, внутри «Трех Чулок» клубился дым. По большей части нежный, в оттенках пурпурного, поднимающийся от сигар, сигарилл, папиреток, из трубок и даже из бокалов с чудны́ми коктейлями. Табак «Воздушный Поцелуй Лизетт», согласно давно устоявшимся традициям этого заведения, курился лишь здесь, поскольку в городе считался вульгарным. Он был довольно сладким, чуть приторным, но неизменно горчил и оставлял после себя легкий след разочарования. Практически как любой воздушный поцелуй. Мало кому этот табак на деле нравился, но не курить его здесь было грубейшим нарушением этикета, установленного в «Трех Чулках». И тем не менее, за одним из столиков у сцены два грубияна и нахала курили вонючего «Моржа», от которого расползались в стороны густые, почти не рассеивающиеся тучи синего дыма. Дым этот, помимо того, что через него было плохо видно, жутко вонял, лез в ноздри и вызывал чихоту. Возмущение прочих посетителей росло, и в какой-то момент седовласый джентльмен с подкрученными усами не выдержал и обратился к одному из грубиянов: - Милейший, я бы попросил вас прекратить! Это просто неслыханно! - Что?- Толстяк повернулся к соседу по столику.- Бёрджес, я, разве, похож на милейшего? - Нет, Мо, в тебе точно нет ничего милого,- ответил тот и, выдохнув в лицо возмущенного старика струю зловонного дыма, расхохотался. Кенгуриан Бёрджес и Монтгомери Мо сидели за одним из столиков напротив сцены. Это было просто превосходное место, и Бёрджес был весьма удивлен, когда их к нему провели. Он поделился своими подозрениями с Мо, но тот важно заявил: «А что ты хотел? Для нас только лучшие места!». Слушая хвастливое заверение толстяка, Бёрджес лишь покачал головой: слишком давно он его знал и понял, что тот удивлен не меньше него самого. Вскоре многие странные обстоятельства, связанные со столиком, раскрылись сами собой. В какой-то момент, когда Мо громко и экспрессивно делился с окружающими своим видением, куда именно стоит убираться любому, кого что-то там не устраивает, на их столик упал слепящий луч прожектора. Бёрджес покачал головой и проворчал: - Вот не можешь ты заткнуться, когда надо. Ты все испортил, идиот. Мо ничего не видел из-за проклятого слепящего фонаря, он щурился и прикрывал лицо рукой. Все взгляды устремились на них. - Дамы и господа! Леди и джентльмены!- раздался визгливый голос прощелыги-конферансье, прыгавшего весь вечер по сцене, как лягушка в вощеном цилиндре.- Сегодня среди нас особенный гость! Нам оказал честь своим визитом обладатель чарующего голоса и сногсшибательного обаяния! Тот чьи романсы когда-то звучали из всех окон! Тот, чьи куплеты вы напеваете себе под нос, сами того не зная! Одни думали, он умер! Другие утверждали, будто он покинул Габен навсегда! Третьи говорили, что он поклялся больше никогда не петь, зашил себе рот и поставил по заплате на каждое ухо! Все они ошибались! Сегодня! Здесь! В кабаре «Три Чулка»! Ваши аплодисменты! Невероятный, восхитительный, несравненный, умопомрачительный, душещипательный, сердцесотрясательный, слезовыжимательный Монтгомери Мо! Эхо от звучного голоса конферансье утонуло в недоуменном шепоте и приглушенных переговорах. Сказать, что оба констебля были поражены, значит сильно преуменьшить и недооценить их распахнутые рты, выпученные глаза и настоящий дождь пота, закапавший с карнизов складок на затылке и лбу Монгомери Мо. Первым пришел в себя Бёрджес. - Значит, со старой афиши имя взял?- усмехнулся он. В ответ Мо заскрипел сквозь зубы: - Да кто ж знал, что они меня примут за… - Монгомери Мо! Просим, мэтр! На сцену! Дамы и господа, выбиваем всю пыль из ваших перчаток! Зал накрыла волна аплодисментов. - На сцену! На сцену! - Просим! Просим! - Мэтр, на сцену! К бегающим в панике глазам Мо присовокупилась широкая натянутая улыбка человека, мечтающего провалиться сквозь землю. - Граймль вот-вот появится, если он еще не здесь,- едва слышно проговорил Бёрджес.- Мы не должны были привлекать внимание и сейчас не можем себя выдать. Ты должен. - Ни за что.- Улыбка Мо стала еще шире – казалась, его лицо вот-вот треснет. - Вперед. - Нет. И тут Бёрджес поступил невероятно подло. Он поднялся на ноги и вытянул руку, указывая на разъяренного толстяка, словно торгаш, предлагающий всем и каждому свой лучший товар. - Невероятный Монгомери Мо!- воскликнул он, едва сдерживая смех.- Просим на сцену… мэтр! Было видно, что он просто счастлив в эти мгновения. Казалось, он мстит Мо за воздушный шар. Что ж, месть была действительно настолько сладка, что громила едва не причмокивал и не облизывался. - Просим! Просим! Аплодисменты и крики кругом стали настолько громкими, что почти оглушили Мо, и он почувствовал себя запертым в стеклянную бутылку, которую поставили напротив граммофона. - Мэтр?- повторил коварный Бёрджес и издевательски зааплодировал. Кряхтя Мо поднялся на ноги – выбора у него не было. - Я ненавижу петь,- выдавил он сквозь зубы, по-прежнему не снимая свою нелепую истеричную улыбку. - Всем плевать,- в тон ему ответил Бёрджес. По-прежнему прикрываясь рукой от яркого света, Мо резко развернулся и неловко задел столик. Все, что на нем стояло, вздрогнуло и зазвенело. Из-за этого толстяк почувствовал себя еще более глупо. - Да!- поддержал его конферансье.- Прошу вас, мэтр! Сюда! - Мы еще об этом поговорим с тобой, Хоппер,- прорычал себе под нос Мо, после чего двинулся к сцене. Столики стояли так тесно, что мыши легче было пролезть в игольное ушко, но посетители почтительно поднимались и поспешно расступались, давая ему дорогу. Мо практически ничего не видел, а наглый луч свет, словно приклеился к нему. Пару раз споткнувшись и громко выругавшись, он наконец добрался до ступеней в углу кабаре и, едва на них не растянувшись, в итоге поднялся на сцену. Конферансье схватил его руку и лихорадочно затряс, другую положил ему на плечо. После чего снова гаркнул во всю мощь легких: - Дамы и господа! Великолепный Монгомери Мо! В зале Бёрджес уселся на свой стул и приготовился насладиться шоу – благо, у него для этого было лучшее место. Он видел, как Мо сконфужен и подавлен, и его настроение от этого зрелища поднялось до таких высот, что его оттуда не смог бы достать даже воздушный шар горбуна Тумза. Конферансье профессионально отпрянул от Мо, оставив его одного в луче прожектора, и скрылся в тенях с ловкостью шпиона. - Что я… что мне нужно петь?- спросил его толстяк. Тут же откуда-то из-за спины раздался громким шепот: - Что пожелаете, мэтр… На это Мо яростно пробубнил себе под нос: - Проклятье, ненавижу петь. Время все тянулось, ситуация с каждой секундой топтания в кругу света становилась все более неловкой. В зале стали раздаваться смешки. - Эй, мэтр! Неужто позабывали все свои романсы?!- крикнул кто-то из зала, и Мо, щурясь и прикрываясь рукой, попытался разглядеть крикуна, чтобы потом как следует его отделать за подобное унижение, но, кажется, крикуном был сам Бёрджес. Зал поддержал его смехом. - Давайте же, мэтр! - Вперед и с песней! - Заводи шарманку! Мо прорычал что-то неразборчивое и повернулся к автоматону, замершему над пианино.