Как я ошибалась в отношении Сережи! Он не просто врун и бездельник, он не просто… не просто – все, о чем меня предупреждала сестра. Сережа не побоялся посадить в машину, буквально обшитую героином, свою жену, мать своих детей, чтобы ей не пришлось таскать тяжелые пакеты с зеленым горошком, колбасой и майонезом. Можно ли быть более беспечным сукиным сыном? Новый год надвигался на меня, как пресс, со всей своей неотвратимостью. Меня вели в «обезьянник». Глава вторая. Под колпаком у Мюллера Невозможно предугадать, что именно ты услышишь от человека, сидящего напротив тебя. Но можно предположить, что сказанное им будет ложью. Меня с детства учили говорить только правду, и с самого детства я замечала это постоянное тихое и неприметное, ненавязчивое искажение действительности. «Вы отлично выглядите…», «Ты обязательно справишься…», «Он наверняка просто задержался на работе…». Если у человека нет причин врать тебе, он будет лгать самому себе. Почему? Каждый человек, занимая потрепанный, но очень удобный диванчик в моем кабинете, хочет быть немножко другим. Почти никто никогда не хочет быть самим собой. Включая меня. Но лавка «обезьянника» – другое дело. Идеальное приспособление для психотерапевта. – Лизавета, ты полная дура, поздравляю! С Новым годом тебя, – сказал мне мой «сокамерник» Вениамин. Потрепанный пьяненький мужчина лет пятидесяти. Взятый за кражу мобильника, он был как никто близок к истине. Я и была полной дурой. Двенадцать часов ночи наступило, если верить круглым кварцевым часам на противоположной стене в полицейском участке. Мы сидели в небольшой клетке, расположенной в тупике коридора, – две лавки, решетки, ни одного окна. Тут было тихо и тепло. Кислород сюда поступал, только когда кто-то случайно открывал двери, чтобы пройти на другой этаж, так что мы были сонными и вялыми. Лавки были жесткими. Вениамин ворочался на соседней, пытаясь устроиться поудобнее, что было решительно невозможно. В конце концов Вениамин раздраженно крякнул, приподнялся и подпер подбородок кулаком. – Хоть бы подушку дали! – И тебя тоже, Веня, с Новым годом! – Значит, куранты пробили. Интересно, чего там нам президенты пожелали? Счастья/здоровья? – Куранты пробили, а я – ни в одном глазу, – вздохнула я. – Как же я хочу напиться вдрызг, не представляешь даже. – Пьяная мать – горе семьи, – поучительно изрек мой сосед. – Согласна. Но и трезвый муж-наркодилер в семье – это тоже, знаешь, не к удаче и процветанию. Как выясняется… – Но ты же сама за него замуж шла, никто не тянул, – пожал плечами он. За долгие часы ожидания погоды у моря я успела рассказать Вениамину всю свою жизнь. В какой-то момент я резко заткнулась, разглядывая Вениамина через прищур. Он недовольно поежился и спросил, что со мной. Я ничего не ответила. Не спрашивать же у человека: «А не засланный ли ты казачок?» Так он и ответит. Может быть, он сидит тут, слушает меня, но на самом деле «прослушивает» меня «по диагонали», просто выясняя в интересах следствия, что мне на самом деле известно про моего сбежавшего от правосудия мужа. Если так – что ж, – мне жаль его самого и его пустой траты времени. О Сережиной преступной деятельности я не знала ровным счетом ничего. Наверное, у Вени уже завяли уши. Он бы давно уснул, если бы на двух наших лавках имелись подушки. Но покой нам только снился. Хотя – даже не снился. – Тушакова? На выход! – Голос дежурного звучал отстраненно, но с ощутимой усталостью. – Как – на выход? – возмутился Вениамин. – А я? А мне тут сколько торчать? – А ты посиди еще, – отбрил его дежурный. – Спешишь в КПЗ? – Какая такая КПЗ? Ничего себе, произвол! Невинного человека держат, а наркодилеров выпускают! Где ж это видано? Докатились. Взятки берете! Кругом коррупция! – Вениамин кричал грозно, но мне задорно подмигнул и усмехнулся. Я знала, до невиновного ему было, как от нашей Профсоюзной до Аляски. Теоретически – добраться можно, но кому в голову придет… – Утихни, Веня, – ответил ему дежурный, впрочем, без злобы. – А меня куда? – спросила я, несколько настороженная непонятным словом КПЗ. Ничего хорошего я от жизни не ждала. Дежурный не удостоил меня ответом. За окнами уже светлело – новый год начинал сереть, проступая в мире, как снимок на старой доброй фотобумаге. В комнате с мебелью-рухлядью меня ждал заспанный следователь. Я хотела домой, к детям, мне было необходимо знать, что с ними все в порядке. Я не могла понять, как мне добиться от этого чурбана бесчувственного хоть какой-то информации. Я приготовилась к долгому изматывающему противостоянию. Всю ночь, сидя в одной камере с Вениамином, я продумывала возможные вопросы и возможные ответы. «Где спрятаны наркотики?» – «В аптеке». – «Где партизаны?» – «А вот его шляпа!» Кого я хочу насмешить, я понятия не имела, что мне делать! Я вполне уже было решилась снова реветь и умолять, как вдруг услышала: – Вы свободны. – Что? – переспросила я, не веря своим ушам. – Елизавета Павловна, вы свободны… пока, – кивнул следователь сухо, без тени улыбки. – Под залог? Если что, у меня денег-то мало. Мы с детьми сами еле-еле концы с концами сводим. Муж мне вообще-то почти никогда денег не давал. Если бы я знала, что он зарабатывает продажей героина, я бы и те у него не брала. Мне-то он другое говорил. То одно, то другое. То торговым представителем, то по ремонту – типа муж на час. – Торговым представителем кого? – из чистого любопытства спросил Максим Андреевич или Алексеевич, черт упомнит его отчество. И вытаращился на меня, словно пытаясь понять, совсем ли я идиотка. Потом покачал головой и склонился к бумагам. – Вы освобождаетесь из-под стражи в связи с тем, что следствие не предъявляет вам никаких обвинений. Вы проходите по делу как свидетель. – Свидетель? – Да. Свидетель, – подтвердил он. – И хотя в отношении свидетелей не применяется мера пресечения, то есть я не буду с вас брать подписку о невыезде, вы и сама должны понимать, что если вы попробуете скрыться от следствия… – …с двумя детьми на руках… – за него договорила я. Максим Андреевич замолчал, затем начал заново: – Прошу вас не покидать город без уведомления. Это в ваших же интересах. И не распространять никакую информацию. Также, если ваш муж вдруг попытается вступить с вами в контакт, незамедлительно связаться со мной. Я оставлю вам телефон. И еще… – Свидетель чего? – заинтересовалась я вдруг. – Нет, я просто хочу понять, свидетелем чего именно я стала? Того, как меня выбрасывают из машины на землю? Это да. Что меня держат под прицелом? Не дают позвонить домой, разлучают с детьми? Всю новогоднюю ночь держат в клетке, словно я какой-то пингвинчик из зоопарка? – Елизавета Павловна, я вас понимаю. У вас чувства. – Да, Максим Андреевич, у меня чувства. У меня грудь от молока болит, – я махнула рукой, а следователь посмотрел на меня с опасливым изумлением, словно пытаясь понять, что общего может быть между мной и коровой, дающей молоко. Сережа, ну как же ты меня довел до жизни такой! Конечно, все могут ошибаться, но чтобы так! – Но вы хотели, чтобы я проявил к вам сочувствие, чтобы я вам поверил, и я пошел вам навстречу… – Про сочувствие я не говорила, – сказала я неожиданно и с твердостью, которой сама от себя не ожидала. – Только про то, что вы мне не верите. Потому что сочувствие – это для тех, кто в чем-то виноват. А я ни в чем не виновата, кроме разве что в том, что плохо разбираюсь в мужчинах и катастрофически ошибаюсь относительно того, на что они способны. – Ох, Елизавета Павловна, если бы вы только знали, сколько проблем возникает у людей только потому, что они плохо разбираются в мужчинах или в женщинах, если уж на то пошло, – и следователь устало потер ладонями лицо. Мне стало стыдно. В конце концов, чего я от него-то хочу? Мой муж, Сергей Тушаков, тридцати трех лет, телосложения атлетического, волосы светлые, коротко стриженные, глаза серые, предположительно был одет в синие джинсы, бордовый свитер, китайский пуховичок темно-зеленого цвета, на ногах чуть поношенные «саламандры», не вооружен, не привлекался, ранее не судим, – сбежал от полиции, оставив ударившую в грязь лицом жену и несколько килограммов героина. Ориентировка прилагается. Мужчина моей жизни. Моя утлая лодка любви. – Вы его не поймали? – Пока нет, – покачал головой следователь. – Быстрый он у вас. – Он всегда заботился о своем здоровье, – зачем-то уточнила я. – Бегал по утрам. Какое-то время даже занимался сыроедением и нас с Вовкой пытался привлечь. Вы не представляете, какая это тоска – сыроедение. Только в теории все красиво, а на деле – замучаешься жевать все эти орехи и сельдерей. И все равно будешь голодным. Так что, я могу идти? И меня не пристрелят при выходе? – Ну уж вы перегибаете, – оскорбился следователь. – У меня, знаете ли, до сих пор все болит. Даже запястья – от этих ваших наручников. Не представляю даже, чего эти извращенцы находят во всех этих игрушках. Ладно – больно и унизительно, это еще куда ни шло. Но ведь дико неудобно двигаться с этими штуками, когда руки за спиной. Как какая-то корова, ни повернуться, ни обернуться, ни присесть, и баланс держать неудобно. – Может, они тренируются? – пробормотал Максим Батькович после долгой паузы. – Кто тренируется? – переспросила я. – Ну… эти… извращенцы, – пояснил следователь, и мы оба хором замолчали, а затем засмеялись. Через десять минут я вдыхала холодный влажный воздух улицы. Через двадцать минут я выходила, точнее, выбегала, как сумасшедшая при пожаре, из полицейской машины около собственного подъезда. Я открыла дверь в подъезд своими ключами – это было единственное, что мне вернули. Сумку, деньги, кошелек, даже телефон – все забрали на экспертизу, выискивать следы наркотиков или чего-нибудь еще. Как сказал Вениамин, «от свидетеля до обвиняемого всего один лист экспертного заключения». Я знала, ничего не кончилось, я понимала это. Все только начиналось, но мне было наплевать. Все, чего я хотела сейчас, – это обнять детей. Никогда не оценишь свободу лучше, чем когда ты ее временно потеряла. Я позвонила в дверь Майи на тринадцатом этаже, но там никто не отвечал. Я в три шага преодолела четыре лестничных пролета и подлетела к моей собственной двери на пятнадцатом этаже. Но не успела я ее открыть, как она распахнулась мне навстречу. В проеме стояла моя Майка – полная решимости уничтожить меня на корню. – Ты издеваешься, да? – набросилась на меня с кулаками Майя. Это было даже забавно. Такая крошечная пчелка, нежная, как альпийский шоколад, и вдруг с кулаками. Но ведь ее можно понять! Остаться на весь Новый год с двумя соседскими детьми, когда младшей девочке Васе всего три месяца! Да такого в страшном сне не увидишь! – Все живы? Все целы? Почему тихо? Почему никто не орет благим матом? – спросила я, влетая в свой дом, как смерч. Тишина никогда не была хорошим знаком. Василиса – девочка спокойная, если рядом мама и еда имеется в достаточном количестве. Ни того, ни другого у Майи в наличии не имелось. Как ястреб, я влетела в кухню – никого. Как коршун, я понеслась в Вовкину спальню, откуда мне навстречу вышла тяжелая артиллерия. Моя сестра Фаина с моей дочерью на руках. Я выдохнула. Все живы. Фая здесь – это плохо. Она должна была улететь в солнечный Таиланд сразу после Нового года. Не то чтобы Файка любила юга, пляжи и всю эту солнечную негу. Программисты – как и вампиры – лучше всего выживают в набитых консервами подвалах. Они живут в Интернетах. Они питаются терабайтами информации. Но Игорь ее Вячеславович Апрель настаивал на некотором человеческом отдыхе. Неужели из-за меня человеческий отдых отменился? – Вот и ты! – говорит она. – Вот и я. А у тебя когда самолет? Опаздываешь? – Да только ночью. Ни черта я не опаздываю, – грустно отвечает она и смотрит вниз. За Фаину ногу цепляется мой четырехлетний сын Вовка, а за спиной у нее – Игорь, ее идеальный и наркотиками не торгующий Апрель. Оба они одаривают меня взглядами с плаката «Родина-мать зовет». – Господи, Лиза, что случилось? Что у тебя с лицом? И с пальто? Ты где вообще была? – Сестра отдала Василису Игорю и подлетела ко мне, заметив мою ссадину на лице и грязь на одежде. Представляю себе, чего только все они тут не передумали, когда я вот так исчезла. Я вдруг вспомнила, что именно сказала соседке, когда уходила. Я попросила ее приглядеть за детьми «на полчасика, пока я в магазин сгоняю». Черт, я же ей даже не сказала, что я сгоняю туда вместе с внезапно объявившимся Сережей. Если уж на то пошло, Майя уверена, что Сережа болтается неизвестно где, а я злюсь и мечтаю его бросить к чертовой матери. Ибо такое мое традиционное состояние. Значит, никто не знает, что я уехала с Сережей. И рассказать я им не могу – тайна следствия. И не хочу, я не хочу ничего говорить про то, что случилось. Стыд. Стыд-то какой. Получается, что Фая была права – всегда, с самого начала была права – в отношении моего Сережи… Нет уж. И что мне теперь сказать им? – Хорошо ль погуляла на Новый год? – спросила меня моя мама, которая, как оказалось, тоже была здесь – в ванной комнате. – Да, Лиза! Хорошо ль погуляла? – фыркнула Майя, наваливаясь на меня с другой стороны. – Васенька вот не спала, все ждала тебя. Звала. Громко так звала, на весь дом. Соседи даже приходили, интересовались, чего это мы твою дочку пытаем. Грозили полицию вызвать и социальные службы всякие. – Вызвали? – перепугалась я. Только социальных служб мне и не хватало. – Нет, к сожалению. Передумали. Мы уже сами были не против! – отчеканила Майя. – Весело у вас тут, – тихо сказала я. – Весело? – прорычала Майя. Я решила не продолжать этот разговор, с деловым видом изъяла свою дочь из сильных рук Игоря Апреля и сделала вид, что так и надо. – Может, скажешь нам что-нибудь? Дашь хоть какое-то объяснение? – строго спросила мама.