— Петр Данилович с Марфой Алексеевной одного роста. Если учесть толщину покрытия землянки, то… глубина приблизительно метр двадцать. Явно не для жилья. Что же выходит? Специально для парашютов? Значит, десант в район Ивановки готовился загодя, и его кто-то ждал. Не Сугонюк и не Чухлай. Кто? Но даже это было сейчас не столь существенным, меня волновало другое: имеют ли десять парашютов какое-то отношение к операции «Есаул»? Судя по рассказам Сугонюка, Чухлай интересовался здешними местами. Правда, разговор у них об этом происходил как бы между прочим, по пустякам… Но это только в представлении самого Сугонюка. А я-то понимал, что Чухлай просто так, от нечего делать чем-либо заниматься не будет. Второй вариант десантирования! Он должен быть! Его диктовала логика подготовки важной операции, от которой ждут многого. И я скорее по интуиции, чем по имеющимся данным, сориентировал Караулова. Вовремя… Нет, пожалуй, с опозданием: десант высадился и ушел. Но могу ли я с уверенностью сказать, что это была группа «Есаул», а не что-то иное, к примеру, диверсионная группа особого полка «Бранденбург-800»? В нем служили немцы, которые долгое время проживали в Советском Союзе: они превосходно знали местные обычаи и нравы. Чаще всего их использовали переодетыми в красноармейское обмундирование. В задачу таких десантов входил захват в прифронтовой полосе особо важных объектов: мостов, тоннелей, станций. Десантники должны были удерживать захваченное до подхода главных сил. Для каких-то конкретных выводов явно не хватало сведений. Необходимо было посмотреть землянку, обследовать местность. Наблюдательная Марфа Кушнир при этом могла быть полезным консультантом. — Марфа Алексеевна, — говорю ей, — не показали бы вы нам дорогу к землянке? Она растерялась, не знает, что ответить. — А как же… Петр Данилович? Сомов пояснил ей: — Мы не долго. И потом он спит. — А вдруг, пока я съезжу, что-то тут случится? — Поспрашиваем Григория Даниловича. На этих условиях она согласилась. Николай Лаврентьевич собрался было сходить за главврачом, но тот сам пришел. Я бы узнал лекаря чоновского отряда, где бы ни встретил. За девятнадцать лет Григорий Данилович Терещенко почти не изменился. Разве что еще больше высох. Та же бородка клинышком, те же кустистые брови. Только поседели. И голова с проседью. В белом халате. Вошел в санпропускник уставший, ссутулившийся. Сказал: — Слышу, машина подъехала, думал, может, еще кого привезли… Если этих парашютистов обнаружат, так просто они в руки не дадутся, вооружены, поди, до зубов. Увидев его, Сомов весь просветлел, обрадовался встрече. — Здравствуйте, папа! Григорий Данилович наклонил его голову к себе и поцеловал в щеку. — Здравствуй, Коля. Как там Оксана с Владленом? — Температуру сбили, рвоты прекратились. Вчера первая относительно спокойная ночь. Хоть не кричал, и Оксана спала беспробудно. Оказывается, его сынишка, которому еще нет трех, заболел скарлатиной. Кризис, видимо, миновал вчера. Но пока с таким ребенком в дорогу нельзя. Я удивился выдержке Сомова. И не обмолвился, что у него сын тяжело болен, а главное — не дал почувствовать, что его, кроме истории с землянкой, еще что-то волнует, тревожит. Григорий Данилович дал зятю несколько советов, как ухаживать за ребенком, больным скарлатиной, как уберечь от осложнений. — Что с дядей Петей? — спросил Сомов. Григорий Данилович пожал плечами: — Перелом верхней челюсти, повреждена левая ключица. Ко всему — контузия. Заштопал его, как мог. — Надежда-то есть? — спросил обеспокоенный Сомов. Григорий Данилович глянул на Марфу, и мне показалось, что он не хотел при ней говорить всей правды, так она жестока и обидна. — До самого летального исхода — одни сплошные надежды. Марфа Кушнир, видимо, не поняла значения слов «летальный исход», означающих смерть, ее ободрили другие: «сплошные надежды». С облегчением вздохнула. — Я съезжу с ними к землянке, — сказала она врачу, кивнув на Сомова и меня. Терещенко махнул рукой. — Езжай. И этот жест, и интонация, с какой он произнес свое «езжай», вновь насторожили было Марфу. Но Сомов открыл наружную дверь санпропускника, пригласив тем самым следовать за ним, и не дал Марфиной тревоге вылиться в какой-то протест. Она направилась к дверям. До землянки было километров двадцать. Вначале ехали лесной дорогой. Колеса повозок искромсали нестойкий дерн, обнажили песок, вырыли в нем глубокую колею. Эмка, имевшая довольно низкую посадку, не однажды зарывалась дифером в песок, и тогда нам приходилось выходить и толкать ее. Однажды Марфа приподняла машину за кузов и повезла, словно двухколесную тачку. Я ахнул. — Вы надорветесь! — Не надорвусь, — ответила она, довольная, что может быть полезной. Сомов потом рассказал мне историю этой действительно необыкновенной женщины. В семнадцатом году Марфе было одиннадцать лет, семья перенесла черную оспу. Мать умерла, Марфа выжила. Младшую сестру и отца беда обошла стороной. Позднее, когда отец привел в дом мачеху, та под горячую руку не раз говаривала по поводу старшей падчерицы: «На лице у нашей Марфы черт горох молотил». «Рябая», — Марфа привыкла к этой кличке и уже не обижалась на людей. Сверстницы Марфы, бывало, спешат на зов гармоники, к парням. А Марфа знала, что никто ее не приголубит. Мало что рябая, еще и вымахала выше и здоровее любого мужика на селе. Когда в Ивановке создали колхоз, Марфа пошла работать на свинарник. Привезут, бывало, барду на пойло, четверо возчиков пыжатся, снимают с подводы огромные бочки. А случись Марфа поблизости, подойдет, отстранит их: «Да не мучьтесь, дайте-ка я…» Обхватив бочку ручищами, чуточку присядет, ухнет и передвинет на край подводы, а потом подставит спину, подхватит за донышко: «Ну-ко за бочок ее, чтобы назад не завалилась, по ногам ненароком не ударила». И понесла. А мужики сзади топчутся, лишь поддерживают, да на месте, когда уже внесет, помогут на пол поставить. Перетаскает Марфа тяжелые бочки, пойдет ворошить солому, сброшенную у свинарника, а мужики присядут на дубовую колоду — и давай о Марфе судачить. Восхищаются ее силой, болтают будто на разные лады, а все об одном и том же. «Девка-то зазря пропадает! Да кроме Петра ей пары нет». Неспроста ивановские поминали Петрово имя рядом с Марфиным. Однажды загорелась колхозная конюшня (до тридцать шестого года в Ивановке был колхоз, потом его преобразовали в совхоз «Путь Ильича»). Стены той фермы были сложены из прессованной соломы. Теперь таких построек нет, а в тридцатые годы, когда с лесом в Донбассе было туго, их иногда ставили. Полыхнул огонь, набросился на сухую солому… На счастье, в конюшне лошадей не было, одна только председательская кобылка. Бьется она в загородке, охваченной пламенем. Петр прибежал, растолкал зевак и — в пекло. Добрался до кобылки, оборвал недоуздок и потащил перепуганное животное к выходу. Пообгорел конюх изрядно, и ожоги долго не заживали. Но вот за его лечение взялась Марфа. Мазала каким-то жиром, какие-то настои применяла — и выходила больного. В благодарность за исцеление совхозный конюх Петр Данилович Терещенко привез к Марфиному дому подводу старой черепицы, которую достал на кирпичном заводе. Разметал прелую солому и перекрыл крышу. Ни у кого из деревенских сплетниц не повернулся язык, чтобы оговорить их. «Да она же его, почитай, с того света вернула…» Потом Петр Данилович поправил сараюшку на Марфином подворье, ворота починил… В хозяйстве, где нет мужика, вечно что-то требует внимания, ухода, ремонта. Семейная жизнь у Петра Даниловича не задалась. Женился он на молоденькой вертихвостке Луше Плетень. Но и после замужества Луша не утихомирилась, погуливала почти в открытую. «Уж больно, Петя, ты тихий. Конюх и есть конюх. А по моему характеру погорячее бы нужен. Тоскует душа по городу. Магазины там побогаче нашенских. Одеваются городские в креп-жоржетовое, чулки носят фильдеперсовые. А в нашей Ивановке без сапог не проживешь». Совхозный конюх — молчун, который играючи гнул между пальцами медные пятаки царской чеканки, предупреждал ее: «Ушла бы ты от беды подальше». Лушка зло шутила: «А вот найду, который при деньгах, тогда и уйду…» И чем бы у них все кончилось — неизвестно, но года четыре тому с Лушей случилась беда — отнялись ноги. Даже пошевелить ими не могла. Первое время за больной ухаживала мать, Архиповна. Но хозяйство у Лушиных родителей было большое, мать — женщина болезненная. И стала ей помогать Марфа. Утром забежит к Терещенко, корову выдоит, приготовит Луше поесть. Вечером с фермы идет, вновь проведает. Но в душе у Луши не было благодарности к Марфе, ненавистью загорались ее зеленые глаза при виде этой здоровой, сильной женщины. — Ходишь, мир топчешь. Кому только такая нужна, а я вот лежу, обезножила, даже мужу на утеху не годная. Луша откровенно завидовала здоровью Марфы и ревновала к ней своего Петра. А однажды потребовала, чтобы ее кровать поставили у окна. С тех пор больная не покидает своего поста, с жадностью следит за всем, что происходит в мире. Все это Сомов мне рассказывал урывками. Мы ехали старой просекой, потом вынуждены были расстаться с машиной. Марфа завела нас в настоящие дебри, из которых, казалось, не найдешь выхода. Крупных деревьев здесь не было, рос кустарник. Я поражался тому, как легко ходит по этим зарослям ночью рослая Марфа Кушнир. Мы с Сомовым, вооруженные хорошими фонариками, буквально продирались сквозь кусты, цепляясь за сухие старые ветки. А она шла, как рыба в воде: свободно, тихо. Возле родничка — большая поляна с сочной травой, которая обычно предпочитает места тихие, влажные, тенистые. Полянку мы осматривали при свете двух фонарей. Взрыв, по-видимому, был не очень сильный. Марфа рассказывала: — Приподняло землю и опустило. Откапывала я Петра Даниловича руками. Иван Евдокимович не помощник, его самого пристукнуло. Оттащила я его в сторону, обмыла водой из родника. Ни одного парашюта она не извлекла, не до того было. По словам Марфы, верх землянки был забран нетолстым сосновым кругляком, стенки затянуты плетнем. Профессиональная работа. Вынули около пяти кубометров грунта, заготовили и привезли кругляк, хворост на плетень. Если учесть, что место было выбрано со знанием дела, то скорее всего землянка появилась не без помощи лесников. Я высказал свое подозрение Сомову, он со мной согласился. — Надо поговорить с главным лесничим Никифором Васильевичем Крутым. Мы с ним и с Карауловым выбирали и организовывали базы для партизанских отрядов. Его должны были призвать в армию, но я считаю, что он будет необходим для подполья: хороший организатор, знает местность, инициативен. Лишь выскажешь пожелание, а у него уже все кипит под рукой. Я поинтересовался, что еще знает Сомов об этом человеке. Где родился, кто его родители, какие есть родственники. — По социальному происхождению — из зажиточных крестьян. Но с отцом порвал где-то сразу после гражданской войны, не сошлись во взглядах на Советскую власть. Никифор Васильевич в те сложные годы работал в милиции. Впрочем, отец одним из первых вступил в колхоз, сдал в общественное пользование и землю, и скот. Году в тридцатом умер. Мать после этого жила у сына. Жена Крутого работает бухгалтером лесничества, восемнадцатилетняя дочка — секретарь комсомольской организации. Я лишний раз убедился, что Сомов людей знает и его характеристикам доверять можно. — Не будем откладывать дела в длинный ящик, поедем к Никифору Васильевичу, — предложил я. Лесничество находилось от землянки километрах в тридцати, в Лесном хуторе. Туда мы попали уже в начале пятого.