— Каким ветром тебя занесло, моя птичка? Решил сменить ориентацию? — Хотел узнать, как Лени. — Я ее давно не видел, мы поругались. — Из-за чего? — Из-за мужика с минетом, то есть с лорнетом. — А ты будь выше этого, — посоветовал Симон. — В Берлине каждый выживает, как может, и Лени еще не так плохо выкрутилась. — И все же этот банкир… У него пиписька наверняка не больше потертого пфеннига. — Может, Лени такие и нравятся. Симон отпил глоток. Джин, «Куантро», лимонный сок, клубничный сироп… В итоге та еще бурда. На сцене появились музыканты. Саксофон, контрабас, гитара, тарелки. Артисты — всем за сорок — были в форме гитлерюгенда. Коричневые рубашки, красные нарукавные повязки со свастикой, пояс с орлом на пряжке, короткие штаны и высокие гольфы. Ничего не скажешь, Вилли не из пугливых. По нынешним временам такие шутки могли поставить вас прямиком перед расстрельной командой. — Побереги нервы, — улыбнулся хозяин заведения, заметив тревожное выражение на лице Симона. — Половина warme Brüder[66] здесь нацисты. Это их давняя традиция еще со времен СА. Если Гитлеру понадобятся несколько здоровых членов для защиты своего жизненного пространства, пусть заглядывает сюда. «Нахтигаль» действительно был одним из редких мест в Берлине, где можно было забыть о море свастик и бандитских мордах эсэсовцев. — Значит, от нее никаких новостей? — вернулся к прежней теме Симон. — Нет. — Как давно? — Примерно с неделю. — Вилли вдруг нахмурился — что было трудно заметить под слоем черной карандашной подводки. — Мне пора беспокоиться? — Вовсе нет. Просто она не пришла на последний сеанс. Симон снова пригубил розовую жидкость. Вилли был совершенно прав: бабское питье. Слишком сладкое, а под конец и вовсе отвратительное. — Ей наверняка надоело рассказывать тебе скабрезные истории, да еще и платить под занавес. Что-то неладно с психоанализом. Когда идут в театр, то раскошеливается зритель, а не актер. Симон добродушно покачал головой — если бы он записывал все нападки, которым подвергался при нем метод Фрейда, у него уже скопилась бы целая библиотека. — В любом случае я все же хотел бы ее повидать. Как друг. — Надо же. Легки на помине… Вилли заметил новых клиентов, только что откинувших тяжелую черную бархатную занавесь, перекрывавшую входную дверь. — Извини меня. Я должен заняться Коричневым домом. Симон проследил взглядом за Вилли и узнал — или ему так показалось — важных шишек нынешнего режима. Физиономии, которым регулярно отводились страницы таких газетенок, как Völkischer Beobachter[67] или Der Stürmer[68]. Но имен он вспомнить не мог. Их столько было… Вилли крикнул ему, перекрывая шум: — Оторвись за мое здоровье! В это мгновение гитлерюгендцы на сцене затянули «It Don’t Mean a Thing If It Ain’t Got That Swing»[69] вопреки всему, что дозволялось играть в эти времена в Берлине. Учитывая послеполуденный «Tar Paper Stomp», сегодняшний день прошел у Симона под знаком джаза. И тут же денди в костюмах, дамы с мускулистыми икрами, моряки с отложными матросскими воротниками и красными помпонами, двуполые существа с выщипанными бровями и черной помадой образовали между столами крошечный танцпол, двигаясь в такт. Радостные выкрики смешивались с пронзительными звуками саксофона. Симон достаточно давно захаживал в подобные места, чтобы различить несколько сложившихся каст: «коридорные», которые тусовались компанией в барах гостиниц, снимая клиентов, bad boys[70], одетые в кричащие цвета, с карманами, набитыми афродизиаками, «дикие мальчишки» без гроша и крыши над головой, слонявшиеся вокруг Музея анатомии недалеко от Липовой аллеи, которых можно было поиметь за несколько сигарет… Он незаметно ускользнул, направляясь к лестнице, ведущей к туалетам, и двигаясь против течения: посетители сомкнутыми рядами устремлялись к танцполу. Беккер не поскупился на обстановку. Он соединил отдельные элементы типичных кабаре двадцатых годов и попытался добиться гармоничного сочетания этих фрагментов чистого китча. Ярко освещенные синими или фиолетовыми прожекторами стены, усеянные блестками, напоминали Млечный Путь, за мавританскими балконами скрывались отдельные кабинеты, над столиками нависали купола или минареты из искусственного мрамора, по всему залу стояли расшитые золотом банкетки и лежали горы подушек. «Нахтигаль» желал выглядеть мавританским, или турецким, или арабским — в любом случае сладострастным и экзотическим… Симон спустился в подвал. Опасная зона для красивых мальчиков. По обеим сторонам затянутого алым атласом коридора шли едва освещенные комнаты с альковами, матрасами и переплетенными телами мужчин… — Ты-то что здесь делаешь? — рыкнул голос, в то время как горилья лапа прижала его к стене. Симону потребовалась какая-то секунда, чтобы узнать гауптштурмфюрера Франца Бивена собственной персоной. Гигант сменил мундир с рунами СС на великолепно сшитый черный переливчатый смокинг, явно уведенный у какого-то еврея. Он также соорудил себе прическу с позолоченными кончиками волос и светлой прядью, на укладку которой ушли тонны бриолина. — Отвечай! — прорычал ярмарочный геракл, вздымая кулак. Симону удалось если не втянуть воздух, то по крайней мере выдавить улыбку: — Знаешь, что говорил Фрейд? «Агрессивность — признак недостаточного словарного запаса». Сильнее страха, сильнее разума, его маниакальное стремление доказать свое умственное превосходство в очередной раз взяло верх. Кулак Бивена пришел в движение. Симон закрыл глаза. Звук удара раздался рядом с его ухом. Он приоткрыл веки. Нацист скривился от боли, залепив кулаком в стену. Одноглазый ослабил хватку — так отпускают рыбу обратно в ведро. — Что ты здесь делаешь? — повторил он. — Ты педик? Симон оправил пиджак. — Да нет, не слишком. По-моему, мы оба здесь по одной и той же причине. — То есть? — Лени Лоренц. — Лени Лоренц мертва, придурок. Краус достойно принял удар. Он это уже заподозрил ближе к полудню, но новость вызвала острую боль где-то в области печени. — Убита? Франц Бивен подтвердил, намертво сжав челюсти. Такое впечатление, что он раздробил зубами свое «да», как орех. — Сюзанна Бонштенгель тоже? — спросил Симон. Глаз Циклопа зажегся свирепым огнем. — Думаю, нам с тобой есть что сказать друг другу. 33 Разувшись, они устроились в одном из погруженных в полумрак альковов, идущих вдоль стен большой секс-арены — круглого зала. Расположенный в центре танцпол был окружен отдельными закутками с маленькими керосиновыми лампами, похожими на навязчивых злобных светлячков. Симон и Бивен, не сговариваясь, развернулись спиной к танцполу и к соседним альковам. Там взасос целовались парни, брали друг друга, пристроившись цепочкой, или же смаковали по очереди член за членом, как лижут леденцы на сельской ярмарке. Краус предпочитал не думать, как они выглядят вместе: карлик и титан, оба в вечернем прикиде, но в одних носках, оба одеревенелые, как канделябры, в окружении гомосексуалов, весело трахающихся в ароматах общественного писсуара. — Почему ты назвал имя Сюзанны Бонштенгель? — первым вступил в бой Бивен. — Потому что ей тоже снился Мраморный человек. — Что? — Я сказал: ей тоже снился Мраморный человек. Симон объяснился. Чтобы действительно продвинуться в расследовании, ему необходима помощь, и эту помощь мог оказать только гестаповец. Где-то в отдалении граммофон играл песни Марлен Дитрих. Между этими привязчивыми мелодиями, которые исполняла женщина с мужским голосом, и гомосексуальной меланхолией всегда существовала связь. Симон не смог бы объяснить, в чем тут дело. Ich hab’ noch einen Koffer in Berlin, Deswegen muss ich nächstens wieder hin[71].