— Грета, расслабься. И просто опиши его… Теперь она нервно крутила вилку, опустив глаза. Каждая проходящая секунда словно вспыхивала, попав в высокое напряжение царившей за столом атмосферы. — Для начала, — предложил Симон, не давая ей долго раздумывать, — скажи нам, когда именно он начал тебе сниться. — Позавчера. В тот день, когда мы с тобой виделись. — И вчера снова? — Да. Сегодня ночью. — Его лицо было из мрамора, так? — Нет. Я тебе уже говорила, на нем была маска. Что-то вроде обрезанной полумаски, оставлявшей открытой нижнюю часть лица… Из гладкого зеленоватого камня… — А как же он может что-то видеть? — Там такие прорези для глаз… — Он говорит тебе что-нибудь? — Нет. Он похож на простого чиновника. Он… безразличный. — Ты мне рассказывала о кабинете. Помнишь детали обстановки? — Рядом с ним топка. — Ты хочешь сказать, печка? — Нет, чугунная топка, как в паровозе. Ее дверца открыта, и видно, как извиваются, потрескивая, языки пламени. В моем сне этот огонь не для обогрева, а для сжигания мусора. Может, тот человек собирается бросить туда мое свидетельство или же меня саму, если решит, что я плохая немка… Короткая пауза. Подошел официант и вопросительно глянул на Симона: ни один не прикоснулся к своей тарелке. Психиатр знаком велел ему все убрать. — А потом? — настойчиво продолжил Симон, когда официант удалился. — Это все. Сцена повторяется, я прихожу, Мраморный человек спрашивает у меня сертификат об арийской принадлежности, и во сне больше ничего не происходит. Я не знаю, правильный у меня документ или нет и правильная ли я сама. Я смотрю на топку и представляю, как буду гореть заживо… Краус бросил взгляд на Бивена. Невозмутимый, даже непроницаемый, тот вроде бы с любопытством разглядывал Грету: наверняка ему не часто приходилось сталкиваться с такими красивыми женщинами, как фрау Филиц. — Ты имеешь хоть какое-то представление, откуда мог взяться этот Мраморный человек? — Что ты хочешь сказать? Симон выдал одно из коротких объяснений, на которые был мастер: — Не думаю, что этот персонаж целиком плод твоего подсознания. Просто твой страх, твоя тревога отвели ему главную роль в сценарии. Но по моему мнению, его образ отталкивается от воспоминания. Ты недавно видела скульптуру или картину… — Я не помню. — Подумай. Где тебе мог попасться такой странный тип? В книге? Музее? Гостинице? — Я не хожу по гостиницам, — с оскорбленным видом возразила она. — В галерее? — Говорю же, я не знаю. Симон сунул руку во внутренний карман пиджака и достал поршневую ручку «Dia». Одним движением отодвинул бокалы, бутылку с водой, салфетки. — Начнем сначала. Опиши нам подробно этого человека, а я его нарисую. 42 Его с души воротило от этого расследования. Черт возьми, он это расследование просто ненавидел. Еще этим утром, когда он проснулся, все вроде неплохо складывалось. Хоть и с третьим убийством на руках и трупом полицейского, про который следовало немедленно забыть. Но наконец-то было определено орудие преступления. И начал вырисовываться портрет преступника. Убийца из СС — не самая хорошая новость, но проблему можно уладить. Бивен даже нашел верный ход, и Пернинкен вроде бы не стал возражать. Но карлик снова выкинул одну из своих штучек, вытащив из шляпы новую «сновидицу», которая тоже по всем параметрам подходила на роль потенциальной жертвы. Грета Филиц. Тридцать один год. Замужем за Гюнтером Филицем, саксонским аристократом, придерживающимся нацистских взглядов. И разумеется, она состоит в «Вильгельм-клубе». Трясясь в своем «мерседесе», он опустил глаза на рисунок, который держал в руках. Бивену приходилось признать: Симон Краус был классным рисовальщиком. У этого недоноска обнаружилась куча талантов. Сосредоточься. На голове у сидящего за письменным столом человека в строгом костюме было что-то вроде каски, напоминавшей средневековый шлем, с забралом, опускавшимся на лицо и образовывавшим нечто вроде клюва. В шлеме не было специальных отверстий для глаз, только горизонтальная прорезь вдоль всей верхней части. Абсурд. И тем больший абсурд, что Симон, следуя указаниям Греты, придал маске фактуру, изобразив на ее поверхности темные и белые прожилки, характерные для мрамора… Бивену очень хотелось выбросить это поганство в окно. Значит, вот каков их подозреваемый — или, по крайней мере, персонаж снов, предвещающий жертве ее скорую казнь… Ладно, выбирать особо не из чего. Или, если забыть про рациональное мышление, этот тип действительно являлся из сна, чтобы выпотрошить своих жертв, или, если следовать теории Крауса, женщины видели Мраморного человека где-нибудь в музее, на приеме, в фильме или на прогулке с подругами. Он выбрал второй вариант, но и тот ничего не давал. Даже если допустить, что Сюзанна, Маргарет, Лени и Грета побывали в одном и том же месте, вместе или порознь, и увидели одного и того же типа, о котором вспомнили, воспроизведя его в своих снах, что это говорит об убийце? Абсолютно ничего. — Мы на месте, герр гауптштурмфюрер… Бивен решил завернуть домой. После своей мрачной ночной вылазки он направился прямо в гестапо, влез в мундир и погрузился в изучение дела, пытаясь прочесть между строк, что же такого сумел нарыть Винер, чтобы получить две пули в затылок. — Подожди меня. Я минут на десять. Бивен направился к старому зданию, служившему ему домом. Он всегда отказывался жить в казарме — ему нужна была независимость, собственное пространство. В результате со своей тощей зарплатой он мог позволить себе только комнату в этом ветхом пансионе в Пренцлауэр-Берге. Неподалеку была расположена пивоварня, чьи бродильные чаны день и ночь отравляли округу своими испарениями. Вонь немало способствовала снижению арендной платы… А летом, видит бог, обитатели заслуживали дармового жилья за то, что терпели эти удушающие миазмы… Бивен на мгновение забыл про расследование, сосредоточившись на новости дня, настоящей новости: война объявлена. И он был совершенно готов. Скоро он сможет уйти в армию и сменить свои гестаповские погоны на погоны вермахта. Сначала польский фронт, потом Франция. Наконец-то! Однако он не испытывал никакой радости, ни даже интереса к этому судьбоносному событию. Mein Gott[88]. Тысячу раз он представлял себе эту войну. В воображении он терпеливо прокручивал ее в мельчайших деталях. Он ковал ее, как плавящийся металл, разогретый до тысячи градусов. Он изучил ее тончайшие пружины, малейшие возможности… И вот теперь ему было плевать, ну или почти. Это расследование стало его наваждением. Дело следовало срочно закрыть. Войной он займется позже. Бивен делил ванную комнату с другими жильцами на этаже, но сейчас, в это время — около трех дня — путь был свободен. В туалетной комнате имелась фаянсовая ванна, раковина, душевая кабина и даже биде… Но ничего не работало, пол был ледяным, а влажность сочилась отовсюду, кроме кранов и душевой насадки. Сегодня ответом на его упования стала тоненькая солоноватая струйка. Под ней он смог помыться, проигрывая в голове послеполуденную встречу с Гретой Филиц. На выходе из «Бауэрнхофа» им с шофером удалось запихнуть женщину в его машину, пытаясь одновременно успокоить, — Бивен твердо решил обеспечить ей охрану, прицепив к ее юбке нескольких парней из гестапо. Перед тем как расстаться, он спросил у Крауса: — Ты знаешь психиатра по имени Минна фон Хассель? — Конечно. Мы вместе учились на факультете. — Что ты о ней думаешь? — Ничего. — Ты так говоришь, словно тебе что-то не в то горло попало. — Я не люблю богачек, разыгрывающих из себя святых. — Предпочитаешь жен нацистских банкиров? Краус хмуро на него глянул: — Может, Лени или Маргарет и не ухаживают за безумцами в полуразвалившейся лечебнице, но они боролись, чтобы получить то, что имели. А Минна фон Хассель родилась с серебряной ложкой во рту и теперь изображает из себя страдалицу. — Она тобой очень восхищается. Симон нахмурился: — Ты с ней знаком? — Она лечит моего отца. Бивен и сам не знал, зачем выдал эту информацию. Он всегда считал болезнь отца помехой на своем пути, стыдным секретом. Симон был слишком умен, чтобы задавать вопросы. — Ты знал, что она написала диссертацию об убийцах-рецидивистах? — продолжил Бивен.