— Деньги даже не мои, а мужа. — Еще лучше! — Ты несешь чепуху. Он снова наклонился к ней и взял за руку. — Грета, я ведь лечу тебя от кошмаров, верно? — Да, — с надутым видом признала она. — А откуда берутся твои кошмары? Она подняла голову и испуганно огляделась. — Замолчи. Он наклонился еще ниже и прошептал: — Они берутся из НСДАП, моя милая. — Говорю же, замолчи! — А откуда берутся деньги твоего мужа? Она зарыдала, прижав к лицу ладони. Сквозь пальцы потекли слезы. Совершенно та же реакция, что у фрау Фельдман. К счастью, в гуле, стоявшем на террасе, никто не обратил на них внимания. — Так что в определенном смысле, — шелковым голосом продолжил Симон, — это Гитлер мне платит. Он всего лишь возмещает ущерб, который нанес твоему мозгу. Она вытерла глаза. — Вечная твоя дерьмовая логика. — Не строй из себя ребенка, — бросил он, доставая новую «Муратти». — Эти деньги послужат науке. Все лучше, чем дать им сгореть в войне, которая станет самым большим фиаско века. И унесет миллионы жизней! Грета отодвинулась вместе со стулом. На лице теперь читалась не грусть, а скорее живейшее любопытство. — Я не могу понять, каким чудом ты еще жив. — Благодаря моему росту. Проскальзываю между дождевыми каплями и в результате выхожу сухим из воды. — Капли скоро превратятся в снаряды. — Наберемся терпения. Еще мартини? Она закивала — как кукушка в швейцарских часах. Грета обожала изображать из себя ребенка, да, в сущности, она недалеко ушла от детства… Он подозвал официанта и сделал новый заказ. Мысли в голове начали странным образом расплываться. — Как дела у мужа? — вдруг спросил он, словно упорно хотел вывести ее из себя. — Он в страшном волнении, — бросила она. — Эта история с Польшей здорово его возбудила. Симон сделал еще глоток мартини и ощутил на языке горький кофейный привкус. И тут же к горлу поднялась волна желчи. — Наконец-то у него встанет. — Я бы тебя попросила, — оскорбилась она. — Дай мне сигарету. Симон протянул ей портсигар, и Грета нервным движением вытянула «Муратти». — Почему ты больше не приходишь на консультации? — спросил он, давая ей прикурить (зажигалка тоже была отделана золотом — еще один подарок, но от другой подруги). — Твои сеансы мне слишком дорого стоят. По крайней мере, Грете нельзя было отказать в чувстве юмора. Она опять скрестила ноги, и снова послышался чулочный шорох. На этот раз у Симона чуть не треснул лобок. Алкоголь обострил его восприятие. Молодая женщина не старалась выглядеть чувственной. Сексуальный магнетизм исходил от нее как бы помимо воли… Секрет заключался в пропорциях ее тела и роста: в ней было нечто тяжеловесное, вызывающее необоримое влечение, такое же естественное, как земное притяжение. Симон разом позабыл и про нацизм, и про две тысячи марок, и про то, где они находятся и в какое время… В нескольких сантиметрах от ее ляжек он думал только о том, как бы в них погрузиться, ощутить их, погладить. Господи, одна только мысль о том месте, где они сходятся, о младенческой коже, которую он когда-то распробовал, сводила его с ума. — Вернись в кабинет, — не допускающим возражения тоном потребовал он. — Чтобы переспать с тобой? — Не важно, тебе это пойдет на пользу. Он чувствовал, что поплыл, — выпитые мартини затуманили сознание, и он начал проглатывать согласные звуки. — Кто ты на самом деле? — Врач, который старается всеми способами помочь пациенту. — Говоря это, он заметил, что не шутит. — Врач и шантажист. — Скажем, у меня две профессии. Или же работа и хобби. — Интересно, что именно ты принимаешь за хобби?.. Он не ответил. Невольно он бросил взгляд в сторону рейхсканцелярии на другой стороне площади. В это мгновение диктатура показалась ему почти благотворной. Нечто вроде постоянного давления, наподобие того, какое испытываешь, ныряя в глубину моря; оно делает каждую секунду более ценной, более насыщенной… В голове у него все смешалось. Черт бы побрал эти мартини… — Ты меня слушаешь или нет? — Прости? — Ты еще не понял, что все твои циничные манеры, игры в соблазнителя и опереточного хулигана — они больше не ко времени? — Она протянула руку и ласково потрепала его по затылку, как котенка. — Очнись, Симон, пока все твои козыри не превратились в свою противоположность. В концлагере ты окажешься всего лишь человечком ростом аккурат до приклада. И получишь им прямо в морду. Симон вздрогнул. Грета была права: со всем этим умничаньем тонкий лед под его ногами скоро треснет. Интеллект вышел из моды. А что до пресловутой защиты… Рассчитывать на женщин, которых он шантажировал и с которыми спал, — в смысле неприкосновенности можно бы придумать и что-нибудь получше. Рано или поздно рогоносцы обнаружат, где собака зарыта. — А не отправиться ли нам в гостиницу «Зара», как в старые добрые времена? Грета улыбнулась: — Мне жаль, милый. Ты и тут отстал от моды. Он издал покорное «а-а», больше похожее на отрыжку. — Лучше встретимся в «Байернхофе»[19], — неожиданно игриво сказала она. — Давненько я не ела их Kartoffelsalat[20]. На ее лицо вернулась улыбка, и он снова ею залюбовался. В высшем берлинском обществе ее кукольная головка производила эффект разрушительного урагана, а в это мгновение ее щечки напоминали две маленькие жаровни — подобные тем, которые она разжигала в штанах любого мужчины. — Согласен на «Байернхоф», — капитулировал он. — В пятницу, в половине первого? — Отлично, в полпервого. Она поднялась с новым небесным шелестом. — И ты дашь мне хоть слово вставить, — предупредила она. — Чуть меньше обычной белиберды, от тебя не убудет. Auf wiedersehen[21]. Симон без особого сожаления смотрел, как она уходит. Сказал себе, что он, в конце концов, интеллектуал. И ему приятнее ласкать не ее бедра, а «образ» ее бедер. 7 На обратном пути он слегка протрезвел. Но настроение осталось приподнятым. Он чувствовал в кармане конверт Греты, и его маленькая махинация казалась ему беспроигрышной. Он зарабатывал на жизнь, заставляя этих женщин разговориться, а потом получал еще больше денег, обещая им молчать. Reden ist Silber, schweigen ist Gold. Слово — серебро, а молчание — золото. Чтобы окончательно выветрить хмель, он остановился у лотка уличного торговца и купил две Wiener Würtschen[22]. Берлинские острые радости цвета плоти… Держа сосиски в одной руке, он легким шагом двинулся по Вильгельмштрассе. Таким же легким, как в детстве, когда он придумал себе игру: не наступать на швы между тротуарными плитами. Наступишь на черту — и умрешь на месте… Он снова пересек Потсдамскую площадь, на ходу бросив сальную бумажку в урну. На этот раз ревущая площадь показалась ему невыносимой. Переполненная трамваями, двухэтажными автобусами, двуколками, она выплескивала еще и волну шляп и канотье, колыхавшихся, как прилив мельтешащих пятнышек, — пуантилизм[23], навязанный стаккато. Ток-ток-ток… Его радостный настрой постепенно оборачивался мигренью. Солнце заваливалось куда-то за дома, звуки чиркали по мозгу, как лезвия коньков по льду катка…