Ob du mich liebst… «В этот вечер или никогда ты должна мне сказать лишь одно: что ты любишь меня…» Он пребывал в странном, невероятно легком состоянии духа. В течение нескольких часов он потерял отца, работу и надежду уйти на фронт. И только что узнал, что проведенное им расследование оказалось самым большим фиаско в его жизни, — он вложил все свои силы в преследование невиновного, во всяком случае, не того, кто был его целью. А в это время настоящий Мраморный человек продолжил резню. Ни настоящего, ни будущего, куда уж дальше? Он бросил взгляд на безжизненную Минну рядом, на ее короткие волосы, которые нервно ерошил теплый ночной ветер. Новая улыбка: он спасет ее, уверен. А это было самым важным. 83 Проснувшись, она решила, что ее арестовали. Четыре цементные стены, голая кушетка, грязное одеяло. Голая лампочка на потолке освещала все белым враждебным светом. Она в гестапо? Пленница? Постоялица? К руке была подсоединена капельница. Запах рвоты досказал остальное. Ей оказали медицинскую помощь. Промыли желудок. Прочистили. Но этот госпиталь выглядел чертовски странно. Потом память вернулась. Пожар. Таблетки. Кома. Бивен наверняка подумал, что она попыталась покончить с собой. А она просто хотела заснуть поглубже… Забыть все… и не просыпаться. Ладно, не стоит играть словами. Она видела, как горит ее клиника. Она слышала, как трескается человеческая плоть под напором огня, как взрываются кости, когда градусы взлетели вверх. Люди Менгерхаузена держали ее. У нее начался нервный срыв, потом она рухнула в свою тачку. Без движения и без мыслей. В каталепсии. А Брангбо все горел. Но почему они это сделали? «Можешь поблагодарить своего дружка Бивена». Несмотря на ночь, проведенную в коме, она не смогла забыть его слова. Значит, это она виновата… А он спал у ее изголовья, сидя на полу, пристроив локоть на ее кушетку и уткнув в него голову. Так спят звери, подумала она. Сон глубокий, но чуткий, подкрепляющий, но тревожный. На самом деле ей не в чем было его упрекнуть. Она сама позвала его на помощь, сама толкнула его на конфликт с Менгерхаузеном. Между прочим, все это началось намного раньше и, честно говоря, совершенно от них не зависело. Их захватило половодье кошмаров и мерзости, и что бы они ни пытались сделать, было так же тщетно, как усилия тонущего человека. — Ты проснулась? — спросил Бивен, поднимая голову. — Да, пару минут назад. Где я? Его здоровый глаз был открыт ненамного шире второго. — В гестапо. — Почему? — Здесь, по крайней мере, у меня под рукой был медик. Как себя чувствуешь? — Лучше, чем ты, как мне кажется. Обрывки воспоминаний. Заботливые руки Бивена, «мерседес», ветер в лицо… — Откуда ты знал, что не нужно вызывать рвоту? — В СС нас учат оказанию первой помощи. — Вашим жертвам? Он улыбнулся. Она улыбнулась. В этом осколке мгновения было что-то мягкое, тайное, как краткий миг счастья, удержанный зеркалом. — И что ты думаешь? — спросила она, решив прервать очарование. — Что я пыталась покончить с собой? — Я ничего не думаю. — Я не пыталась покончить с собой. — Ну вот и ладно. Он снова перешел на ироничный тон, который неизменно выводил ее из себя. — Ты ничего не понимаешь, — презрительно бросила она. Он придвинулся и нерешительно взял ее руки в свои. — Послушай. Скажем так: ты не покончила с собой, но все же немного этого хотела. Никто не гарантирован от приятного сюрприза. — В любом случае… спасибо. На нее вспышкой нахлынули картины аутодафе — вопли, треск, когда крыша обрушилась в россыпи углей. Менгерхаузен заставил ее смотреть. Он поймал ее в ловушку, сунув под нос ее ответственность, неосмотрительность, спесь. Третьему рейху не оказывают сопротивления. Не противятся Божьему промыслу. «Можешь поблагодарить своего дружка Бивена». Гестаповец встал и еще раз встряхнулся, избавляясь от остатков копоти, забившейся в складки куртки, прилипшей к брюкам. — Пойду принесу тебе кофе. — Я бы предпочла коньяк. — Его нет в меню. — Я пошутила. — Ну конечно. Шутка пьянчужки. Он сказал это жестким тоном, полным упрека. Стоит подпустить его слишком близко, и он обрушит на нее весь свой арсенал нотаций, запретов, ненавистной доброжелательности. Нет, это не для нее. — Идти можешь? — спросил он. — Думаю, да. Бивен подобрал с пола какую-то коричневатую косуху и протянул ей. Минне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать свою пресловутую замшевую куртку, обгоревшую и с дыркой посередине. — Едем в морг, — бросил он, — это тебя отвлечет. 84 Утро понедельника в Берлине. Они неслись, подставив лицо ветру, и день обещал был прекрасным. Солнце уже поднималось над крышами, лакируя город восковыми красками. Еще не вполне протрезвевшая Минна расслабленно плыла в заре, играющей контрастными оттенками. На улицах каждый предмет, каждая мелочь словно просыпались в полной готовности к борьбе за право существования в нарождающемся дне. Минна закрыла глаза и представила себя в Индии. Она никогда там не была, но видела фотографии, причем цветные. И решила, что все женщины и мужчины там черные, носят разукрашенные одежды и всегда держат в руках цветы. Смятение чувств. Море лепестков, исходящих запахом гниения. Она подняла веки: этим утром таким она видела Берлин. В подметавших свои тротуары хозяевах кафе в белых фартуках, в уже поблескивающих на солнце вывесках и в спешащих на работу женщинах она замечала те же контрасты. На лицах лежали тени, между тем повсюду вспыхивали зажженные зарей разноцветные сполохи, словно показывая, что нацистам еще не удалось все перекрасить в серый.