— Знаешь, мы с присутствующими здесь друзьями подумали, что у тебя странная манера носить траур. — Мое горе касается только меня. — Твое горе? У тебя жену только что искромсал какой-то сумасшедший садист, а ты в маскарадных тряпках выделываешься перед толпой гомиков? Бивен положил ему руку на пах и сжал гениталии. Филиц заорал. Гестаповец ткнул его лицом в открытую пудреницу. Мужчина вцепился в трюмо, и Минна увидела на его руке перстень с печаткой — камень, на котором был выгравирован герб семьи Филиц. Бивен приподнял его лицо: под слоем пудры было видно, как кожа ряженого краснела на глазах. — Слушай меня хорошенько, Schwanzlutscher[139], можешь сосать все члены, какие захочешь, нам по барабану. Мы просто пришли поговорить о твоей почившей супруге. Филиц закашлялся, потом срыгнул розоватую желчь. Помада потекла по уголкам его губ, обрисовав разверстую рану. — Ответишь на наши вопросы — и мы исчезнем через пять минут. Упрешься рогом — и окажешься в гестапо, где получишь свой кайф от дубинок в жопе. Бивен как бы нежно погладил его череп. — Поверь, розовый бутончик, тебе это очень пойдет. Минну мутило, и в то же время ее восхищало то извращенное мастерство, в котором Бивен оказался настоящим экспертом. Мастерство жестокости и унижения. Мастерство бьющего слова и попадающего в цель удара. Каждый слог подрубал основы человеческого достоинства. Как психиатр, Минна с интересом отслеживала психическое состояние Бивена. Нечто вроде выпадения осадка в химической реакции. В глубине души эсэсовца кристаллизовалась смесь отрицательной энергии, ненависти, жестокости. Обратная сила, токсичная и разъедающая. Филиц только пролепетал: — Вы не знаете, кто я… — Мы прекрасно знаем, кто ты, и, как говорили в моей деревне, чем выше падать, тем больнее заду. Ты хоть слышал о статье сто семьдесят пять, дорогуша? — Бивен наклонился к нему. — Так вот, в нее добавили кучу всего, уж мы-то в курсе. По нынешним временам, если ты такой уважаемый господин, лучше бы тебе не сосать члены, поверь мне. Гиммлер даже поговаривал, что надо бы вас всех кастрировать. Думаю, ты с ним знаком лично, так что прикинь сам: если этому куроводу что-то втемяшится в голову, его уже с места не сдвинешь. Филиц бормотал что-то нечленораздельное, по-прежнему уткнув голову в свои подвязки. Бивен ухватил его за воротник пеньюара. — Что ты там говоришь? Я не слышу! — Не трогайте Грету там, где она есть, и убирайтесь. Она теперь покоится в мире. Господь… — Господь? Бивен уткнул ему оба больших пальца в глаза. — Господь? Откуда такое слово в твоей минетной пасти? Паршивый жопошник, ты ходячее святотатство, оскорбление неба, сраный отстой спермы! Бивен надавил сильнее большими пальцами, чуть не выдавив тому глазные яблоки, как моллюсков из раковин. — Ты нам скажешь, что знаешь, пидор хренов. Иначе я на тебе опробую идеи Гиммлера насчет кастрации! Он бросил Филица на пол, заодно опрокинув все гримерные причиндалы. Тот инстинктивно свернулся в комок, пытаясь защититься от ударов. — Да что вы хотите, чтобы я сказал? — простонал он. — Например, как твоя жена оказалась беременной. Не ты же со своим жопошным концом ее оплодотворил! Филиц приподнял голову: кровь и слезы смешались на выбеленном лице, выписывая розоватые канавки. — Грета? Беременна? — А ты что, не знал? — Но… да никогда в жизни! Она и слышать не хотела о детях! — Вот уж с тобой ей точно ничего не светило. И как ты объяснишь это чудо? В этот момент дверь открылась — один из танцовщиков сунул нос и испуганно тявкнул. Бивен, окончательно слетевший с катушек, выхватил пистолет и направил на гостя. — Вали отсюда! Тот не двинулся. Он дрожал в приотворенной двери, как кадр из старого фильма. Бивен выстрелил в проем. — ВАЛИ, Я СКАЗАЛ! Человек исчез. Текли секунды. Достаточно долгие, чтобы каждый осознал, каким эхом откликнется звук в этом замкнутом пространстве. Филиц, по-прежнему на коленях, раскачивался взад-вперед, ударяясь головой о стену. Полное впечатление, что он терял рассудок. — Грета, беременная, — хихикая, повторял саксонский аристократ. — Тебе смешно? Тот поднял мученическое лицо. — Беременная! — зашелся он недоверчивым смехом. Бивен дал ему пощечину. Филиц не отреагировал. Его зрачки исчезли. Видны были только белки между обведенными черным веками. Обращенный внутрь взгляд шаманки в трансе. — Нет, — наконец выплюнул он. — Что ты можешь знать? — Я… я знал о своей жене все. С этими словами Филиц бросил тяжелый взгляд на малыша Симона. Минна поняла, что Симон спал с Гретой и ее муж был прекрасно об этом осведомлен. Ну и команда! — Как это «знал все»? Ты что, установил за ней слежку? — А зачем? Ее водитель каждый день давал мне полный отчет. У Греты не было любовников… По крайней мере, в последние месяцы. — Ублюдок, она была беременна. Кто-то должен был это в нее засунуть! — Не может быть. — Но так оно и есть. Судмедэксперт установил однозначно. На прозекторском столе все внутренности наружу. Когда оказываешься там, никаких секретов не остается. — Она ни с кем не имела дела. Я это знаю. — А что можешь сказать о ее убийстве? Мертвенно-бледное лицо словно на секунду застыло, потом вдруг разлетелось на осколки, как фарфоровая ваза. Он разрыдался. — Отвечай! — прорычал Бивен. — Я ничего об этом не знаю! — Ты же сказал, что знаешь все. — Но не об убийстве Греты. — За ней следили два моих парня. Она исчезла прямо из отеля «Адлон», как ты это объяснишь? — Никак. — Она чего-то боялась в последние дни? Говорила тебе о чем-то, что ее тревожило? — Оставьте меня… — Оставить тебя с чем? — С моим горем. Бивен рассмеялся: — У тебя еще будет о чем погоревать, красавчик. Между тобой и Reichszentrale осталось полшага. В следующий раз расслабишься в концлагере. — Эсэсовец опустился на одно колено и приказал: — Итак, имя шофера. — Вебер. Ганс Вебер. Бивен достал блокнот и старательно записал имя.