Петер Бивен сидел на койке, забившись в угол. Полинявшее, не пойми когда сделанное одеяло скомкалось в ногах. На нем была только длинная сероватая рубаха, заскорузлая от экскрементов. Франц зашел. Альберт закрыл за ним дверь. Палата была площадью не больше десяти метров. Цементные крашеные стены и пол. Койка вмурована в стену. Зарешеченное окошко. Углы обиты стекловатой. Обычная среда обитания отца последние двадцать лет. Бивен осторожно приблизился. Отец еще был способен врезать ему ногой по яйцам. Сейчас он свернулся на своей подстилке, испуганный и уязвимый, совсем как те придурки, которых Бивен запирал в камерах гестапо. Как ни странно, несмотря на разрушительное действие газа и годы, проведенные в психбольнице, отец по-прежнему был красив. Удлиненные правильные черты, ясные глаза, навевающие мысль о крошечном прозрачном морском гроте, такого густого синего цвета, будто в них плеснули чистую лазурь. А еще Vater сохранил густую белую шевелюру, которая делала его похожим на короля викингов. Но все портила худоба. Казалось, это красивое лицо при каждой смене выражения выставляет напоказ всю свою механику: морщины, мускулы, кости — все было на виду, будто с него содрали кожу. — Не подходи ко мне! Петер Бивен скорчился на койке. Он был так же высок, как Франц, но весил, наверно, вдвое меньше, если не втрое. Он напоминал какую-то сложную конструкцию из костей, обтянутую очень тонким слоем плоти. — Папа, ну будь же благоразумен. — Говорю, не подходи. Mistkerl![48] Это ты меня сюда засадил. — Папа… — Заткнись! Вы все против меня сговорились… Его навязчивые идеи оставались неизменными с некоторыми вариациями: сюда его заточили, чтобы заставить молчать, потому что он знает важнейшие секреты Большой войны, например кто нанес тот пресловутый «Dolchstoß» («удар кинжалом в спину»), из-за которого немцы проиграли войну. Как ни парадоксально, Франц видел, что сами доказательства слабоумия отца в то же время свидетельствуют о его здоровье. Он нес свой бред с такой энергией, что наверняка был в форме… Другая странность заключалась в том, что этот крест был частью жизни Бивена. И даже ее краеугольным камнем. Любовь гестаповца сумела на ком-то сконцентрироваться, пусть даже на этом полном ненависти отребье. — В траншеях, — снова заговорил больной, — я видел людей, которые больше не могли выдержать взрывов, свиста снарядов, они затыкали себе уши, сжимая кулаки, вот так… Он показал, прижав ладони к ушам и вытаращив глаза. — Но коли приглядеться, видно было, что этих парней разрезало пополам. — Он закатился в хохоте. — Уши-то они берегли, а вот ног у них больше и не было! Еще один любимый припев Vater: зверства в окопах, которые казались совершенно абсурдными. И однако, тут он говорил правду. — Я видел расплавленные трупы в лужах человеческого жира, обезглавленных детей, а рядом кружились на месте обезумевшие матери, видел товарищей, превратившихся в кровавое месиво… Франц рассеянно слушал. Что он здесь делает, черт побери? Разве он не должен быть в Берлине и разыскивать убийцу? Петер вдруг умолк. Под кустистыми бровями его глаза пылали синим огнем, как сварочная горелка, готовая прожечь стекловату. — Ты мой сын, так? — Так. — Как себя чувствует мать? — Она умерла, папа. Почти пятнадцать лет назад. — Конечно. Они ее убили, это ж ясно. Но она получила по заслугам. — Папа… Старый хрен выпрямился. Это продолговатое королевское лицо, словно увенчанное собольей шапкой, хорошо бы смотрелось на театральной сцене. — Что? Ведь она-то и засадила меня сюда. У матери не было никакого выбора. Когда здоровье отца улучшилось в том, что касалось легких, пришлось признать, что с мозгом дело швах. Началась долгая эпопея Бивенов. Крошечная пенсия, едва позволявшая выжить, целыми днями трястись в автобусе, чтобы добраться до психушки… — Но вам меня не одолеть! Франц приступил к привычному ритуалу. Опустившись на одно колено, он взял отца за руку. — Папа, никто не желает тебе зла. Ты здесь, потому что… — каждый раз в этом месте он запинался, — так было нужно, понимаешь? Внезапно отец жестом заставил его замолчать: — Тихо. Ты слышишь? — Нет. — Слушай! Бивен не шевельнулся. — Теперь слышишь? — Что? — Шум… шум в трубах. Франца всегда удивляло богатство и разнообразие его бреда. Петер Бивен провел бо́льшую часть своей крестьянской жизни, перепахивая землю и засевая ее, но слабоумие пробудило такие зоны его мозга, о существовании которых никто не подозревал. Он воображал невероятные картины, сплетал сложные истории, демонстрируя недюжинный творческий потенциал. — Они снова его пустили, — прокомментировал он. — Правильно, сейчас ведь ночь. — О чем ты говоришь? — Это газ свистит… Они нас потихоньку отравляют. Ночью, когда все спят, они пускают газ… Сейчас тебе покажу. — Он в два шага пересек палату (босые ноги в солдатских сапогах) и ткнул в трубы, вмонтированные в стены. — Гляди… — (Его длинные пальцы походили на мертвые ветки в нескончаемую зиму.) — Видишь, они пускают газ по этим трубам, трубы-то все пористые… И убивают нас, пока мы спим… Как всегда, его бред отличался строгой логикой: в него почти можно было поверить. — Папа, не беспокойся. Просто трубы в плохом состоянии, это всего лишь центральное отопление. — Ну что ты за кретин! — Отец внезапно вскочил — ростом он не уступал сыну. — Да нет, это я кретин! — клоунским тоном воскликнул он. — Ты же один из них. Ты из армии сволочей, которые решили уничтожить победителей, сжечь бесполезных, из тех, кто продал душу дьяволу якобы во имя родины! — Германия очень переменилась, папа. Она встала с колен, она… Старик расхохотался: несгибаемость действительно была его сильной стороной. — Германия пляшет на наших костях, сынок! И твои сапоги топчут мой рот. Я умру, задушенный газами твоих командиров. — Папа… Старик плюнул на пол: беседа была закончена. Как всегда, Франц вышел из палаты в шоковом состоянии. В горле сухо, глаза щиплет от слез. И как обычно, вернул себе силы, поклявшись отомстить за отца. Пойти на фронт. Убивать французов… Наконец-то обстоятельства складывались удачно: Германия вот-вот нападет на Польшу. Франция и Англия не смогут остаться в стороне. Начнется Вторая мировая война, и он будет в первых рядах. Но оставалось еще это расследование и… — Как он вам сегодня? Франц обернулся. Перед ним стояла Минна фон Хассель, скрестив руки на груди, в накинутой на плечи замшевой куртке. В изящных пальчиках дымилась тонкая сигарета. Картина идеально вписывалась в обстановку: кирпичные стены, мягко отсвечивающие свернувшейся кровью в лучах алого заката. В то же мгновение Бивен понял, что приезжает сюда, в Брангбо, только чтобы ее увидеть. 13 Бивен перечитал досье Минны фон Хассель тысячу раз, не меньше. Родители аристократы и коммунисты (и миллионеры), сбежавшие в Штаты. Блистательная студентка. Временная работа в разных психиатрических клиниках Берлина, а затем — отравленный дар: руководство клиникой в Брангбо. Приняв этот пост, баронесса Минна фон Хассель стала первой немкой, возглавившей лечебное заведение, и самым молодым руководителем такого ранга в истории. Не замужем, детей нет, законченная алкоголичка. — Ну что я могу вам сказать? — бросил он, скрывая волнение. — Вот уже двадцать лет, как я раз в неделю приезжаю повидать его, где бы он ни находился, и никогда не замечал ни малейшего улучшения. Хуже, конечно, иногда становилось, а вот лучше ни разу. Минна задумчиво затянулась сигаретой. Розовые завитки дыма, казалось, вбирали в себя ее размышления. — Это проклятие нашей профессии, — заметила она смирившимся и в то же время беспечным тоном. — Мы не вылечиваем наших пациентов. Мы лишь облегчаем их состояние. И то… — По крайней мере, вы не морочите голову. В уголке ее губ мелькнула легкая улыбка, похожая на запятую. — Идемте, сменим обстановку.