Без названия * * * Обет Без названия Дорогая Селина! Сегодня снова пришел этот добрый доктор, который наблюдает течение моей болезни. Мы вместе с ним обсудили все то, о чем я тебе писала в своем прошлом письме, и пришли к выводу, что лечиться мне более не нужно. Это тот случай, когда лечение только ускорит неизбежный исход и сделает мои последние недели и дни на этой грешной земле полными ненужных страданий. Я хочу уйти спокойно. Это будет мое последнее письмо тебе, мой милый и единственный друг. Это будет особенное письмо. Прости меня за то, что делаю я тебя невольной своей наперсницей и доверяю тебе тяжелое признание, которое, возможно, положит конец нашей дружбе, но я хочу, чтобы ты наконец узнала правду. Ты много раз спрашивала, почему я дала этот обет молчания, который держу уже почти шесть десятков лет, и я никогда не давала тебе ответа. Но было бы несправедливо не рассказать тебе правду теперь. После моей смерти не останется никого, кто мог бы тебе ее рассказать. Я облеку свое признание и мой ответ тебе, дорогая Селина, в форму воспоминания. Мой обет молчания — мое наказание за грех, который я совершила. Итак, я расскажу тебе. Как ты знаешь, моя дорогая Селина, я росла сиротой. Моя матушка, троюродная сестра Елизаветы Ивановны фон Липгарт, позже жены графа Соколова, умерла спустя год после моего рождения от тифа. Батюшка, к тому времени уже совсем разорившийся и едва сводивший концы с концами, не выдержал этого горя и отправился вслед за ней, пустив себе пулю в лоб. Я давно простила и не виню его, но тогда, целыми днями сидя в самом темном углу тетушкиного дома — чтобы лишний раз не попадаться ей на глаза, — я чувствовала себя брошенной, всеми покинутой и везде чужой. Графиня Елизавета Ивановна не была близка ни с мамой, ни с отцом, но по иронии судьбы оказалась моей крестной — и кому же как не ей надлежало взять на себя тяжкое бремя заботы о ребенке, чья мать опозорила себя неудачным браком с игроком, а отец оказался бесхребетным слабаком и промотал и свое состояние, и состояние своей жены меньше чем за два года после свадьбы. Я слышала это постоянно. Тетушка вообще была женщиной своеобразного склада ума и характера. Мягкая с прислугой, будь то конюший Ванька или прачка Акулина, она железной рукой правила своими чадами и домочадцами. Она быстро смекнула, что сможет избавиться от меня, только если даст мне образование, и уже скоро взялась на дело, засучив рукава. Меня стали учить истории, языкам, игре на фортепиано, вышиванию и шитью. Обучала меня и хозяйскую дочь Катеньку, которая была старше меня на два года, старая француженка, мадам Жибер, которую за глаза мы дразнили мадам Жаба. Она и правда была похожа на жабу — морщинистая, некрасивая, с голосом, напоминающим кваканье лягушек у ночного пруда. До сих пор помню ее уроки. Затянутая в корсет так, что лицо от удушья синело, мадам Жибер мелкими шажками двигалась по классной комнате. Речь ее была размеренной и неторопливой, с чистым и правильным русским выговором. — Галлия была захвачена Римской империей в триста двадцать втором году до нашей эры. Центром новой, латинской Галлии стал будущий французский город Мец. Здесь, после кровопролитных боев, были восстановлены торговые пути и построен гарнизон, могущий поддерживать власть и силу империи Цезаря. Мадемуазель Мари, настоятельно прошу вас не отвлекаться. История — важнейшая из современных наук. Не зная прошлого, вы не поймете настоящее. Со мной мадам Жибер была еще более строга, нежели с дочерью графа Соколова. Компаньонка барышни должна быть едва ли не более образованной, нежели сама барышня. Знания компаньонки — ее хлеб. Катенька ложилась спать, а я и мадам Жибер, взяв из кладовой comtesse Елизаветы Ивановны свечи, шли в крохотную комнатку под лестницей, где ютилась наша учительница. Открыв книгу на латинском языке, мадам Жибер отчеркивала карандашом начало и конец урока. Подшивая платье барышни, я учила длинные тексты Горация и Вергилия, читала изречения Цезаря и Нерона. Засыпали под утро, а, едва заря заглядывала в окна, нас приходила будить графиня. — Ленивая девчонка, — говорила она мне, откидывая одеяло. — Катенька уже давно встала, а эта все бока отлеживает. Просыпайся немедленно! Это теперь, ложась в постель, я ворочаюсь с боку на бок и не могу сомкнуть глаз. Тогда я научилась засыпать в любое время и в любом положении, тихо ненавидя мадам Жабу и завидуя ей — на морщинистом лице не было видно и следа бессонной ночи. Я избавилась от уроков, когда Катенька вышла замуж, и, став женой бригадира Анатолия Старосельцева, забрала меня с собой в мужнино поместье. С этого момента закончились все наставления и советы. Отныне и навсегда моя роль была определена, и высший свет навеки затворил двери перед дочерью Петра Николаевича Перовского. Я не была расстроена, Селина, отнюдь. За мной не было никакого приданого, да и история смерти отца моего пятном легла на мою судьбу. Отказавшись от девичества в пользу своего друга Катеньки, я даже кое-что выиграла. Когда у нее родился сын — наследник богатства Соколовых, названный в честь деда Владимиром, я была рядом. И я навсегда осталась рядом с ним — сначала с младенцем, беспокойным, крикливым, своенравным, как мать и бабушка, потом с мальчиком — вихрастым задирой, дергавшим домашних девок на волосы. Катенька правила домом так же, как мать — сурово, строго, никому не давая спуску. Ее муж, Анатолий Александрович, добрейшей души человек, с удовольствием оставался в тени своей красавицы-жены, правда, за ее спиной заговорщически и очень по-доброму улыбаясь — ему нравилось, что возлюбленная его Катрин — такая командирша. Он погиб под Бородино, когда Володе было всего четыре года. Я помню, в моей груди что-то екнуло тогда, когда мы получили письмо, и Катя, рухнув в кресло с белым листком, закрыла рукой лицо, по которому бежала судорога. Я тогда почему-то впервые за долгое время вспомнила о своем отце и его смерти... Мы плакали с Катей вместе тогда, но каждая — о своем. Когда Володе исполнилось четырнадцать, стало ясно, что красивее мальчика в семействе Соколовых не сыскать. Катенька заразила всех (и меня тоже) мечтами о богатой красавице-невесте, которую непременно надобно подобрать Володе, пока он еще молод. — Не хочу, чтобы Володеньке досталась какая-нибудь охочая до приданого вертихвостка, — говорила она мне вечер за вечером, перечитывая Володины письма, которые он часто писал ей из гимназии. Я пожимала плечами. Мальчика я обожала, да и не только я — к тому времени, как молодой Старосельцев окончил гимназию, за ним прочно закрепилась репутация великолепного фехтовальщика, танцора и острослова. Друзья боготворили Володю. У нас в доме постоянно слышались голоса, толпились гусары лейб-гвардейского полка, в котором теперь служил Катенькин сын. Бальная зала превращалась в фехтовальную, и нам с хозяйкой дома приходилось наблюдать леденящие кровь шуточные поединки на рапирах. Катенька бледнела, как полотно, и мне приходилось уводить ее из залы под руку. — Возвращайтесь, Марья Петровна! — кричал мне вслед Володя. — Возвращайтесь, вы ведь не боитесь вида крови, я знаю! Да, Селина, этот лихой мальчик любил меня. Совсем маленьким он называл меня «Маи», часто приходил в библиотеку, где я коротала часы за книгами, забирался в соседнее кресло и просил рассказать историю о войне, где сражался и погиб его отец. От войны отечественной и едва ли забытой мы переходили к войнам старины, приключениям, путешествиям, героям. Когда Володе надоедало, он начинал баловаться — стаскивал с моего носа пенсне, становился передо мной в позу, и, нацепив пенсне на свой курносый нос, начинал передразнивать своего гувернера, англичанина Лорримера. Я смеялась до упаду. Катенька видела, что я и ее сын очень близки, но не препятствовала, хотя, к тому времени, как Владимир Анатольевич вырос, дружба между старой девой тридцати шести лет и молодым человеком, едва достигшим семнадцатилетия, могла многим показаться предосудительной. Но мы держали ее в тайне. На людях я была всегда Марья Петровна, всегда почтительно и всегда с любезной улыбкой, и только наедине вежливая улыбка превращалась в искренний смех, а Марья Петровна — в Мари. — Мари, пойдемте в зимний сад. Я сегодня имел замечательный экзерсис с Берсеневым, хотел бы вам показать. Чаще всего «экзерсис» означал кровоточащее плечо или проткнутую почти насквозь ногу. Я брала бинты и лечила нашего героя. — Матушка же шуму поднимет… после того, как в чувство придет, — оправдывался Володя. Я только вздыхала. Как ни пытались мы с Катей предостеречь Володю от ошибки, она все же его и нас не миновала. На одном из вечеров в доме Темниковых, дворян из небогатого и незнатного семейства, он познакомился с тезкой матери, Катей, сестрой Михаила Темникова, с которым тогда он водил тесную дружбу. Прежде, чем мы с графиней успели опомниться, они полюбили друг друга, и Володя, наш мальчик, наша надежда, сделал девице предложение руки и сердца. Я помню ту ночь. Я по обыкновению читала, сидя в библиотеке, когда услышала, как открылась и резко затворилась входная дверь, и по коридору пронеслись мимо быстрые торопливые шаги. Я надеялась только, что это не ранение, и не дуэль. Вскочив с кресла, я отложила книгу, и, сняв очки, вышла из библиотеки. Мы едва не столкнулись. Володя был пьян — я почувствовала его дыхание, тяжелое, полное вина. Но не вино возбуждало его чувства; я видела по лицу, по глазам, что что-то произошло. Он поднял меня над полом, закружил, так, что я вскрикнула от испуга. — Мари, Маша! Я — самый счастливый человек в мире! — он поставил меня на пол, как куклу, и, взяв за руку, потянул за собой в библиотеку. — Идемте же, идемте, я хочу с вами поделиться своим счастьем! Я последовала за Володей. Закрыв дверь, обернулась к нему, и была поражена смесью счастья, сомнения и испуга, отразившейся на его лице. — Мари, я люблю, и я любим, — сказал он, и сердце мое упало куда-то в пятки. — Я сегодня сделал ее своею невестою, и хочу завтра же просить у матушки благословения для свадьбы! — О ком вы говорите, Володя? — растерянно спросила я. — Ангел, Катя Темникова, Катюша, — сказал Володя. И вдруг, приблизившись, ухватил меня за руки, тревожно и беспокойно заглядывая в глаза. — Мари, скажите мне, вы ведь на моей стороне? Вы ведь поможете уговорить матушку? Я молчала, не зная, что сказать. Он отпустил мои руки, отошел, и, рухнув в кресло, закрыл лицо руками. — Катерина Владимировна будет против, — наконец, вымолвила я. Катя не просто будет против, она будет в гневе. Я любила Володю, но втайне понимала и разделяла Катину точку зрения. Негоже наследнику графа Соколова жениться на незнатной дворянке. Я представляла, в какой ярости будет Катя. Я представляла, какой это крах ее надежд. — Вы должны были сначала посоветоваться с матерью, Володя. Надеюсь, о помолвке не знает никто? Он поник головой. — Володя, неужели вы были столь безрассудны! — вскричала я, подходя ближе. — Ведь вы знаете, что так поступать негоже! Матушка… — Мари! — застонал он. — Я люблю ее и хочу на ней жениться. Я знаю, что мама не разрешит, но я прошу, я умоляю вас помочь мне! Володя устремил на меня полные слез глаза, и я поняла, что не могу отказать в участии мальчику, выросшему на моих руках. Я кивнула. — Я попробую подготовить ее. А вы — извольте идти спать, и завтра явиться к Екатерине Владимировне с ясной головой! Он вскочил, схватил меня за руки и попытался поцеловать их, но я вырвалась. — Не стоит такое дело благодарности! — и, уже мягче, добавила: — Не целуйте рук старой деве, Володя. Примета плохая. — Раз вы на моей стороне, Мари, то все будет хорошо, я уверен! — сказал он, светясь. — Мы справимся с матушкой! И, почти припрыгивая, направился к себе. Я провожала его взглядом. В ту ночь мне снились темные колодцы. Как сейчас помню тот сон — сруб, глубокий, наполненный чернотой, и я, летящая туда, вниз, кричащая, беспомощно цепляющаяся за гладкие деревянные стены. Я просыпалась, когда погружалась в воду с головой. Вздыхая, я лежала и ждала рассвета, а когда он настал, отправилась к Кате. Как я и ожидала, моя барышня тяжело приняла известие о тайной помолке сына. Расхаживая по спальне, простоволосая и невероятно злая, Катенька, рвала и метала. — Жениться! В семнадцать лет! И на ком?! НаАртемовне?! На мужичке?! Не позволю, слышишь? Я никогда этого не позволю! Я в гроб лягу, и из могилы его проклинать буду! — Катенька, это же твой сын, опомнись! — ужаснулась я. — Маша, он — сын графа Соколова! Он — наследник! — сказала она, останавливаясь посреди комнаты, и я с испугом поняла, что сейчас последует. — Поговори с ним. Тебя он обожает, тебя он послушает. Образумь его!