Громко вскрикнув, она бросилась к нему на шею и прижала к своей увядшей груди, покрывая его лицо поцелуями. Она не могла поверить глазам, ей казалось, что чувства обманывают ее, и она судорожно цеплялась за него руками, упрашивая сказать еще хоть слово, и плакала, и благодарила Бога, и смеялась одновременно. Затем она опомнилась и, ковыляя, повела его к столу, усадила в старый виндзорский стул, достала из серванта дрожащими от волнения руками еду и питье и поставила перед ним. Он с жадностью набросился на снедь, а старушка молча наблюдала за ним, стоя рядом, чтобы вовремя наполнять его стакан домашним пивом. Несколько раз он хотел заговорить, и тогда она жестом заставляла его помолчать и сперва поесть. От вида его бледного исхудавшего лица у нее наворачивались слезы и стекали по дряблым от старости щекам. Наконец он отложил вилку и нож, допил эль и, поставив стакан на стол, дал ей понять, что закончил. — Мальчик мой, — заговорила она надломленным голосом, — я думала, что ты давным-давно пропал вместе с «Гордостью Тетби». Он покачал головой. — Капитан, и команда, и славный корабль, — спросила она, — где они? — Капитан… и команда, — начал сын, делая необъяснимо долгие паузы, — долгая история… эль ударил в голову. Они… Он вдруг смолк и закрыл глаза. — Где они? — не унималась мать. — Что случилось? Он медленно открыл глаза. — Я устал… до смерти устал. Совсем… не спал. Расскажу… утром. Он снова клюнул носом, и старушка осторожно тронула его за плечо. — Тогда ложись в постель. Твою старую постель, Джем. Она в том же виде, как и в тот день, когда ты ее оставил, все прибрано, и простыни свежие. Все это время она оставалась приготовленной для тебя. Он неуверенно встал, покачиваясь из стороны в сторону. Его мать открыла дверь, взяла лампу и проводила его по крутой деревянной лестнице в комнату, которая была ему так хорошо знакома. Зайдя внутрь, он приобнял ее ослабевшими руками, поцеловал в лоб и устало опустился на кровать. Пожилая женщина вернулась на кухню и, упав на колени, застыла на мгновение, исполненная благодарного и благочестивого экстаза. Когда она поднялась, то вспомнила о тех, других женщинах и, сорвав шаль с крючка у двери, выбежала на опустевшую улицу со своими вестями. Спустя короткое время город был взбудоражен. Как дуновение надежды, молва перелетала из дома в дом. Двери, закрытые на ночь, распахнулись, из них выбегали удивленные дети, расспрашивая своих плачущих матерей, в чем дело. Размытые образы мужей и отцов, которых давно уже считали мертвыми, предстали перед ними настолько ясно, что они могли видеть на светлых лицах своих пропавших близких улыбки. У дверей домика собралось несколько человек, остальные же поднимались по улице, принося с собой ненужную суматоху. Но путь им решительно преградила старушка — та самая, на лице которой еще теплилась великая радость, вернувшаяся к ней на закате дней. Жажда новостей была неуемной, но она отказалась впускать соседей до тех пор, пока ее сын не поспит, и пусть в ее горле стоял ком, старушка теперь знала, что никто не оспорит ее вклада в «Гордость Тетби». Женщины, которые ждали и наконец обрели спокойствие спустя столько лет, не могли выдержать еще и эти несколько часов. Их ожидание достигло пика отчаяния. — О Господи! Живы ли остальные? Как он выглядел? Сильно постарел? — Он был настолько измучен, что едва мог говорить, — ответила старушка. — Я расспрашивала его, но он не смог ответить. Дайте ему времени до рассвета, и мы все узнаем. И они ждали, потому что не могли уйти домой и лечь спать. Время от времени женщины отходили вверх по улице, совсем недалеко, и, собираясь небольшими группами, с возбуждением обсуждали великое событие. Говорили, что остальную команду не иначе как выбросило на необитаемый остров и, без сомнения, скоро все к ним вернутся; все, кроме, возможно, одного или двух из тех, кто был совсем стар на момент отплытия корабля и, вероятно, за это время уже умер. Это произнесли в присутствии пожилой женщины, чей муж, если все еще жив, сильно состарился за это время, и хотя ее губы дрожали, она спокойно улыбнулась и лишь ответила, что только ждет о нем вестей, вот и все. Ожидание стало почти невыносимым. «Неужели он никогда не проснется? Неужели никогда не наступит рассвет?» Дети продрогли от холодного ветра, но взрослые не почувствовали бы и полярного мороза. Они ждали с растущим беспокойством и временами посматривали на двух женщин, державшихся немного поодаль: эти женщины вышли замуж во второй раз, и их мужья, как это ни странно, ждали вместе с ними. Медленно тянулась изнуряющая ветреная ночь, а старушка, глухая к их мольбам, по-прежнему держала свою дверь запертой. Рассвет еще не наступил, пусть и часы, с которыми так часто сверялись, возвещали о его приближении. Оставалось еще совсем немного, и собравшиеся столпились у двери. Несомненно, предметы вокруг стали чуть более различимы. Можно было лучше разглядеть хмурые напряженные лица соседей. Люди постучались в дверь, и глаза старушки наполнились слезами, когда она открыла им и увидела их лица. Не спрашивая разрешения и не встречая отпора, они наводнили маленький домик и столпились у входа. — Сейчас я его приведу, — сказала старушка. Если бы они могли слышать биение сердец друг друга, то шум был бы оглушительным, однако стояла полная тишина, если не считать надрывных всхлипов одной из женщин. Старушка открыла дверь, которая вела в спальню, и со свойственной пожилым осторожностью медленно поднялась по лестнице. Собравшиеся внизу услышали, как она тихо зовет своего сына по имени. Прошло две или три минуты, и они увидели, как старушка спускается — одна. На лице ее не было ни улыбки, ни сожаления, она выглядела ошеломленной и сбитой с толку. — Я не могу его разбудить, — жалобно пролепетала она. — Он так крепко спит. Он утомлен. Я трясла его за плечо, но он все не просыпается. Когда она остановилась и с мольбой огляделась вокруг, другая пожилая женщина сжала ее руку и подвела старуху к стулу. Двое мужчин быстро поднялись по лестнице. Они отсутствовали совсем недолго, а затем спустились, огорченные и растерянные. В словах не было нужды. Женщины издали тихий, полный отчаяния стон, который подхватила, вторя ему, собравшаяся снаружи толпа. Ибо единственный человек, который мог вернуть упокоение их сердцам, избежав опасностей морских глубин, спокойно умер в своей постели. Колодец I Двое мужчин, двоюродные братья, беседовали в биллиардной комнате старинного загородного дома. Унылая игра подошла к концу, и теперь они сидели возле открытого окна, глядя на раскинувшийся внизу парк, и вели праздный разговор. — Осталось недолго, Джим, — произнес один из них. — Недель через шесть тебе все это наскучит, и ты будешь проклинать того, а точнее ту, кто выдумал медовые месяцы. Джим Бенсон вытянул длинные ноги, устраиваясь в кресле, и что-то проворчал в качестве возражения. — Никогда этого не понимал, — продолжал Уилфред Карр, зевая. — Такое мне не по нутру: на себя-то вечно денег не хватает, что уж говорить о двоих. Будь я богат, словно Крез, быть может, я придерживался бы иного мнения. В последних словах заключался особый смысл, поэтому кузен предпочел воздержаться от ответа. Он продолжил смотреть в окно и медленно курить. — Я не так богат, как Крез… или ты, — подытожил Карр, наблюдая за ним из-под прищуренных век, — я устремляю свою одинокую лодку по реке Времени и, привязывая ее у дверей то одного, то другого приятеля, вкушаю их обеды. — Будто в Венеции, — заметил Джим Бенсон, по-прежнему глядя в окно. — Вот и славно, Уилфред, что у тебя есть эти двери, обеды… и друзья. Карр хмыкнул. — А все-таки, если серьезно, Джим, — медленно произнес он, — повезло тебе, очень повезло. Будь на свете девушка лучше Олив, хотел бы я на нее посмотреть. — Да, — тихо согласился его собеседник. — Она необыкновенная, — продолжал Карр, уставившись в окно. — Добрая, нежная. Думает, что ты — сочетание всех возможных добродетелей. Он искренне и весело рассмеялся, но Бенсон промолчал. — При этом она четко различает, что хорошо, а что — плохо, — задумчиво добавил Карр. — Знаешь, мне кажется, что если бы она узнала, что ты совсем… — Что «совсем»? — с ожесточением переспросил Бенсон, поворачиваясь к нему. — Что «совсем»? — …не такой, каким кажешься, — закончил его кузен с ухмылкой, которая противоречила словам, — думаю, она бы тебя бросила. — Давай поговорим о чем-нибудь другом, — тихо предложил Бенсон. — Твои шутки порой не отличаются хорошим вкусом. Уилфред Карр поднялся и, взяв кий со стойки, сделал парочку излюбленных ударов. — Единственное, о чем я в данный момент могу говорить, так это о своих финансах, — медленно произнес он, огибая стол. — Давай поговорим о другом, — резко повторил Бенсон. — А эти две темы связаны, — заметил Карр и, положив кий, присел на краешек стола и поднял взгляд на кузена. Последовала долгая пауза. Бенсон выбросил окурок сигары в окно и откинулся на спинку кресла, прикрыв веки. — Понимаешь, о чем я? — наконец спросил его Карр. Бенсон открыл глаза и кивнул в сторону окна: — Хочешь отправиться вслед за сигарой? — Ради твоего же блага я бы предпочел уйти обычным путем, — невозмутимо отвечал Уилфред. — Если я выйду через окно, люди начнут задавать разные неудобные вопросы, а ты ведь знаешь, я человек разговорчивый. — Пока речь не заходит о моих деньгах, — возразил Бенсон, с видимым усилием сдерживаясь, — можешь говорить, сколько тебе угодно. — Я в затруднительном положении, — медленно произнес Карр, — чертовски затруднительном. Если в течение двух недель не раздобуду полторы тысячи, то буду вынужден подыскивать новое жилье, причем лучше бесплатное. — И что изменится? — спросил Бенсон. — Комфорт будет не тот, — пояснил кузен, — да и адрес похуже. А если серьезно, Джим, одолжишь мне полторы тысячи? — Нет, — коротко ответил Бенсон. Карр побледнел. — Это спасло бы меня от разорения, — хрипло произнес он.