Артём помолчал, думая, как бы уйти от ответа, но смолчать было б совсем нехорошо. — Я в кремле вроде… — сказал тихо. — Не знаю, что за работа. — А я по ягоды опять, — сказал Василий Петрович, — Вон мои стоят уже. Пойду. Уже уходя, оглянулся и добавил: — Артём, не отчаивайтесь. Бог есть. Он присмотрит за нами, верьте. * * * До самого обеда работы у Артёма не было никакой. С ним были Митя Щелкачов и Авдей Сивцев. Они долго ждали десятника во дворе. Шумела рябина, листва её переливалась и бликовала на солнце, особенно если смотреть через полуоткрытые глаза. Бродил олень Мишка, поднимая голову на шум листвы. Артём присел на лавочке, нахохлился, прикрыл глаза и пытался если не забыться, то хотя бы согреться на солнышке. Ксива не шёл из головы. К тому же Сивцеву не сиделось на лавочке — он суетился, порываясь пойти и разыскать десятника, только не знал куда. Видя, что напарник сидит с закрытыми глазами, Сивцев как бы и не обращался к нему напрямую, однако разговор всё равно вёл с учётом того, что Артём слышит его. — Так вот просидим, ожидаючи, а всё одно виноватыми выйдем… — негромко говорил Сивцев, но сам при этом никуда не шёл, только томил и так угнетённого Артёма. «Бестолочь, — желчно думал Артём. — Бестолочь крестьянская…» Не сдержался и спросил, не открывая глаз: — Поработать, что ли, хочешь? Сивцев начал ровно с того же места, на котором остановился: — Дак вот просидим, ожидаючи, а всё одно виноватыми выйдем! — Ну иди вон займись чем-нибудь, — почему-то сипло сказал Артём. — Дорожки подмети… — Не то велели? — быстро и с надеждой спросил Сивцев. Артём сильней зажмурился, как от боли. «Бестолочь», — подумал ещё раз, но уже без злобы почему-то. Издеваться над Сивцевым не было никакого настроения — Артём вообще не имел подобных склонностей, и настроение было не подходящее для пересмешничества, но самое важное: он и так чувствовал превосходство над этим мужиком… И над Ксивой тоже бы чувствовал — когда б Ксива был один. «А как славно было бы, — по-детски размечтался Артём, — когда бы всякий человек был один — и отвечал только за себя бы. Так и войны бы никогда не случилось, потому что большая драка возможна, только когда собираются огромные и озлобленные толпы… И здесь бы, на Соловках, — кто бы тронул меня? А я бы тем более никого бы не трогал. И был бы мир во всём и всегда…» Артём всё думал и думал об этом, стараясь, чтоб мысль его двигалась по простой и прямой линии, потому что сам он прекрасно понимал, что, начни обо всём этом размышлять чуть глубже и серьёзнее, — сразу выяснится, что в голове у него полная блажь, наивная и никчёмная. Митя Щелкачов прогуливался туда и сюда, разглядывая монастырские постройки, грязные, как спины беспризорников, стены, битые, как яйца, купола. Отходил не очень далеко — так, чтоб видеть напарников, всякий раз возвращался, чтоб подтвердить своё присутствие, но Артём всё равно раздражался и на него тоже. — Сядьте, Митя, — сказал тихо, когда Щелкачов пришёл в очередной раз, какой-то весь улыбчивый и вдохновлённый, смотреть неприятно. — Сядьте и не вертитесь — увидит администрация, засадит в карцер за праздношатание, будете знать, — Артём поймал себя на мысли, что подражает Василию Петровичу, обращаясь на «вы» к человеку много младше самого себя. — Но мы же не виноваты, — сказал Щелкачов, продолжая улыбаться. — Виноваты, — повторил Артём, закрыв глаза. Сивцев, до сих пор стоявший, тоже сел — Артём вдруг понял, что эти двое его слушаются. Щелкачов — ладно, он моложе, хотя не намного ведь, лет, может, на пять — разве это срок? Тем более что Щелкачов, судя по всему, был по-настоящему образован в отличие от Артёма: это как-то сразу чувствовалось по всем его манерам и речи. А Сивцев был старше лет на пятнадцать точно — Артём ему почти в сыновья годился, к тому же он, кажется, и сидел подольше, и мужицкой сноровки у него было побольше, и житейского ума погуще… но и он туда же. — Я вообще много ошибок совершаю, — вдруг по-мальчишески, как-то совсем беззащитно признался Щелкачов. — Меня уже избили в карантинной роте. Ужасно боюсь, когда бьют. Хорошо, перевели оттуда к вам. Но если б кто-нибудь объяснил, как себя вести. Чего делать не надо. — Вот ходить не надо, — сказал Артём, снова не открывая глаз. По молчанию Сивцева и Щелкачова понял, что его слушают и ждут, что он ещё скажет. Сивцев — с лёгкой крестьянской опаской и стараясь доверять в меру, а Щелкачов — раскрывшись почти настежь. Тихим и каким-то стыдным знанием понимая, что в нынешнем своём состоянии он не имеет никакого права поучать кого бы то ни было, Артём одновременно будто бы приподнялся над собой. Поначалу хотел злорадно постращать Щелкачова, но не стал: смешно это и глупо, когда самого пугают — и почти запугали. — Не показывай, что отдыхаешь, — сказал Артём. — Даже если ходишь без дела — делай вид, что при деле. Работай не медленно, но и не быстро. Как дышишь — так и делай, не сбивай дыхания, никуда не опоздаешь здесь. Не показывай душу. Не показывай характер. Не пытайся быть сильным — лучше будь незаметным. Не груби. Таись. Терпи. Не жалуйся, — говорил Артём с закрытыми глазами, словно бы диктовал или, если ещё точнее — слушал кого-то и повторял за ним. — Весь хлеб сразу не съедай с утра, я видел, ты съел за завтраком. Оставь: днём поешь, сил будет больше. Оголодаешь — захочется своровать. Начнёшь воровать — перестанешь себя уважать, хотя, может, это не беда. Хуже, если поймают. Поймают — могут убить. Чаек ловить и жрать нельзя, знаешь об этом? Хотя хочется. Сегодня, когда шли на утреннее построение, — Крапин погонял дрыном роту. Тебе чуть не попало, я видел. Хорошо, если попадут по спине, спина заживёт; хуже, когда по голове. Как только похолодает — носи шапку и что-нибудь мягкое подкладывай под шапку. Ударят по голове — раны не будет. Летом шапку не носи: обязательно снимешь и повесишь куда-нибудь на сук — и её своруют. Или забудешь. Но вообще своруют быстрее, чем забудешь. Ты папиросы носишь в портсигаре — портсигар убери, а то отнимут. Странно, что не отняли в карантинной. — Я не показывал, — быстро сказал Митя. — Лучше вообще кури махорку, — продолжил Артём, не отвлекаясь, — и носи её не в кисете — кисет тоже отнимут, — а в карманах. Учить оказалось необычайно приятно. Артём и сам не мог догадаться, когда и откуда он всё это понял — но вот понял и чувствовал, что говорит вещи нужные. Разыгрывая из себя старожила, Артём не просто наполнялся значением — он будто прибавлял в силе и сам понемногу, в который раз, начал верить в то, что он цепок, хваток и со всем справится. Замолчав на миг, Артём услышал, что изменилось наполнение тишины — тишина стала как-то гуще и напряжённее. Открыл один глаз — так и есть, докривлялся. Тихо подошёл Крапин и слушал Артёма. Артём открыл второй глаз и медленно встал. — Отойдём на словечко, — сказал Крапин непривычным голосом: уставший, спокойный — никакой не взводный, а просто человек. — Ты Сивцева не учи. Тебе его учить — вред ему принести. Он и так правильно живёт. А вот студента правильно учишь, ему надо, — сказал Крапин, едва они отошли на несколько шагов, и тут же, безо всякого перехода, заговорил о другом: — Кучерава меня уберёт — а кто придёт мне на замену, не знаю. Я устроил, чтоб у тебя целый месяц были наряды в кремле… И вот у Щелкачова тоже. Всё, чем мог. Другого блата у меня нет. Дальше сам разберёшься, — Крапин говорил быстро, отрывочно, словно ему было в новинку так себя вести. — А блатных я отправил на баланы. И Шафербекова, и Ксиву, и всю эту падлоту. Авось утонут там. Но если не утонут — ты кружись, как умеешь. В тюрьме тоже есть чему поучиться. Тебе надо сточить свои углы. Шар катится — по жизни надо катиться. Всё. Крапин ушёл, Артём потоптался на месте, желая успокоиться, но не смог и вернулся к Сивцеву и Щелкачову с улыбкой на лице, довольный и словно бы отогретый изнутри. Ничего вроде не случилось особенного: и так было ясно с недавнего времени, что Крапин к нему относится неплохо, — но тут он прямо об этом заговорил. «И вообще: он плохую новость принёс, его переведут», — пытался убедить себя Артём не радоваться так сильно и всё равно не мог. — Рублём, что ли, одарил? — спросил Сивцев улыбающегося Артёма. Не переставая улыбаться, Артём подумал, что напрасно он так поверил в послушность Сивцева — сивцевское, крестьянское, лукавое себе на уме было сильнее чего бы то ни было. — Сказал, что закон в газете напечатан: всем крестьянского сословия накинуть по году, потому что они работать умеют и любят, а горожан распустить, так как от них никакого толку. Ты какого сословия, Авдей? — спросил Артём, веселя себя. Минутку Сивцев смотрел внимательно и натужно, а потом недовольно отмахнулся: — Дурацкая шутка, ни к чему. — А я поверил! — засмеялся Щелкачов. — Поверил и обрадовался! Вот стыд-то! * * * Десятник Сорокин появился перед самым обедом и действительно начал орать: — Чего сидим? Чего спать не легли прямо тута? Сивцев встал, Щелкачов вскочил, зато Артём так и сидел, глядя на десятника снизу вверх и чуть щурясь. — Ноги отнялись? — спросил Сорокин, слетая со своего поганого хрипа почти на фальцет. — А не ори — а то я доложу Кучераве, что оставил нас без работы, — ответил Артём, вставая. Сорокин осёкся. — У нас ведь обед сейчас? — спросил риторически Артём, попутно чувствуя, как гадостно пахнет Сорокин, и немедленно, лёгкой походочкой, отправился в расположение роты. Через полминуты Артёма нагнали тени Сивцева и Щелкачова.