— Кто? Что? — вскрикнул Осип: в глазах его гулял ужас, он не узнавал своего товарища и двигал ногами, отползая в угол. — Уходите! — то ли приказывал, то ли умолял он. — Прочь! Мне не надо этого! — Осип! Осип! — Артём хотел взмахнуть рукой, но мешал пиджак. — Это я, Артём! Несколько мгновений Осип пытался осознать смысл сказанного. — Я напугался… — сказал он шепотом. — Думал: чекист. Потом долго тёр виски. * * * — …Сконструировал аппарат для осаждения и фильтрации йода, — рассказывал Осип с утра, под завтрак. — Большой чан с двумя фильтрами. Мешалка и труба движимы электричеством. Труба снабжена вентилятором. Знаешь, как было до этого? — Как? — поинтересовался Артём; он всё равно ничего не понимал и лишь время от времени думал: огорошить Осипа словами Эйхманиса о том, что едва ли в келью к нему подселят мать, или не лезть не в своё дело. Кстати сказать, кому-кому, а Осипу Артём не очень хотел хвалиться своим новым назначением. Хотя всё равно с трудом сдерживался, вопреки здравому смыслу. — До сих пор осаждение велось вручную, в бутылях, — объяснял Осип; отчего-то, говоря о бутылях, он показывал поднятую вверх морковь, которую держал в руке. — Процесс, во-первых, трудный для рабочих, а главное, вредный — пары брома, окислы азота, пары кислоты, пары йода — и всем этим люди дышали. — Ужас, — согласился Артём и повторил. — Окислы. Пары. — Да, — кивнул Осип, довольный, что его слышат. — А я сделал так, что запаха почти нет, усилий прилагать не надо — всё идёт само собою, — и тут же, без перехода, мелко засмеялся, немножко даже подпрыгивая на своей лежанке. — Как же я вчера был напуган! Отчего вы побрились? Вошёл кто-то без волос — как бес, — рук не видно, и — будто свисает мантия. Я думал, что пришли забрать… даже не меня, а душу. Осип так же резко перестал смеяться, как начал. — Ешьте морковь, — сказал Артём, кивнув Осипу на зажатый в его руке овощ. — Мне пора, — вдруг ответил Осип и засобирался. — А мама ваша? — не сдержался Артём. — Она скоро приедет? — Ой, — встрепенулся Осип. — Спасибо, что напомнили. Мама уже выехала. Вам нужно зайти в ИСО и заявить о необходимости предоставления вам нового места. Артём поперхнулся, но ничего не сказал, только в который уже раз подумал: «Вот Анчутка… К нему мама приезжает — а я иди в ИСО. Чёрта с два я туда пойду». …Пока Артём размышлял, Осип уже ушёл, забыв попрощаться. Артём ещё раз умылся и даже решил на себя посмотреть — в их корпусе имелось общее зеркало. Из зеркала глянул бешеными и яркими глазами взрослый, повидавший жизнь пацан — загар чуть в белую крапинку, как подсоленная горбушка хлеба, башка красивая — по Арбату б её выгулять, ох. «Отъелся за последнее время, как волчара», — с удовольствием подумал Артём, чуть-чуть даже прищёлкивая зубами. Он очень себе понравился. Он был полон летних сил. …По командировочному письму получил на лагерном складе одежду на свою группу: размер определял на глаз, ему никто не перечил, давали выбирать. Себе, естественно, подобрал влитое: сапоги болотные, высокие, галифе с леями и гимнастёрку с раскосыми карманами. Приоделся сразу в новое, умытый и наглый вышел на улицу с таким чувством, будто ему сейчас должны честь отдавать красноармейцы. На радостях позабыл забрать необходимый инструмент. Вернулся на склад, получил три лопаты, кирку, топор, совок, полотно, ведро, щётку и веник — это Щелкачов заказывал. «…Стирать землю с золотых украшений и складывать их в ведро, как рыбу», — посмеялся Артём; его всё смешило. Ещё карандаши и бумага — для индусов с их черчением. Со всем своим барахлом — тюк одежды, ведро, — ощетинившийся черенками лопат, чертыхающийся и попеременно что-то теряющий, еле выбрел на монастырский двор — там снова всё уронил. Набежал Афанасьев, кинулся помогать — всё такой же весёлый, чубатый, леденец во рту, видимо, вчера хорошо раскинул святцы. — Тёма! — пропел Афанасьев, поигрывая конфеткой в зубах. — И что, тебя ещё не убили? — Нет, я теперь при Эйхманисе, — сразу выпалил Артём: сколько ж можно было в себе это таить. — В качестве? — весело спросил Афанасьев и схватил себя за чуб, видимо, чтоб голова не отвалилась. — Это, брат, секрет! — в тон ему ответил Артём, чуть дурачась. — Но не шутишь? — Честное соловецкое! — съёрничал Артём: ещё месяц назад ему и в голову б не пришло острить так. — А ты? — А я тоже готовлюсь к переводу, — похвастался Афанасьев. — По театральному делу. Но ты кручёней, ты верчёней, ты вообще лихой паренёк, а? А приодет-то как? Дьявол меня разорви! В ответ Артём только сморгнул с достоинством: да, лихой; да, разорви тебя дьявол. — Ну, я побёг, — нарочито сковеркал язык Афанасьев. — У нас репетиция. Скоро премьера. Сам гражданин Эйхманис явится. Ты одесную от него сидеть будешь? Или ошуюю? Артём захохотал, Афанасьев тоже — они по разу толкнули друг друга, как пацаны, и разошлись, только Афанасьев ещё раза три оглянулся. Уже когда на некотором отдалении был, сдержанно, быстро осмотревшись, крикнул: — А лопаты-то куда? Ведро? Ты его мыть будешь? Или зарывать? Это уже были совсем нехорошие шутки, тем более что вокруг невесть кто бродил, но Артёму по-прежнему было всё равно: он картинно плюнул в сторону Афанасьева и отвернулся. Там, куда отвернулся, в поле зрения как раз Ксива объявился — нёс свою отвисшую губу куда-то. Артём, у ног которого лежало всё его барахло, перебрал ногой, что ему больше всего может сейчас пригодиться, и остановился на кирке. «…Башку ему отшибу», — решил он, не очень отдавая себе отчёт в том, серьёзен он или нет. Ксива, кажется, тоже догадался, к чему идёт дело, и, враз оценив ситуацию, достаточно поспешно пошёл в свою сторону и даже губу прибрал. Артём ещё постоял, играя киркой, — ну, кто тут? Выходите, черти, — семеро варёных на одного пережаренного. …Вернувшись к тюку с одеждой, уселся на него: «…а то унесут сейчас, как будешь объясняться…» На мгновение задумался, что он всё-таки немного смешной в своих болотных сапогах посреди двора, но не захотел об этом размышлять, отмахнулся. Пришёл Блэк, потёрся боком, Артём расчесал ему в том месте, где у собаки была бы борода, когда б росла. Блэк благодарно закатил чёрные глаза. Дышал он сладким собачьим духом — Артём с детства любил этот запах. Олень Мишка выжидательно стоял рядом: тут только чешут или могут угостить сахарком? Даже соловецкие, такие тоскливые, облезлые, почерневшие стены, пустые монастырские окна, словно бы пахнущие чекистским перегаром, нелепые звёзды на куполах — даже это всё на сегодняшнем солнце играло, немного раскачивалось и, если прикрыть глаза, двоилось, троилось. …Но когда одна беда миновала тебя, а судьба своего требует, всё равно выйдет другая. Где-то на самом дне билось, как журчеёк, слабое предчувствие, что лучше притаиться и пропасть в такое утро, но как было внять этому чувству. Откуда ни возьмись появился десятник Сорокин — со своими потными подмышками, пахнущими, как с утра пойманная и уже тронутая солнцем рыбина, со своими грязными, как соломенная труха, слипшимися младенческими волосами, со своим мутным взором бешеной собаки и губами, полными слюной, словно их, как конверт, промазали клеем, но не заклеили. Он был очень пьян. В жизни его очевидным образом произошло важное событие; ощущение этого события клубилось вокруг него, как рой помойной мошкары. Чайки сопровождали Сорокина с остервенелыми криками: им тоже, наверное, казалось, что он под мышками несёт по рыбе. Сорокин первым увидел Артёма и с полминуты, время от времени моргая, разглядывал его, пытаясь вспомнить, когда и где видел этого типа. Болотники, галифе с леями и гимнастёрка с раскосыми карманами сбивали с толку, но Сорокин поднапрягся и наконец озарился. Перед ним был тот самый шакал, что однажды унизил его перед лагерниками. Сорокин обещал запомнить его — и, надо ж те, запомнил. «Мне продукты ещё надо получить», — некстати и с лёгкой тоской подумал Артём, оглядываясь: неудобно же идти с этими лопатами к ларьку… Или на кухню? Что там было написано в командировочной бумаге? — Ты, шакал, думал, моя амнистия спасёт тебя? — начал Сорокин издалека; его шатало, но не так, чтоб очень, и вообще, подумал Артём почти отстранённо, он здоровый мужик, этот десятник. — Я из тебя сейчас выбью длинную соплю, — цедил Сорокин, подходя всё ближе. — И удавлю на этой сопле. Когда Сорокину оставалось полтора шага, Артём, безо всякого усилия и ни о чём не думая, быстро привстал с тюка и ударил бывшего десятника в подбородок снизу. Сорокин упал. Артём снова сел на тюк. Он сидел и смотрел в небо, рядом лежали лопаты, кирки, Сорокин, стояло ведро, в трёх шагах, подняв уши, застыл удивлённый Блэк, олень Мишка, напротив, отбежал чуть дальше, но всё равно оказался на пути красноармейцев, которые всё видели и спешили к Артёму.