Какую же мораль можно из этого извлечь? Миролюбие, хоть и возлюблено нашим Господом, являет собой главную добродетель только в том случае, если ваши соседи разделяют ваши убеждения. Ночью Имя мистера д’Арнока не стяжало в «Мушкете» особой любви. «Белый черномазый, полукровка, не человек, а какая-то дворняжка, — сказал мне Уокер. — Никто не знает, что он такое». Саггс, однорукий пастух, живущий под баром, божится, что наш знакомый не кто иной, как бонапартистский генерал, скрывающийся здесь под вымышленным именем. А кто-то другой клялся, что он поляк. Слово «мориори» здесь тоже не любят. Пьяный мулат-маори сказал мне, что вся история аборигенов была измышлена «безумным старым лютеранином», и мистер д’Арнок твердит свою проповедь о мориори только для того, чтобы обосновать свои собственные мошеннические притязания на земли маори, истинных владельцев Чатемских островов, которые приплывают сюда на своих каноэ с незапамятных времен! Джеймс Коффи, хозяин свинофермы, сказал, что маори оказали Белому Человеку услугу, искоренив другую расу дикарей, чтобы расчистить место для нас, добавив, что подобным же образом русские натаскивали казаков, чтобы те «разминали сибирские шкуры». Я возразил, сказав, что наша цель должна состоять в том, чтобы цивилизовать черные расы путем обращения в христианство, а не в том, чтобы их истреблять, ибо их тоже создала рука Господа. Все находившиеся в таверне словно бы произвели в меня бортовой залп — за «сентиментальную трескотню, на которую только янки и способны!». Один проорал: «Лучшие из них и те не достойны умереть как свиньи! Черных спасет только одно евангелие — евангелие кнута!» А другой: «Мы, британцы, уничтожили рабство в своей империи — ни один американец не может сказать ничего подобного!» Позиция Генри была, мягко говоря, неопределенной. «После многих лет работы с миссионерами я склоняюсь к заключению, что все их усилия лишь продлевают агонию умирающей расы на десять или двадцать лет. Милосердный пахарь пристреливает верную лошадь, которая становится слишком стара для работы. Коль скоро мы филантропы, то не состоит ли наш долг в том, чтобы подобным же образом смягчать страдания дикарей, ускоряя их угасание? Подумайте о своих краснокожих, Адам, подумайте обо всех договорах, от которых вы, американцы, отрекались и открещивались — снова, и снова, и снова. Гуманнее, конечно же, и честнее просто надавать дикарям по голове и покончить со всем этим!» Сколько людей, столько и истин. Время от времени мне видится более истинная Истина, скрывающаяся в несовершенном подобии самой себя, но как только я к ней приближаюсь, она пробуждается и погружается еще глубже в поросшее колючим кустарником болото разногласий. Вторник, 12 ноября Наш благородный капитан Молинё почтил сегодня «Мушкет» своим посещением, чтобы поторговаться с хозяином о цене пяти бочонков солонины (дело было улажено после шумной игры в трентуно, победу в которой одержал капитан). К огромному моему удивлению, прежде чем вернуться к наблюдению за работой на верфи, капитан Молинё потребовал уединенного разговора с Генри — в комнате моего товарища. Разговор этот продолжается и сейчас, когда я пишу эти строки. Приятель мой предупрежден о крутом нраве капитана, но мне от этого все равно не по себе. Позже Капитан Молинё, как выяснилось, страдает от некоего недуга, который, если его не лечить, может ослабить всевозможные способности, которых требует его положение. Поэтому капитан предложил Генри отправиться с нами в Гонолулу (с довольствием и отдельной каютой, предоставляемыми бесплатно), исполняя до нашего прибытия обязанности корабельного доктора и личного врача капитана Молинё. Друг мой объяснил, что намеревался вернуться в Лондон, но капитан Молинё был крайне настойчив. Генри обещал обдумать этот вопрос и принять решение к утру пятницы — дня, на который теперь назначено отплытие «Пророчицы». Генри не назвал болезнь капитана, а я не спрашивал, хотя не требуется быть Эскулапом, чтобы подметить: капитана Молинё терзает подагра. Осторожность моего друга делает ему честь. Какие бы странности ни выказывал Генри Гуз как собиратель редкостей, я уверен, что доктор Гуз являет собою образцового целителя, и лелею ревностную — а может, и своекорыстную — надежду, что Генри даст положительный ответ на предложение капитана. Среда, 13 ноября Я обращаюсь к своему дневнику, словно католик — к исповеднику. Синяки мои настаивают на том, что случившееся за эти необычайные пять часов не было болезненным видением, внушенным мне моим Недугом, но произошло на самом деле. Я опишу все, что сегодня со мной приключилось, как можно ближе придерживаясь фактов. Нынешним утром Генри снова отправился в хижину вдовы Брайден, чтобы поправить ей лубок и сменить припарку. Вместо того чтобы предаваться безделью, я решил взойти на выдающийся среди прочих холм к северу от Оушен-Бея, известный под названием Конического пика и обещающий своей высотой наилучший вид на захолустные области острова Чатем. (У Генри, человека более зрелого возраста, слишком уж много здравого смысла, чтобы бродить по лишенным всякого присмотра островам, населенным каннибалами.) Вялый ручей, снабжающий водой Оушен-Бей, вел меня против течения через болотистые пастбища, изъязвленные пнями склоны, в девственные леса с порослью столь трухлявой, узловатой и спутанной, что я вынужден был взбираться вверх, как орангутан! Внезапно, подобно залпу, разразился град — он наполнил лес бешеной колотьбой и столь же неожиданно оборвался. Я пытался выследить черногрудую малиновку, с оперением дегтярным, словно ночь, и кротостью на грани презрения ко всем. Где-то запела невидимая тью, но мое воспламененное воображение придало ее пению свойства человеческой речи. «Око за око! — взывала она, порхая в лабиринте бутонов, ветвей и колючек. — Око за око!» После изнурительного восхождения я одолел вершину, совершенно вымотанный и уязвленный тем, что не знал, сколько времени, ибо накануне пренебрег заводкой своих карманных часов. Матовые дымки, частые на этих островах (аборигенное название «Рекоху», сообщил нам мистер д’Арнок, означает «Солнце тумана»), опускались, пока я поднимался, так что лелеемая мною панорама обернулась не чем иным, как верхушками деревьев, тонущими в мороси. Поистине скудная награда за все мои усилия. Вершина Конического пика оказалась кратером диаметром с бросок камня, окружавшим скалистый спуск, дно которого лежало, невидимое, далеко внизу, скрытое траурной листвой целого гросса, если не более, деревьев копи. Мне не следовало помышлять об исследовании его глубины без помощи веревок и киркомотыги. Я кружил по краю кратера, отыскивая более легкий путь для возвращения в Оушен-Бей, как вдруг пугающее «хв’руш!» заставило меня броситься на землю. Сознание не терпит пустоты, а потому склонно населять ее призраками, так что мне сначала привиделся нападающий на меня клыкастый боров, а потом — воин маори с поднятым копьем, причем на лице его читалась наследственная ненависть, свойственная его расе. Это была всего лишь самка ястреба, чьи крылья хлопали в воздухе, словно паруса. Я наблюдал, как она снова исчезала в призрачном тумане. Находясь в целом ярде от края кратера, я, к ужасу своему, обнаружил, что дерн подо мной распадается подобно жировой корочке, — я находился не на твердой почве, но на выступе, под которым была пустота! В отчаянии я снова бросился грудью на землю, хватаясь за травинки, но те рвались у меня в пальцах, и я отвесно повалился вниз — кукла, которую швырнули в колодец! Помню, как я крутился в пространстве, как вопил, а ветви когтили мне глаза, как я кувыркался и как цеплялась моя куртка за сучья, разрываясь то там, то сям; помню рыхлую землю, предвидение боли, страстную, бессвязную молитву о помощи, кустарник, замедливший, но не остановивший моего падения, и безнадежную попытку восстановить равновесие — скольжение — и, наконец, terra firma,[13] бросившуюся кверху, чтобы меня встретить. Удар лишил меня чувств. Я лежал среди туманных одеял и невесомых подушек, в Сан-Франциско, в спальне, похожей на мою собственную. «Ты очень глупый мальчик, Адам», — произнес карлик-слуга. Вошли Тильда и Джексон, но когда я попытался выразить свое ликование, изо рта вырвались не английские слова, но гортанный лай индейцев! Жене и сыну стало за меня стыдно, и они забрались в карету. Я бросился следом, силясь исправить это недоразумение, но карета, быстро уменьшаясь, удалилась, прежде чем я очнулся в лесистых сумерках и тишине, гулкой и вечной. Мои ушибы, порезы, все мышцы и конечности гудели, словно зал суда, полный недовольных тяжущихся. Подстилка изо мха и мульчи, лежавшая в этой мрачной впадине со второго дня Творения, спасла мне жизнь. Ангелы сохранили мои члены целыми, однако, даже несмотря на то что ни единая рука или нога не была сломана, мне приходилось лежать неподвижно — я не в состоянии был распрямиться, опасаясь смерти, несомой стихиями или же звериными клыками. Встав же наконец на ноги и увидев, сколько именно я скользил и падал (высота фок-мачты), избежав куда худших повреждений, я возблагодарил Господа нашего за свое спасение, ибо, воистину, «в бедствии ты призвал Меня, и Я избавил тебя; из среды грома Я услышал тебя».[14] Глаза мои приспособились к мраку, и мне открылось зрелище одновременно неизгладимое, пугающее и утонченное. Сначала одно, потом десяток, потом сотни лиц возникли из вечной тьмы, вытесанные идолопоклонниками из дерева; казалось, будто жестокий чародей заставил замереть в неподвижности лесных духов. Нет таких прилагательных, которые могли бы точно обрисовать это василисково племя! Только неодушевленное может быть столь живым. Я провел пальцами по этим ужасным образам. У меня не было и тени сомнения в том, что с самого доисторического начала его существования я был первым белым, оказавшимся в этом мавзолее. Самому молодому из этих дендроглифов, полагаю, лет десять, но самые старые, растянувшиеся по мере взросления деревьев, были вырезаны язычниками, самые призраки которых давно усопли. Такая древность, несомненно, свидетельствовала о существовании мориори из рассказов мистера д’Арнока. В зачарованной обители время шло незаметно, а я все искал способ оттуда выбраться, приободренный знанием того, что авторы древесных скульптур должны как-то выбираться на поверхность из этой самой ямы. Одна из стен выглядела менее крутой, и жилистые ползучие растения предлагали своего рода перила. Я готовился взбираться, когда внимание мое привлекло загадочный гомон. «Кто это там? — воззвал я (полное безрассудство для безоружного белого самозванца, вторгшегося в языческий храм). — Покажись!» Слова мои, а затем их эхо насмешливо поглотила тишина. Недуг мой вызвал во мне раздражение. Гомон, как выяснилось, производился огромным количеством жужжащих мух, круживших вокруг какой-то выпуклости, наколотой на сломанную ветку. Я ткнул в этот ломоть сосновой палкой, и меня едва не стошнило, ибо то был кусок зловонной мертвечины. Повернулся было, чтобы убраться прочь, но долг обязывал меня развеять мрачное подозрение, что на дереве висит человеческое сердце. Прикрыв нос свой и рот носовым платком, я снова дотронулся до злосчастного желудочка. Орган пульсировал, словно живой! — и Недуг мой ожег мне огнем позвоночник! Словно во сне (но это было наяву!), полупрозрачная саламандра появилась из своего гниющего обиталища и устремилась вдоль палки к моей руке! Я отшвырнул палку и не увидел, где исчезла та саламандра. Страх вызвал прилив крови, и я пустился в бегство. Это легче написать, чем сделать, ибо если бы я соскользнул и снова обрушился с одной из этих головокружительных стен, удача не позволила бы мне смягчить во второй раз падение; но в скале были выдолблены углубления для ног, и милостью Божией мне удалось добраться до края кратера без происшествий. Снова окутанный мрачным облаком, я жаждал оказаться среди людей того же цвета, что я сам, да, пусть даже среди грубых моряков из «Мушкета», и по наитию принялся спускаться в южном — как я надеялся — направлении. Первоначальная моя решимость доложить обо всем увиденном (конечно же, мистеру Уокеру, который, пусть не де-юре, но де-факто являлся местным консулом, следовало сообщить о краже человеческого сердца) ослабевала по мере того, как я приближался к Оушен-Бею. Сердце, скорее всего, было кабаньим — или овечьим. Ну конечно. Перспектива того, что Уокер и ему подобные будут рубить те деревья и продавать дендроглифы коллекционерам, возмущала мою совесть. Может, я и сентиментален, но мне не хочется способствовать окончательному уничтожению мориори.[15] Вечером В небе уже ярко полыхал Южный Крест, когда в «Мушкет» вернулся Генри, которого задержали другие островитяне, жаждавшие проконсультироваться у «исцелителя вдовы Брайден» по поводу своих насморков, катаров и водянок. «Будь картофелины долларами, — сетовал мой друг, — я стал бы богаче Навуходоносора!»[16] Он был огорчен моим (сильно смягченным в пересказе) злоключением на Коническом пике и настоял на обследовании полученных мною повреждений. Перед тем я добился от своей индейской прислуги, чтобы она наполнила мне ванну, и вышел из нее, значительно укрепив силы. Генри преподнес мне склянку бальзама для лечения моих воспалений и не взял за нее ни цента: отказывался, как я ни настаивал. Опасаясь, что это может оказаться последней моей возможностью получить консультацию у одаренного врача (Генри намерен отказаться от предложения капитана Молинё), я раскрыл перед ним свои страхи перед Недугом. Он выслушал меня очень спокойно и спросил о частоте и длительности моих приступов. Генри выразил сожаление, что у него нет ни времени, ни инструментов для полного обследования, но посоветовал, чтобы я, вернувшись в Сан-Франциско, срочно нашел специалиста по тропическим паразитам (я не смог признаться ему, что таковых там нет). Сна ни в одном глазу. Четверг, 14 ноября Мы отплываем с утренним приливом. Я снова на борту «Пророчицы», но не могу притворяться, что рад возвращению. В гробу моем теперь хранятся три бухты канатов, через которые приходится перешагивать, чтобы добраться до койки, поскольку на виду не осталось ни единого дюйма пола. Мистер д’Арнок продал нашему старшине-рулевому полдюжины бочек различной провизии и рулон парусины (к вящему неудовольствию Уокера). Он явился на борт, чтобы проследить за их доставкой, самому взять за них плату и пожелать мне всего доброго. В моем гробу мы были стиснуты так, словно угодили вдвоем в какую-то выбоину, а посему вернулись на палубу, ибо вечер стоял чудесный. Обсудив разнообразные предметы, мы пожали друг другу руки, и он сошел на ожидавший его кеч, команда которого состояла из двоих ловких слуг-полукровок. У мистера Роудрика моя просьба, чтобы досаждающие мне канаты переместили куда-нибудь, особого сочувствия не вызвала, ибо сам он вынужден покинуть свою отдельную каюту (по причине, которую изложу ниже) и ютиться в носовом кубрике вместе с простыми матросами, число которых возросло на пятерых кастильцев, «позаимствованных» с испанского судна, стоявшего на якоре в заливе. Капитан их являл собой олицетворение ярости, но, не смея объявить «Пророчице» войну — в каковой битве ему, несомненно, расквасили бы нос, ибо он управляет самой утлой посудиной, — он мало что мог сделать, кроме как возблагодарить свою звезду, что капитану Молинё не потребовалось еще большее число дезертиров. Самые слова «направляется в Калифорнию» кажутся усыпанными золотом и всех туда приманивают, как мотыльков приманивает фонарь. Эти пятеро заменили двоих, дезертировавших в заливе Островов, а также потерянных во время бури, однако до полной команды все равно недостает нескольких человек. Финбар говорит мне, что люди ворчат по поводу нового распределения, ибо из-за мистера Роудрика, угнездившегося в их кубрике, они не могут свободно поболтать за бутылкой. Судьба щедро меня вознаградила. Уплатив по ростовщическому счету Уокера (на чай этому негодяю я не дал ни цента), я упаковывал свой сундук из просмоленного дерева, когда вошел Генри, приветствуя меня такими словами: «Доброе утро, товарищ по плаванию!» Господь внял моим молитвам! Генри согласился стать корабельным доктором, и теперь я уже не останусь без друзей на этом плавучем скотном дворе. Рядовые матросы тупы, как мулы: вместо благодарности за то, что теперь у них под рукой будет доктор, способный наложить лубки на переломы и лечить от инфекций, можно порой услышать, как они ворчат: «Вот еще — везти корабельного доктора, который не может пройти по бушприту! Что у нас здесь, королевская барка?» Должен признаться: мое самолюбие испытало укол из-за того, что капитан Молинё заставил платящего за проезд джентльмена, такого как я, довольствоваться жалкой каюткой, в то время как он всегда мог предоставить мне помещение гораздо более просторное и уютное. Но куда более важным представляется обещание Генри приложить все свои превосходные дарования, чтобы определить мой Недуг, как только мы выйдем в море. Облегчение мое неописуемо. Пятница, 15 ноября Мы оказались на ходу на самом рассвете, несмотря на то, что пятница среди моряков считается Ионой: приносит одни несчастья. (Капитан Молинё ворчит: «Предрассудки, все дни святых и прочие чертовы финтифлюшки — это чудная забава для разных там папистских торговок рыбешкой, но вот я собираюсь получить прибыль!») Мы с Генри не рискнули выйти на палубу, поскольку все заняты снастями, а южный ветер очень свеж, и это — при неспокойном море; вчера на корабле было много хлопот, и сегодня их будет не меньше. Полдня мы провели, обустраивая в каюте Генри врачебный кабинет и аптеку. Помимо всех принадлежностей современного врача, у моего друга имеется несколько ученых томов — на английском, латыни и немецком. В чемодане, в закупоренных бутылках с надписями на греческом, хранится множество порошков. Их он смешивает для получения разнообразных пилюль и мазей. Ближе к полудню мы выглянули в люк нашего отсека, и Чатемы предстали перед нами как чернильные кляксы на свинцовом горизонте, но качка, килевая и бортовая, небезопасна для тех, чьи ноги целую неделю отдыхали от моря на берегу. После полудня В дверь моего гроба постучался швед Торгни. Удивленный и заинтригованный его вкрадчивыми манерами, я пригласил его войти. Он уселся на пирамиду канатов и шепотом сообщил, что пришел ко мне с предложением от нескольких своих корабельных приятелей. «Скажите нам, где проходят лучшие жилы, тайные, которые вы, местные, сохраняете для себя. Мы с приятелями займемся выработкой. А вы будете просто себе посиживать, и мы отвалим вам десятую часть». Через мгновение до меня дошло, что Торгам имел в виду калифорнийские прииски. Итак, когда мы оба, я и «Пророчица», достигнем мест своего назначения, предстоит массовое дезертирство! Что ж, все мои симпатии на стороне моряков! Сказав так, я поклялся Торгни, что не располагаю сведениями о золотых залежах, ибо целый год был в отсутствии, но совершенно бесплатно и с радостью составлю карту тех «Эльдорадо», что у всех на слуху. Торгни не возражал. Вырвав лист из своего дневника, я набрасывал схему расположения Саусалито, Бенесии, Станислауса, Сакраменто и проч., когда вдруг чей-то злобный голос проговорил: «Ни дать ни взять оракул, а, мистер Щелкопер?» Мы не слышали, как Бурхаав спустился по трапу и чуть приоткрыл мою дверь! Торгни в смятении вскрикнул, трижды каясь в своем прегрешении. «Скажи-ка на милость, — продолжал старший помощник, — что за дельце у тебя с нашим пассажиром, ты, Прыщик из Стокгольма?» Торгни онемел, но я не собирался позволить себя запутать и сказал этому громиле, что описывал виды своего города, лучшие, чтобы Торгни сполна получил удовольствие во время увольнения на берег. Бурхаав задрал брови. «Вы уже обсуждаете увольнение на берег, так, что ли? Что-то новенькое для моих старых ушей. Не угодно ли вам дать мне эту бумагу, мистер Юинг?» Мне угодно не было. Мой подарок моряку не предназначался для того, чтобы его присваивал голландец. «О, прошу прощения, мистер Юинг. Торгни, изволь принять свой подарок». Мне ничего не оставалось делать, кроме как вручить его остолбеневшему шведу. Мистер Бурхаав тут же возгласил: «Торгни, давай сюда свой подарок, да побыстрее, иначе, клянусь дверьми ада, ты пожалеешь о том дне, когда выполз из материнской… (перо мое так и трясется, записывая его богохульства)». Омертвевший швед повиновался. «Весьма поучительно, — заметил Бурхаав, разглядывая мою картографию. — Капитану будет очень приятно узнать, как вы стараетесь улучшить положение наших паршивых замухрышек, мистер Юинг. Торгни, полезешь наверх впередсмотрящим, на сутки. И на двое суток, если кто увидит, что ты отлыниваешь. А коли замучает жажда, лакай свои с-ки». Торгни улетучился, но со мной старший помощник еще не закончил. «В этих водах полно акул, мистер Щелкопер. Следуют за судами, лакомятся отходами, что выбрасывают за борт. Однажды я видел, как они ели одного пассажира. Он, подобно вам, пренебрегал своей безопасностью, вот и свалился за борт. Мы слышали его вопли. Большие белые играют со своим обедом, поглощают его не спеша, то ногу отхватят, то еще какой-нибудь кусочек, и этот жалкий м-к оставался в живых дольше, чем вы смогли бы поверить. Подумайте над этим». Он закрыл дверь моего гроба. Бурхаав, как и все громилы и тираны, гордится самой своей омерзительностью, делающей его притчей во языцех. Суббота, 16 ноября