На место горя и отчаяния приходят злость и спокойствие. Стиральная машинка подаёт сигнал о завершении стирки, и я иду в ванную комнату. Решительно на ходу отматываю мусорный пакет от рулона. Все постиранные вещи отправляются в мусорный пакет. Следом туда и то, что ожидало стирки. Я ничего больше не хочу оставлять. Всё летит в мусорку вместе с моей прошлой жизнью. Только две вещи я не решаюсь выбросить. Они связаны с единственным тем, кто был бы на моей стороне всегда, будь у него такая возможность. Отправить их в помойку нет сил, нет сил и смотреть на них. Даже в руках держать не могу. Горло сковывает от горечи, а руки дрожат. С трепетом я убираю кулончик с щенячьей лапкой в карман шубы, той самой, в которой Боня когда-то в последние минуты моего безграничного счастья успел оставить дырку на рукаве. Даже мех шубы в этом месте по сей день слипся от щенячьих слюней. Сворачиваю её и затолкав в дорожную сумку, убираю в самый дальний угол шкафа. Может быть, когда-нибудь, я смогу забыть и выбросить это. 24 Смешно было бы считать, что моя реабилитация заканчивается вместе с выпиской из клиники. Это лишь ступенька со дна наверх. Нужно вливаться в жизнь дальше. Папа приезжает за мной к обеду. И я даже радуюсь, ведь мой вчерашний поход в магазин был исключительно за бытовой химией, а в квартире из съедобного только кофе. — Плохо ты как-то выглядишь, — говорит папа и смотрит на меня с прищуром. Я пытаюсь молча игнорировать его подозрения. Могу лишь до того момента, как он начинает ко мне принюхиваться уже по пути домой. — Я не пила, просто убиралась. Устала, — можно сказать, что вру, лицо у меня опухло от пролитых слёз. Я очень надеюсь, что последних. После папиных подозрений снова готова отказаться от поездки домой, но вспоминаю слова Бориса Львовича. Я уже достаточно нарушений совершила в первый же день свободы. Наплевала на режим дня, отказалась ехать с папой домой, что можно приравнять к очередной попытке отстраниться ото всех. Всё же я понимаю, что мне необходимо социализироваться и первым шагом к этому становится визит домой. Кто-то может подумать, ну что такого? Поехала в родительский дом. Подумаешь. Но у меня и дом родителей ассоциируется с Игорем. Столько воспоминаний. Последние деньки, прожитые здесь связали этот дом раз и навсегда с моим столь коротким замужеством. — Да, тебя в помойку не выкинешь, — вздыхаю я, выйдя из машины и оглядывая дом, никак не изменившийся за три года моего отсутствия. Даже фасад не перекрашивали, как обычно. — Что говоришь? — спрашивает папа, выбравшись из машины. — Ничего, просто, не обращай внимания, — отмахиваюсь я. Волнение переполняет мою душу. Не могу ничего поделать с собой, а просто-напросто боюсь встречи с мамой и сёстрами. Уже готовлюсь к тяжёлому ощущению кома в горле. — Так, давай-ка, а то с тобой до ужина в дом не попаду, — по-доброму ругается папа, похоже, даже ворчит. Он хватает меня крепко за руку и тянет за собой, заставляя подниматься быстро по лестнице. Дверь в дом распахивается на считанные секунды раньше, чем папа тянется к дверной ручке. — Доченька! — мама выскакивает в зимний холод прямо в тапочках и в лёгком домашнем платье, ни минутки не может подождать пока я зайду в прихожую и обнимает прямо на лестнице. — Привет, мам, — отвечаю ей, неловко обнимаю в ответ. В дверях показывается Саша и из-за её спины выглядывает тоненькая девчушка. Не сразу я могу сообразить, что это моя младшая пухлощёкая сестра Тася так вытянулась и не узнать. — Вы ещё в сугроб ложитесь, потом будете пневмонию вместе лечить, — ворчит папа и растащив нас с мамой, загоняет в дом. — Всем привет, — улыбаюсь я, держась в стороне. Немного неловко от встречи и очень много стыдно, но Шурик разряжает обстановку будучи самой собой. — Боже, на кого ты стала похожа, — тянет она и при этом притягивает за рукав куртки к себе. — Завтра же займусь тобой. Будем делать из тебя человека, мумия тебе не к лицу. — И я рада тебя видеть, — смеюсь я. Тася, потерявшая защиту в виде Сашкиной спины, жмётся в угол прихожей и смотрит на меня как на приведение. Забыла за три года. — Идёмте скорей обедать, мы с Шурупчиком столько всего наготовили, — хвастает мама и папа с ней солидарен. Я бы пошла за мамой, но решительно хочу вернуть себе всех, кого потеряла, когда потерялась сама. — Привет, помнишь меня? — отпустив Сашу, я протягиваю руки к Таське, а сама едва сдерживаю слёзы. Эта малышка росла на моих глазах, я так её люблю, помню первые шаги, первые зубы и первые слова, но три последних года её жизни променяла на дни, которые не вспомню сейчас. И ради чего? Тася робко кивает и подходит ко мне. Она меня обнимает ровно так же неловко, как я несколько минут назад обнимала маму. — Выросла то как, даже наклоняться не надо, чтобы в макушку чмокнуть, — усмехаюсь я, целуя Таськину в потемневшую макушку. Глаза наполняются слезами, и я уже не могу их сдерживать. Плачу и на нас с Тасей наваливаются все начиная с папы. Сашка с мамой тоже льют слёзы, один папа весел. — Ну, бабье царство! Порыдали? Я есть хочу! Изведёте единственного мужика, — бурчит он. — Тебе лишь бы поесть, — фыркает мама, утирая слёзы. — Это инстинкт самосохранения, — возражает папа, заставляя нас всех рассмеяться. Так на весёлой ноте мы переходим на кухню. Стол полон моих любимых блюд и даже аппетит прорывается через непобедимое никаким смехом чувство горечи и стыда. За обедом с семьёй решается моя дальнейшая судьба. Сашка сразу берёт быка за рога и заявляет: — Сейчас под моим руководством поработаешь, потом с сентября на заочку. Доучишься, диплом получишь и там посмотрим, да пап? — сестра ищет у папы поддержки и находит. — Да, это оптимальный вариант. Не сидеть же без дела дома до сентября. — Ты как? Хочешь? — спрашивает у меня мама. Я сомневаюсь, что хочу вливаться в ту сферу снова, но и потеряться снова не готова. — Да, вполне. Только из мумии человеком стану, и сразу приступлю к работе, — соглашаюсь я, что даже у поникшей маленькой Таси вызывает улыбку. После затянувшегося обеда я договариваюсь с Сашей о встрече на завтра и папа по моей просьбе отвозит меня обратно. Дома мне совершенно нечем заняться, но я хочу привыкнуть к новой для себя жизни. Понимаю, что вечно со мной возиться не будут. Нужно привыкать быть самой себе интересной и нужной. И снова я выхожу из квартиры не успев толком зайти в коридор. Слова сестры в полной мере открывают для меня очевидное. Выгляжу я ужасно. За два года довела свой организм до истощения. Кожа бледного цвета, под глазами синяки, брови разрослись и торчат в разные стороны, губы потрескались, а некогда мягкие струящиеся волосы стали намного реже, короче и повисли безжизненным жёсткими хвостиком за спиной. Выйдя из подъезда, я направляюсь в сторону ближайшей парикмахерской. Не надеюсь на чудо, поэтому захожу в салон «Шпилька» застрявший, судя по интерьеру, ещё в девяностых. — Здравствуйте, а свободные места есть? — любезно интересуюсь я, у нелюбезного на вид администратора салона. — А что вы хотели? — Подстричься, — отвечаю неуверенно, ибо тон у женщины, сидящей за облезлой стойкой совсем нерадушный. — Лена! Тут девушка подстричься хочет! — орёт на всё помещение женщина. Минут через пять из тёмной комнаты выходит женщина, двойник администратора. Суровая, неприветливая и явно уставшая от всего тётя. — Идёмте, — приглашает она меня в комнату, где стоят три пустующих, как ни странно, современных кресла. — Как будем стричь? — Покороче. Может быть каре? С чёлкой. — Укладывать придётся, — предупреждает женщина. — Да, я готова, — соглашаюсь я и на час пропадаю в ручищах мастера по причёскам. Она молча меня стрижёт, за весь процесс работы я слышу от неё лишь два слова: — Укладка платная. — Угу. Давайте с укладкой. Через несколько минут я, рассчитавшись, выхожу на улицу совершенно другой. Знала бы я, что смена причёски приносит такое облегчение, ещё бы три года назад её сменила. Побрилась бы налысо.