В шестиместной палате Орлов был единственным «строго лежачим». Одному его соседу, тоже с инфарктом, уже разрешили садиться, у остальных четвертых и заболевания были другие, и режим посвободнее: кому-то можно было передвигаться по палате, кому-то — по всему отделению. Каждое утро после завтрака приходила веселая толстушка — инструктор лечебной физкультуры, наполовину узбечка, полное имя которой — Малика — было давно и прочно переделано в привычное русскому слуху «Лялечка». Александр Иванович с удивлением узнал, что, оказывается, лечебная физкультура может заключаться всего лишь в дыхательных упражнениях и осторожных движениях стопами. В его прежних представлениях слово «физкультура» было связано с активностью, наклонами, махами руками и ногами, прыжками и приседаниями. Завтрак, утренний обход, физкультура с Лялечкой, обед, посещение родственников, ужин, вечерний обход — больше ничего не происходило. Между этими точками бытие проваливалось в какую-то яму, наполненную полудремой и не додуманными до конца мыслями. Как и обещала врач, на пятый день Орлову разрешили садиться в постели. Для него это оказалось целым событием, повернувшим мысли в новое русло. «Вот я уже сижу, потом мне разрешат вставать, ходить, потом я вернусь в прежнюю жизнь, которую судьба мне для чего-то сохранила. А коль сохранила, то нужно в ней участвовать. Столько дел предстоит! Борькина свадьба, потом решение жилищного вопроса, размен, переезд… Новая мебель нужна будет… Но это все только в том случае, если Хвыля после получения квартиры уйдет от Аллочки. Если нет, то и разменивать особо нечего, из нашей «трешки» нужно будет выкроить что-то, чтобы и молодых отделить, и Люсеньку обеспечить, и меня куда-то девать. Нет, это все выглядит малореальным. Если только мне самому в коммуналку перебраться, тогда, может быть…» Время посещения больных здесь соблюдали с необыкновенной и непонятной Орлову строгостью, и в разрешенное время приходить могли в основном те, кто не работает. Работающим приходилось либо отпрашиваться у начальства, либо бежать сломя голову, чтобы успеть повидать того, кто в больнице, хотя бы на 10–15 минут. Борис со своим ненормированным рабочим днем до закрытия отделения никак не успевал, Люся могла приходить только тогда, когда у нее не было занятий на вечернем отделении, Танюшка прибегала на те самые 15 минут, зато Вера Потапова приходила каждый день к 16 часам, как только начинали пускать посетителей. — У нас теперь режим свободный, можно вообще не ходить на службу, — смеялась она. — Ничего случайного в жизни не бывает, Санечка. Я все думала: почему так сложилось, что нас вывели за штаты, а наш Центр ликвидируют? Кому мы мешали? Теперь стало понятно, что все неспроста: видно, там, на небесах, кто-то знал, что ты окажешься в больнице, и постарался устроить, чтобы было кому к тебе приезжать. Вот скажи мне, кто придумал такое время посещений? Специально, чтобы работающим людям было неудобно, что ли? Александр Иванович умиленно улыбался, ел очищенный Верой и заботливо разломанный на дольки апельсин и ловил себя на том, что готов расплакаться от благодарности. — Веруня, мне так неудобно, что ты каждый день тратишь время на эти поездки, — бормотал он, чувствуя спазм в горле. — Мы с тобой теперь не только старые друзья, но и будущие родственники, — отвечала она. — Сваты. Так что никакого стеснения быть не должно. А мне навещать тебя — в радость, я совсем закисла в своем однообразии. С работой никаких перспектив. Буду усиленно заниматься диссертацией, а там посмотрим. На улицу выкинуть меня не могут, что-нибудь да предложат, пусть даже инспекцию по делам несовершеннолетних в Калининской области, но если мне удастся к тому моменту пройти хотя бы предзащиту, то уже можно будет на что-то рассчитывать. После перевода из интенсивной терапии в общую палату Орлов ждал Аллу, но она не пришла ни в первый же день, ни во второй. Ему очень хотелось спросить Люсю, знает ли Алла о том, что он в больнице, но Александр Иванович боялся своим вопросом спровоцировать очередную отповедь на тему «молодой любовницы». И все-таки не утерпел и спросил, когда Людмила Анатольевна уже поднялась, чтобы уходить. — Андрей позавчера получил ордер на квартиру, — ответила Люся. — Так что Аллочка твоя теперь бегает по магазинам в поисках хоть какой-то мебели. Ну, и всего прочего, само собой. Вероятно, ей теперь не до тебя. Не обольщайся, Орлов, старые больные мужики молодым женщинам не нужны. Он не справился с собой и заплакал. Слышать эти несправедливые слова было больно. Людмила Анатольевна снова опустилась на стул возле койки, взяла его за руку. — Прости, Саша, — виновато произнесла она, — у меня просто вырвалось… Не знаю, какой бес в меня вселился. Я не имею права говорить такие вещи. Прости меня, пожалуйста. Конечно, он простил. В своем нынешнем состоянии он прощал всех. Какая разница, кто и что сказал? Главное, чтобы все были счастливы. «Пусть бы я умер, — думал Александр Иванович, — если бы это помогло Аллочке быть счастливой. Пусть заберут мою жизнь, а ей дадут того мужчину, с которым ей будет хорошо. И у Люсеньки пусть все сложится с Андреем. Я был ей плохим мужем, а он будет хорошим. Я так хочу, чтобы у всех было все в порядке!» За сына душа у Орлова не болела: образование получено, с работой все отлично, невеста замечательная. А вот перед дочерью он чувствовал себя виноватым: его, родного отца, не было рядом, когда она родилась, когда росла, когда выросла и стала пробиваться в жизни, когда ухаживала за тяжело больной матерью, когда хоронила ее, когда рожала Мишку, его внука… И даже теперь, когда муж ей изменяет, а она, не зная об этом, бегает по магазинам в поисках вещей, при помощи которых собирается вить гнездо в долгожданной квартире, — даже теперь его нет рядом. А что, если Хвыля в самые ближайшие дни скажет Аллочке, что уходит от нее? И чтобы она пока не покупала новые вещи, потому что квартиру все равно надо разменивать? Для дочери это окажется страшным ударом, а Орлова снова не будет рядом с ней… Алла появилась в палате как раз в тот день, когда Александру Ивановичу разрешили садиться. Возбужденная, счастливая, она взахлеб рассказывала о том, как они с Андреем ездили смотреть квартиру и как она пытается найти хоть какую-то более или менее приличную мебель, но в магазинах ничего нет, на все нужно записываться и месяцами ждать, когда подойдет очередь, но это ничего, они подождут, поспят на надувных матрасах или на раскладушках, в качестве столов можно использовать коробки и доски, а сидеть на полу, и это все такая ерунда, потому что главное — квартира, и она теперь есть! Дочь светилась от воодушевления, а Орлов слушал ее и тихо радовался, что она пришла только сегодня, когда он уже может сидеть, и не видела его беспомощным и раздавленным. Возможно, в словах Люсеньки была правда — никому не нужны старые больные мужики: ни в качестве любовников, ни в качестве отцов, ни в качестве друзей. И вообще, старые больные люди не нужны никому. Он не может позволить себе развалиться на части. Он не имеет права стать обузой для тех, кого любит. Они ведь не бросят его, ни Борька с Танюшей, ни Вера, которая меньше чем через два месяца официально станет его родственницей, ни Люсенька, ни Алла. Будут тянуть на себе все тяготы, терпеть… Не хочет он для себя такой роли. — Занимайся квартирой, не надо ко мне ездить, — сказал он Алле. — Не трать время попусту, меня и так каждый день навещают. Алла пыталась настаивать и обещала приезжать хотя бы раз в три дня, но Александр Иванович проявил твердость. Он ни в коем случае не хотел бы, чтобы дочь столкнулась здесь с Людмилой Анатольевной, которой такая встреча будет, что очевидно, крайне неприятна. Да и Алла, узнав, что Люся ушла от Орлова, стала испытывать к бывшей подруге сильнейшую неприязнь, искренне не понимая, как можно было так поступить с этим чудесным человеком, таким добрым, умным и заботливым. С того дня, когда от Орлова ушла жена, Алла с Люсей ни разу не встречались. — Ну и везуха тебе, Иваныч, — добродушно проговорил лежащий на соседней койке Толик, сорокалетний таксист, — бабы к тебе ходят — одна другой лучше. То жена, то невестка, то коллега. А это кто была? Подруга, что ли? При последних словах Толик выразительно подмигнул. — Именно подруга, — миролюбиво ответил Александр Иванович. — Они с мужем — друзья нашей семьи. — А муж где? — продолжал допытываться настырный сосед. — Что-то я его тут не видел. Чего он тебя не навещает? — Он в отъезде, в командировке, — соврал Орлов. — Был бы я мужем такой красотки, я б ни в какие командировки не ездил, — заявил Толик. — Такую разве можно одну оставлять? Враз ведь уведут, глазом моргнуть не успеешь. Сосед по палате помолчал немного, о чем-то размышляя и покачивая головой, потом снова заговорил: — А знаешь, Иваныч, какая из твоих баб мне больше всех нравится? Ни за что не угадаешь! Вот та стриженая, которая каждый день ходит. Хоть завтра женился бы на ней, вот ей-богу. — Да она старше тебя лет на десять, если не больше, — улыбнулся Орлов. Толик пожал плечами. — И какая разница? В самом соку бабешка, фигурка ладная, ножки как конфетки, личико красивое, а то, что старше — так это даже и лучше для семейной жизни. Значит, ума нажила, не будет о глупостях думать. Толик, дважды разведенный и плативший алименты в общей сложности на троих детей, обожал порассуждать о женщинах и о семейной жизни. Заболевание сердца не только не пригасило, но, напротив, обострило его интерес к любовной стороне мужского бытия. Он был самым разговорчивым обитателем палаты, но его бесконечные шуточки, прибаутки и рассказы никого не раздражали, ибо этот человек излучал на окружающих столько доброты и искреннего дружеского расположения, что сердиться на него было просто невозможно. Здесь, в больнице, люди сближались быстро и без оглядки на различия в социальном и возрастном статусе. В первые дни после перевода из интенсивной терапии к Орлову относились бережно, понимая, как ему плохо и как он слаб. Но едва Александр Иванович начал приходить в себя и постепенно оживать, как сразу оказался втянутым в общение с сопалатниками и сам не заметил, как уже вместе со всеми обсуждал причины, по которым у одной медсестры рука легкая и уколы получаются не болезненные, а у другой тот же самый укол просто невозможно вытерпеть и на его месте обязательно образуется шишка. Почему у дежурного врача во время вечернего обхода было такое сердитое выражение лица? Неприятности на работе или дома? Говорят, у него сын проблемный, уже несколько приводов в милицию было… Правда ли, что цену на водку могут поднять? Какие шансы у московского «Спартака» в нынешнем сезоне? Через сколько дней после выписки можно начинать вести привычный образ жизни? А то неделю назад один мужик из соседней палаты выписался, а вчера его снова положили: он с первого же дня после больницы начал курить, как привык, по пачке в день, и по чекушке за ужином окорячивать. Но может быть, дело и не в этом, а в том, что его на работе расстроили, а волноваться-то нельзя… Дни текли монотонно и однообразно, но все равно текли, и вот спустя четыре недели наступил момент, когда Орлова перевезли в специализированный кардиологический санаторий. Борис собрал в чемодан все необходимое и договорился с фельдшером, сопровождавшим Орлова: — Я поеду с вами и с вами же вернусь обратно. Хочу посмотреть, где этот санаторий находится, а то потом не найдешь. Фельдшер проявил понимание. Санаторий находился не очень далеко от Москвы, но в таком месте, куда самостоятельно не доберешься. Нужны как минимум две вещи: машина и хорошее знание маршрута. Молодой следователь Орлов умел, как оказалось, договариваться не только с симпатичными девушками и фельдшерами. В санатории он, устроив отца в палате и познакомившись с его соседом, немедленно развил бурную активность, совершенно очаровав и покорив весь медицинский и административный персонал женского пола. Итогом этой деятельности оказались несколько ценных для Бориса договоренностей: во-первых, ему дали номер телефона и позволили ежедневно звонить лечащему врачу и задавать вопросы о самочувствии отца; и во-вторых, пообещали ни в коем случае не позволять Александру Ивановичу пользоваться телефонами санатория, чтобы он никуда не звонил во избежание риска получения новостей, которые заставят его волноваться. В каждом корпусе имелся телефон-автомат. Разумеется, ни один из них не работал. Чтобы связаться с кем-то в Москве, приходилось упрашивать персонал разрешить воспользоваться стационарным телефоном, и вот эту возможность Борис Орлов своему отцу постарался перекрыть наглухо. — Все, что нужно, мы с мамой тебе сами расскажем, — решительно произнес он в ответ на слабую попытку Александра Ивановича возмутиться. — Тебе волноваться нельзя. Как только у мамы будет свободный день, мы приедем вместе, я покажу ей дорогу. Навещать тебя будем часто, заскучать не успеешь. Так что, пожалуйста, пап, я очень тебя прошу, не используй силу своего знаменитого обаяния, чтобы уговорить местных дам нарушить слово, которое они мне дали. Хорошо? Обещаешь? Орлов, конечно, пообещал, но выполнять обещанное и не собирался, намереваясь все-таки устроить так, чтобы можно было звонить в Москву. Но уже на следующий день вдруг понял, что звонить не хочет. Некому. И незачем. Ни сыну, ни бывшей жене, ни Танюшке, ни Вере он позвонить все равно не может: Борька сразу взбеленится и устроит разбирательство с теми, кто пустил отца к телефону. Заведующему юридической консультацией? А для чего? Все равно еще три месяца сидеть на больничном, и что бы на работе ни происходило, сделать Орлов ничего не сможет. Алле? Это сложно, обычно она всегда звонила сама, когда было удобно и под рукой оказывался чей-нибудь телефон. Кому-то из многочисленных знакомых и приятелей звонить тоже необходимости не было: рассказывать о своей болезни не хотелось, а делать вид, что здоров и благополучен, как-то глупо, все ведь знают о его инфаркте. Спросить, как у них дела? Но Александр Иванович внезапно осознал, что ему неинтересно. Ему не нужны чужие дела и чужие проблемы. Его интересует только его семья, его ближний круг. И вообще, ему и без этих телефонных звонков есть о чем подумать. В санатории жизнь текла так же размеренно, как и в больнице: ежедневный врачебный контроль, лечебная физкультура, таблетки. Но добавились прогулки, сначала по десять минут, потом по двадцать, по полчаса… Весна набиралась сил, наливалась соком, и Орлов, все еще чувствуя скованность и опасение, что боль вернется при любом неверном движении, медленно и осторожно вышагивал по проложенному между деревьев терренкуру, наслаждаясь прозрачной влажностью апрельского воздуха. Борька приезжал в будни, если после суточного дежурства получал «отсыпной» день, или в выходные вместе с Танюшкой, машину одалживал у кого-то из друзей. Пару раз в неделю навещала Люсенька, и тогда они вместе ходили на прогулку и обсуждали подготовку к свадьбе сына. Александр Иванович с удивлением обнаружил в себе сентиментальность, о которой прежде и не подозревал и которая заставляла его вспоминать в присутствии Люси события двадцатилетней давности. — А помнишь, как мы с тобой после каждой моей удачной защиты ходили в ресторан? — спрашивал он. — Господи, денег совсем мало было, на спиртное не хватило бы, но нас это совершенно не смущало, мы заказывали кофе, пирожные и бутылку газировки, чокались бокалами с водой и чувствовали себя королями жизни. Помнишь? — Конечно, помню, — улыбалась Людмила Анатольевна. — И помню, как презрительно и негодующе смотрели на нас официантки: заказ-то копеечный, даже если и обсчитает, то максимум копеек на тридцать, для нее это не навар. Официанты любят большие заказы, на которых можно наварить хотя бы трешку, а лучше — пятерку. И я ужасно стеснялась этих их взглядов и откровенного пренебрежения, чувствовала себя воровкой или бродяжкой, пробравшейся в приличное общество. Но потом ты их всех очаровал. — Ну что ты, — смущался Александр Иванович, — просто они привыкли к нам, запомнили, мы стали вроде как «свои», мы же всегда в один и тот же ресторан ходили. — Очаровал-очаровал, — смеялась Люсенька. — Против твоего обаяния защиты нет даже у самых прожженных официанток советского общепита. — А помнишь, — продолжал Орлов, — как мы путались сначала, когда в шестьдесят первом году была денежная реформа? Когда прикидывали, можем ли позволить себе покупку, каждый раз или зарплату забывали разделить на десять, или стоимость покупки умножали на десять, чтобы прикинуть, как это выглядит «на старые деньги», сопоставляли с новой зарплатой и приходили в ужас, потом соображали, где ошиблись, и долго хохотали. — Ой, я до сих пор забыть не могу, как хотела купить туфли на шпильках, они тогда только-только в моду вошли, и в универмаге возле нашего дома их выбросили, покупатели толпой налетели, а я цену по привычке на десять умножила и ахнула: получилось больше моей зарплаты. Расстроилась ужасно, повернулась и вышла из очереди, чуть не плакала от досады. Уже на улицу вышла и вдруг поняла, что ошиблась от волнения, зарплату-то я уже по-новому посчитала. Побежала назад, в очередь меня теперь не пускают, я говорю, что стояла и просто отходила, а тетки орут, что меня там не видели. В общем, встала в конец, достоялась, а моего размера уже не было. Помнишь, как я рыдала дома от обиды? Так мне хотелось эти модные туфельки! — Но ты потом их все-таки купила, — заметил Орлов. — Не их, — возразила Люся, — другие. Те, первые, были золотистые в цветочек, просто волшебные какие-то, а потом удалось достать только белые. — И мы с Потаповыми пристроили детей к маме Генки Потапова, — подхватил Александр Иванович, — и пошли вчетвером в кино, смотрели сатирические короткометражки с Никулиным, Вициным и Моргуновым, а когда вышли, Генка начал ругаться, что это свинство и что сюжет про пса Барбоса нагло украден у Джека Лондона. Он весь кипел от возмущения, но ситуацию спасли как раз твои белые туфельки на шпильках. — Точно! — рассмеялась Люся. — Мы поднимались из метро на эскалаторе, и тонкий каблук попал в прорезь. Я так испугалась, что каблук отломится — и конец моим модным туфлям! А Генка нагнулся и как-то очень ловко вытащил, даже кожу на каблуке не ободрал. И после этого про плагиат уже не вспоминал. А помнишь, лет двадцать назад красная и черная икра еще свободно продавались в магазинах и не являлись дефицитом, и мне ужасно хотелось, когда мы звали гостей, украсить стол какими-нибудь тарталетками или хотя бы блинами с икрой, а ты… — А я ворчал, что это дорого, и уговаривал тебя приготовить более дешевые, но не менее нарядные блюда. И мы с тобой чуть не поссорились однажды из-за цветового решения: ты хотела, чтобы в центре стояло блюдо с «мимозой», а вокруг — разнообразные салаты со свеклой, и получился бы такой цветок с бело-желтой серединкой и малиновыми лепестками. Я кричал, что цветочки — это пошлость и надо ставить мясную и рыбную нарезку. И ты тогда ловко поставила меня на место, сказав, что я непоследователен и что если икра — дорого, то почему я возражаю против салатов с копеечной свеклой. В общем, я тогда устыдился и заткнулся. Все эти разговоры были Орлову радостны, но одновременно почему-то вызывали чувство стыда. Разве имеет он право предаваться общим приятным воспоминаниям с женщиной, которая ушла от него? Разве допустимо делать вид, что у них все хорошо и они вдвоем перебирают счастливые или смешные моменты своей долгой совместной жизни, если Люсенька назвала его плохим мужем, не живет с ним и любит другого мужчину? «Наверное, я подспудно надеюсь, что она вернется, — грустно думал Александр Иванович. — Поймет, как много хорошего было у нас за эти годы. Поймет, что нельзя просто так взять и выбросить это из своей жизни, из своей памяти, из своего сердца. Но если она вернется, я все равно останусь плохим мужем, потому что не могу быть хорошим. Я не могу быть искренним и честным с ней, и Люся очень скоро поймет, что ничего не изменилось. Захочет ли она снова мириться с этим? Или через короткое время опять уйдет?» Иногда Орлов набирался храбрости и спрашивал о Хвыле: переехал ли режиссер в новую квартиру, поговорил ли с Аллой. Люся каждый раз сдержанно улыбалась и отвечала одно и то же: — Никаких разговоров о Хвыле, тебе нельзя волноваться. Считай, что этого человека нет в твоей жизни. Не думай о нем, не вспоминай. Вот поправишься — тогда поговорим. Людмила Анатольевна выглядела спокойной и ничем не озабоченной, и Орлов никак не мог сделать вывод, что же там происходит на самом деле. — Я больше нервничаю от неизвестности, — сердился он. — Лучше скажи, как есть. Но Люся была непреклонна. — Никаких разговоров о мужчине, которого ты рассматриваешь как своего соперника. Эта тема запрещена для человека, только что перенесшего инфаркт. И, Саша, прости меня за ту вспышку в больнице, я не имела права так себя вести. Он тут же бросался утешать жену, уверяя ее, что «ничего страшного», и так и не понимая до конца, нужно ли в мыслях называть ее «бывшей» или все-таки просто женой. Они так и не развелись официально, но в этом и не было необходимости. Сын совершеннолетний, имущественных претензий нет, разводиться им придется не в суде, где все долго и непросто, а в ЗАГСе, много времени и сил это не потребует. Как только возникнет нужда — они тут же оформят развод. Александр Иванович медициной не занимался уже сорок лет, но из того, что успел узнать от отца и из обучения в мединституте, хорошо представлял себе, почему ему нельзя волноваться. В крови появляются бляшки, которые откладываются на стенках сосудов, из-за чего просвет сосудов постепенно сужается. До тех пор, пока это сужение не достигнет критического значения, опасность минимальна. Как только допустимый порог пройден, возникает высокий риск беды: при волнении, переживаниях, стрессах в надпочечниках выделяется адреналин, который ведет к резкому мгновенному сужению сосудов. Если сосуды чистые и здоровые, то ничего плохого не происходит. Если же просвет сосуда уже сужен отложившимися на стенках бляшками, то при выбросе адреналина этот просвет может сократиться настолько, что перестанет пропускать кровь. Участок мышечной ткани сердца, который перестал снабжаться кровью, омертвевает, начинается некроз. Восстановить этот участок, вернуть его к жизни невозможно. При повторном инфаркте омертвеет еще один участок, при третьем — еще один… И на сердечной мышце просто не останется живого места. Тогда наступает смерть. Когда просвет сужается полностью, то возникает инфаркт, когда не полностью — стенокардия. Именно от стенокардии Орлов страдал последние несколько лет, знал об этом, но все равно к врачам не ходил и режим не соблюдал. В один из последних приездов, за два дня до окончания срока пребывания в санатории, Людмила Анатольевна спросила: — Саня, а те материалы по Раевским, которые ты просил… Ты их прочитал? — Конечно, и не один раз. — И как тебе? Какие-то мысли появились? Или ты просто из любопытства хотел посмотреть? Он не мог объяснить. Не мог сказать правду. Но одним впечатлением все-таки не смог не поделиться: — Знаешь, я вот читал, читал и думал: вроде они все были хорошими людьми, никому не делали зла, ни о ком плохо не отзывались, не интриговали. И о них самих тоже никто худого слова не написал ни в частной переписке, ни в мемуарах, ни в прессе. Такие достойные люди, неглупые, судя по всему, честные, порядочные… А ни у кого из них жизнь не сложилась ярко, никто следа в истории не оставил. Ведь посмотри, кто из юристов у нас на слуху: Кони, Плевако и Таганцев, больше мы ни о ком и не вспоминаем. Никаких упоминаний в истории права ни о Гнедиче, ни о Раевских. То ли карьеру никто из них не сделал, то ли что… Наверное, чтобы остаться в истории, недостаточно быть честным и порядочным. — Тут ты прав, — усмехнулась Людмила Анатольевна. — Чтобы остаться в истории, одной честности и порядочности явно недостаточно. Хорошо, если есть яркий талант, как у тех юристов, которых ты назвал. Но чаще всего нужно быть сволочью и интриганом, ну, в самом крайнем случае, авантюристом или уж откровенным идиотом. Ты обратил внимание на упоминания о купце Ерамасове? — Это тот, с которым был роман у Сандры Рыбаковой? — Именно тот. Знаешь, сколько денег он много лет давал революционерам? Мы помним только Савву Морозова, а ведь он финансировал революционное движение всего два-три последних года жизни, и не по убеждению в правоте социалистических идей, а просто из разочарования во всех остальных идеях и из любви к актрисе Андреевой, любовнице Горького. А Ерамасов поддерживал революционное движение, потому что верил в него, верил искренне, хотел всеми силами содействовать тому, чтобы труд на производстве из рабского превратился в свободный и продуктивный, и деньги давал больше двадцати лет. Но о Ерамасове все забыли. После победы революции он стал не нужен, более того, он стал идеологически невыгоден, потому что олицетворял собой ситуацию, при которой не все купцы и промышленники — капиталистические гниды. Нашей идеологии достаточно было одного Саввы Морозова, два или больше подобных типажа — это уже перебор. Так вот, Савва был человеком громким, вокруг него и его жены Зинаиды, которую он увел у родного племянника, постоянно возникали скандалы, разговоры, сплетни. Даже смерть Морозова покрыта тайной, принято считать, что он покончил с собой, но есть очень много оснований сомневаться в этом. А Ерамасов — тихий скромный интеллигентный человек, поддерживавший социалистов без шума и пыли. Если тебе интересно, то о его заслугах перед советской властью помнили только сестры Ленина, именно они после смерти Владимира Ильича написали Сталину письмо с просьбой назначить Ерамасову хоть какую-то пенсию, потому что у бывшего купца все отняли и он прозябал в нищете. Больше никто и не почесался. Деньги брали с удовольствием, а поблагодарить — кишка тонка оказалась. Этот разговор еще долго крутился в голове у Александра Ивановича. В самом деле, ведь хорошие люди… Почему же ни у кого ничего не вышло? Жизнь сложилась ярко только у Сандры, но она все-таки Рыбакова, а не Раевская, она другой крови. Следы всех прочих потерялись, память о них истерлась, как много лет используемый ластик. Когда настал день отъезда домой, в Москву, Орлов понял, что боится. Семь недель — срок достаточный, чтобы и соскучиться, и отвыкнуть. Александру Ивановичу казалось, что там, дома, начнется какая-то новая, совершенно незнакомая жизнь, которую он не понимает и к которой не готов. — Ни о чем не волноваться и ни о чем не беспокоиться, — напутствовала Орлова лечащий врач, немолодая женщина, с которой у него отношения сложились вполне добрые, почти приятельские. — Вы человек разумный, держать себя в руках умеете, так что я очень на вас надеюсь. «Знала бы ты, какая у меня на самом деле жизнь, — мысленно ответил ей Орлов, пожимая на прощание теплую сильную сухую руку, покрытую морщинистой кожей. — При моих обстоятельствах никак невозможно ни о чем не волноваться. Я сам сорок лет назад сделал так, что теперь покоя мне не будет до самой смерти».