Я жмурюсь и жду удара, сжимая в руках сумку. Но вместо этого слышу голос за спиной: – Полиция! Руки вверх! Всем лечь на землю. Я открываю глаза и вижу Игоря и Мальте на корточках, словно они собираются подчиниться приказу. Другие чуваки бегут в сторону леса. Не знаю, почему – наверное, инстинктивно, – я бросаюсь бежать в противоположную сторону по велосипедной дорожке в сторону заброшенной теплицы. Бегу со всех ног с сумкой в руке, сгорая от стыда. Как я мог совершить такую глупость? Потому что ты дебил. Игорь просил меня о двух вещах – принести пакет и отключить мобилу. Я не справился ни с одной. Я действительно бесполезен. Все, кто звал меня неудачником – а таких много, были правы. В темноте слышны выстрелы. Я ускоряю бег. Ноги горят, сердце бьется в груди как бешеное. Тошнота подступает к груди. Я вынужден остановиться. Хватаюсь за фонарь, и меня выворачивает на асфальт. Я ловлю ртом воздух, озираюсь по сторонам. Лес за мной тихий и неподвижный. Никто не бежит за мной. Не видно ни полицейских, ни собак, ни Игоря с Мальте. Неужели мне удалось ускользнуть? До меня доходит, что лучше выйти из света фонаря, где меня видно как на ладони. Во рту вкус блевотины, грудь горит огнем. Я схожу с дорожки в лес. В темноте передо мной виднеются очертания валуна, где мы с Лиамом прятали тайные послания, порнокартинки и конфеты в детстве. Подхожу ближе, ставлю сумку на мокрый гранит и раскрываю молнию. Моргаю не привыкшими еще к темноте глазами. В сумке куча пачек с банкнотами. Непонятно, сколько там денег, но не меньше ста тысяч крон. А может и больше. Я прикидываю – по меньшей мере, двадцать пять крупных пачек. Беру одну из пачек. Сколько здесь? Сотня? Если в каждой пачке по сто, а в сумке двадцать пять пачек, то всего в ней двести пятьдесят тысяч крон. У меня засосало под ложечкой. Что, если полиция поймает меня с сумкой? Они упекут меня за решетку. Я обдумываю варианты действий. Затем аккуратно застегиваю сумку и опускаюсь на корточки. Роюсь в ветках и листве там, где, как я знаю, под камнем есть углубление. Запихиваю туда сумку, заваливаю листьями, поднимаюсь и бегу к парковке. Рядом со старым ржавым «Вольво» стоит новенький черный сияющий мотоцикл Игоря – тот, на котором он давал мне прокатиться и который ненавидела мама. Я смотрю на рисунок в виде языков пламени на баке для бензина и усиленно думаю. Игоря арестовали. Думаю, он не будет возражать, что я его одолжил. Может, даже будет рад, что полиция его не конфискует. Так что я даже помогу Игорю. А если я в чем-то и хорош, так это в угоне машин и мотоциклов. Александра открывает не сразу. Мне пришлось долго трезвонить ей в дверь. И когда открывает, дверь на цепочке. Она с подозрением смотрит на меня. – Проваливай, – шипит она. Я ничего не понимаю. – Ты белены объелась? Александра пытается захлопнуть дверь у меня перед носом, но я тяну в другую сторону. Только сейчас я вижу, что глаза у нее мокрые от слез, а тушь размазалась по щекам. Волосы спутаны, одета она только в грязную футболку и трусы. – Что произошло? – спрашиваю я. – Какого хрена тебе понадобилось мутить с Жанетт? Ты меня унизить хотел? В голосе слезы. Она закрывает дверь и молча стоит за ней, будто сомневается. Я дергаю дверь, но цепочка не поддается. – Черт, детка, это ничего не значит. Жанетт не… Это тебя я люблю. – Ну да, конечно, – саркастически отвечает она, но в голосе слышны слезы. – Впусти меня, детка. Этот двинутый Игорь гонится и за мной. Про полицию я ничего не говорю, потому что Александре не нравится, что я нарушаю закон. Она утверждает, что предпочла бы, чтобы я работал контролером в метро, а не дилером. Но, думаю, это ложь. Без денег я был бы никем. Ни Александра, ни Жанетт не хотели бы иметь со мной дела. Потому что я ничтожество. Ни на что неспособен. И у меня ничего нет. Это горькая правда. Правда, с которой мне придется смириться. Так оно и есть. Ты ничто. Ничто. – Знаешь что, – тихо, но уверенно произносит она. – Мне надоело решать твои проблемы. Тебе пора повзрослеть. И не втягивай меня в ваши с Игорем аферы. Она закрывает дверь, только чтобы через мгновение снова открыть. – И прекрати звать меня деткой! – кричит она, брызжа слюной. Дверь с грохотом захлопывается, и я остаюсь стоять на лестничной клетке. Манфред Афсанех крепко спит, хотя будильник звонил уже два раза. Длинные темные волосы разметались по подушке. Во сне она слегка похрапывает. На прикроватной тумбочке – баночка с прописанным врачом снотворным и полупустой стакан с водой. Рядом с банкой – половина таблетки, которой там не было, когда я вчера ложился спать. Видимо, она встала ночью и приняла еще полтаблетки снотворного. Издалека слышно, как часы на церкви Хедвиг Элеоноры пробили семь. Кроме часов, ничего больше не слышно. Поразительная тишина. Много лет я жил в окружении детских звуков. Сперва старшие дети не давали мне передохнуть. Потом они выросли, уехали, и родилась Надя, и с ней начались крики, детские программы, грохот игрушек, таскаемых по полу туда-сюда. Теперь тишину нарушают только дыхание Афсанех, скрип двери во внутренний двор и звук шагов по мостовой. Есть что-то знакомое в этой тишине. И я знаю, что. Арон. После Арона тоже царила тишина. Я вырос в районе Эстермальм в центре Стокгольма. Даже в самых смелых фантазиях ни я, ни мои родные не могли представить, что я стану полицейским. Не об этом мечтали мои буржуазные высокообразованные родители. Предполагалось, что мы с Ароном получим научную степень. Разумеется, мы сами могли выбрать дисциплину, если это были юриспруденция, медицина или, на худой конец, экономика. Искусствознание и литературоведение тоже могли сгодиться, если у ребенка сильно развито эстетическое чувство. Мы с Ароном были близнецами.