– Ясно. Вэл жмет на паузу, останавливая кино, и усаживается, скрестив руки и ноги: – Ной, я очень хочу, чтобы ты пошел на вечеринку. Ради меня. Пожалуйста. Я и ухом не веду. Бездействие, инертность, полная физическая атрофия целого дня, потраченного исключительно на Нетфликс: вот по чему я буду больше всего скучать, когда лето кончится. – Ты же знаешь, как я реагирую, если меня заставляют, – говорю я. – Я не заставляю, господи боже! Я прошу. – А я тебе говорю, что лето буквально просачивается сквозь пальцы, как песок в песочных часах, и вечеринка у Лонгмайров не входит в список того, на что я хочу истратить… ну, свой песок. – Ладно, мы поняли, – отвечает Алан, наклоняясь над моим столом и постукивая по кипе лежащих там бумаг, – Такому маститому писателю, видимо, неприлично показываться на заурядной школьной вечеринке. В прошлом году учитель английского мистер Таттл задал нам написать «краткую историю», где надо было исследовать какое-нибудь событие нашей жизни, пересекающееся с определенным моментом всемирной истории. Тема довольно расплывчатая, но я втянулся и, уже сдав сочинение, продолжал писать эдакие исторические виньетки. Потом я собрал накопившиеся заметки в один проект под названием «Моя краткая история» и послал его на национальный конкурс, который устраивает журнал «Новые голоса подростковой литературы». Конечно, я никому не рассказывал, потому что даже не мечтал победить. А потом победил. – Ты превращаешься в отшельника, – говорит Вэл. – Ты не замечал? – Нет, не замечал. – Ты никуда не ходишь. – Очень даже хожу. – Наш бассейн не считается, Но. – Я хожу… и в другие места. – Куда это? – Ну не знаю, – отвечаю. – Во всякие разные места. – А вы знаете, что Боуи умер в один год с Принцем и Мохаммедом Али? – спрашивает Алан, листая мой экземпляр биографии Дэвида Боуи. – Такая хрень всегда случается по три раза кряду. – В тот год и Джордж Майкл умер, – возражаю я. – А, ну тогда по четыре раза. – И вот интересно, чем плохо быть затворником, – продолжаю я. – У затворников, если вдуматься, всегда дурная репутация. Но ведь они всего лишь хотят сидеть дома и чтобы их оставили в покое. Что тут плохого? Алан, конечно, о своем: – Бро, затворникам не дают. Именно в этот момент в приоткрытую дверь заглядывает мама: – Кому это не дают? – Миссис О! – Алан бежит к ней обниматься. Отношения у них довольно специфические: Алан демонстративно и самым неподобающим образом с ней флиртует, а мама притворяется недовольной. Да только кого она обманывает. – Я думал, вы с мужем отправились в поход на весь день, – говорит Алан. Мама краснеет, как школьница: – Нет, только Тодд. У него есть своя небольшая компания друзей, и раз в пару месяцев они ходят к Голодной скале, пытаются доказать себе, что еще не состарились. Алан окидывает маму – мою мать, врубитесь, ту, что выпустила меня в этот мир и регулярно угрожает изъять обратно, – театральным взглядом сверху донизу, который только ему сходит с рук: – Не скажу насчет вашего мужа, миссис О, но вот вы, по-моему, только молодеете. – Ладно тебе, Алан, – морщится Вэл. – Серьезно, мы тут, похоже, наблюдаем симптомы Бенджамина Баттона[4], родившегося стариком и молодеющего с годами. – Ну хватит уже, прекрати. – Ной, мама у тебя просто огонь, даже не спорь. – Боже, Алан… – Извините, миссис Оукмен, – говорит Вэл. – Моего братца в детстве часто роняли головой вниз. Алан подмигивает моей матери и посылает ей фирменную чарующую улыбку Роса-Хаасов: – Не слушайте ее, миссис О. Вы прекрасно выглядите сегодня. Просто жжете. – Не уверена, что это комплимент, – отвечает мать, упиваясь моментом и усиленно делая вид, что вовсе не ради этого сюда заглянула. А кстати… – Мам, ты что-то хотела? Я догадываюсь, что она хотела спросить про сообщение тренера Стивенса, но сомневается, стоит ли говорить при гостях. – Просто хотела узнать, не нужно ли вам хрустиков или еще чего. – Хрустиков? Она кивает: – Или еще чего. – Мам, нам уже не по семь лет. – Мне тоже, – парирует она, – но я обожаю хрустики. – А есть у вас «Читос»? – спрашивает Алан. В ответ мама морщит нос: – Может, рисовых крекеров? Я вмешиваюсь, пока Алан не начал изображать, будто любит рисовые крекеры. – Спасибо, мам. Мы пока обойдемся. Когда она уходит, я отыскиваю старый плейлист Radiohead. Вэл ставит ноут на пол, ложится на другом конце кровати валетом, а потом и Алан плюхается рядом со мной, и мы уже втроем таращимся в потолок, слушая музыку. Иногда простые вещи и сложные вещи – это одно и то же, и тут как раз такой случай, наша троица слушает музыку, лежа бок о бок в одной кровати, и мы настроены на одну понятную лишь нам частоту. – Представь, что Айвертон – сцена, – почти шепчет Вэл, – шоу подходит к концу, и эта вечеринка будет нашим прощальным поклоном. – Как драматично, – замечаю я. – К тому же выпускной год еще даже не начался. А кроме того, кто сказал, что после школы мы расстанемся? Алан присмотрел себе курс анимации в университете Де Поля. Вэл, неуклонно пополняя свое фотопортфолио, говорит о Чикагском институте искусств с тем же восторгом, как Рори Гилмор – о Гарварде. И если отвлечься от недавних мук выбора, меня очень даже утешает, что лучшие друзья через год не уедут учиться на другой конец страны. – Что слышно про стипендии? – спрашивает Вэл. Я мог бы рассказать им про звонок тренера Стивенса, но знаю, что услышу в ответ. Мои шансы в следующем году попасть в Милуоки обрадуют Алана и Вэл еще больше, чем моих родителей. Если предположить, что они поступят туда, куда собирались, пара часов езды до университета Милуоки позволит сохранить наш треугольник в целости. Но есть и другие способы его удержать. – Может, мне просто найти работу в городе, – говорю я, пропуская вопрос мимо ушей. – А колледж отложить на потом. – Ной. – Вэл. – Не смеши. – Я серьезно. – И чем бы ты занялся? – В мире полно возможностей, Вэл. Уверен, для такого крепкого парнишки, как я, все двери открыты.