– Нет, – вдруг сказал он. – Нет! – Он завертел головой как безумный, снова попытался вырваться. – Кэрри! – закричал он. – Кэрри! Потом он вдруг перестал чувствовать жар. Он снова несся по шоссе. Свет теперь был ослепительно-белым. «Вероятно, солнце взошло слишком быстро», – подумал он, сжимая руль. Почувствовал, как машина набирает скорость. Переключать передачи не требовалось, «гольф» ускорялся сам по себе вне дороги, скользил над поверхностью. Разметка исчезла, исчезли дорожные знаки и всё-всё. Он теперь летел, он мог долететь до звезд! Фабиан потянул рулевое колесо на себя, но машина не набирала высоту, она только бесшумно мчалась через свет к исчезающей точке в белом тумане на горизонте. Он пролетел над обломками дымящейся машины у обочины, потом мимо лежащего на боку автобуса, мимо грузовика с разодранной на две половины кабиной, двух ржавых, брошенных машин, которые сплелись, словно подравшиеся жуки, еще одной машины, в которой сквозь пламя можно было смутно разглядеть горящие фигуры. Свет впереди с каждой секундой ослеплял все сильнее. Фабиан вгляделся. Сиденье Отто было пусто. – Где Отто? – Вероятно, выпал, – сказал Чарльз. – Он только что закурил. Где его сигарета? – Наверное, взял с собой. Голос Чарльза звучал как-то странно, словно издалека. Фабиан оглянулся через плечо. Он помнил, что сзади сидят Чарльз и Генри, но уверен не был. – Чарльз, мы столкнулись с той машиной? – Не знаю. Кажется. Слепящий свет обжигал глаза. Фабиан наклонился и пошарил в поисках солнцезащитных очков. Увидел впереди тени в белом тумане, двигающиеся фигуры. – Péage,[2] – сказал он. – Мне нужно немного денег. – Нет, – возразил Чарльз. – Не думаю, что нам потребуются деньги. Фабиан почувствовал, что машина взмывает вверх, а потом уходит из-под него. Вдруг понял, что повис в белом свете, тот согревал его, и Фабиан устроился в нем поудобнее. Увидел идущие к нему фигуры. Потом он снова вспомнил, и его начало трясти. – Кэрри! – Он попытался кричать этим фигурам, но никаких звуков произвести не мог. – Кэрри! Ты должна позволить мне. Должна! Теперь они стояли вокруг него и дружелюбно улыбались, радуясь встрече. 2 Официант налил на один дюйм «Шамбертена» в бокал Дэвида, потом отошел и замер неподалеку. Дэвид посмотрел бокал на тусклый свет, покрутил вино, чтобы растеклось по стенкам, вгляделся в винные слезы – в то, что осталось на стенках, когда вино осело. Втянул запах носом, нахмурился, опрокинул содержимое бокала в рот, шумно побулькал, потом начал жевать его, словно это было не вино, а кусок стейка. «Не выплевывай его назад, господи боже, не выплевывай, – твердила Алекс про себя, – видеть не могу, когда ты выплевываешь». К ее облегчению, муж кивнул официанту, и пытка закончилась. – «Шамбертен» семьдесят первого года, – гордо проговорил он, словно сам его и изготовил. – Вот как. – Алекс попыталась изобразить заинтересованность, прикинуться, будто она и правда способна оценить хорошее бургундское вино, хотя на самом деле не могла отличить бургундское от кларета и сомневалась, что когда-нибудь научится. – Спасибо, очень приятно. – Ты сегодня как-то формально изъясняешься. Я будто пригласил на чай незамужнюю тетушку. – Извини, я попытаюсь не говорить формально. Она посмотрела на его загрубевшие руки, на его короткие пальцы, красные, словно с них ободрали кожу, с черными полосками грязи под ногтями. На его поношенный твидовый костюм и потрепанную шерстяную рубашку. Это часть его нового образа? Или же ему и в самом деле все равно? Лицо загорелое, расслабленное, слегка обветренное – типичный сельский житель. Волосы растрепаны, борода торчит кустом. Он поднял бокал, наклонил в ее сторону: – Твое здоровье. Она взяла свой, они чокнулись. – Ты знаешь, почему люди чокаются? – спросил он. – Нет. – Ты можешь видеть вино, обонять, осязать его, вкушать. Но услышать его не можешь! Поэтому люди чокаются – чтобы задействовать все пять чувств. – Ты так на всю жизнь и останешься рекламщиком. Это у тебя в крови. – Алекс улыбнулась, достала сигарету. – А как насчет телепатии? Ты можешь общаться с вином? – Я с ним все время общаюсь. Даже разговариваю с моими лозами. – И они тебе отвечают? – Они не очень болтливы. Я думал, ты бросила курить. – Я бросила. – Вот что с тобой делает Лондон. Пожирает тебя, сбивает с толку. Ты начинаешь делать то, от чего отказалась, и не делаешь того, что себе обещала. – Делаю. Он кивнул, неохотно ухмыляясь: – Да. Возможно. Алекс улыбнулась и вскинула брови. – Выглядишь ты очень соблазнительно. Она покраснела: никогда не умела принимать комплименты. – Спасибо, – чопорно ответила она. – Ну вот, опять старая тетушка. – А что бы я должна была ответить, по-твоему? Он пожал плечами, понюхал вино. – От Фабиана есть известия? – В последние дни – нет. Он завтра приедет. – А когда возвращается в Кембридж? – На выходных. На лице Дэвида отразилось огорчение. – Что случилось? – Я надеялся, он приедет на выходные. У нас посадки. Алекс откинула с лица выбившиеся пряди светлых волос. Не без раздражения: ей не нравилось говорить о Фабиане, и, кажется, Дэвид это заметил. – Знаешь, дорогая, – сказал он, – то, что мы теперь врозь… это такая глупость… Неужели мы не могли бы… Она еще не успела ответить, как он почувствовал, что уперся в стену. Алекс помяла сигарету в пальцах, покатала ее туда-сюда, потом несколько раз щелчком стряхнула пепел в пепельницу, положила сигарету на край. – Дэвид, я много думала обо всем этом. – Сигарета упала на розовую скатерть, и Алекс снова взяла ее, затерла остаток пепла на скатерти пальцем. – Я хочу развода. Дэвид раскрутил вино в бокале, делая это на сей раз как-то нервно, отчего несколько капель выплеснулось ему на руку. – У тебя кто-то есть? – Нет. Она снова смахнула волосы с лица. «Слишком поспешно», – подумал он, пытаясь прочесть ее мысли по румянцу, по выражению голубых глаз, уставившихся в скатерть. Господи, до чего же она была красива. Уверенность в успехе и сопутствующая этому жесткость изменили Алекс в лучшую сторону. Теперь притягательность и красота превосходно уравновешивали друг друга. – Тебе совсем будет невмоготу, если я останусь? Она отрицательно покачала головой: – Нет, Дэвид, я не хочу, чтобы ты оставался. – Но это мой дом. – Наш дом. Он отпил еще вина, снова понюхал его, раздраженно, разочарованно.