Да не выйдет. На то придумана – бригада. Да не такая бригада, как на воле, где Иван Иванычу отдельно зарплата и Петру Петровичу отдельно зарплата. В лагере бригада – это такое устройство, чтоб не начальство зэков понукало, а зэки друг друга. Тут так: или всем дополнительное, или все подыхайте. Ты не работаешь, гад, а я из-за тебя голодным сидеть буду? Нет, вкалывай, падло! А еще подожмет такой момент, как сейчас, тем боле не рассидишься. Волен не волен, а скачи да прыгай, поворачивайся. Если через два часа обогревалки себе не сделаем – пропадем тут все на хрен. Инструмент Павло принес уже, только разбирай. И труб несколько. По жестяному делу инструмента, правда, нет, но есть молоточек слесарный да топорик. Как-нибудь. Похлопает Шухов рукавицами друг об друга, и составляет трубы, и оббивает в стыках. Опять похлопает и опять оббивает (а мастерок тут же и спрятал недалеко. Хоть в бригаде люди свои, а подменить могут. Тот же и Кильдигс). И – как вымело все мысли из головы. Ни о чем Шухов сейчас не вспоминал и не заботился, а только думал – как ему колена трубные составить и вывести, чтоб не дымило. Гопчика послал проволоку искать – подвесить трубу у окна на выходе. А в углу еще приземистая печь есть с кирпичным выводом. У ней плита железная поверху, она калится, и на ней песок отмерзает и сохнет. Так ту печь растопили, и на нее кавторанг с Фетюковым носилками песок носят. Чтоб носилки носить – ума не надо. Вот и ставит бригадир на ту работу бывших начальников. Фетюков, кесь, в какой-то конторе большим начальником был. На машине ездил. Фетюков по первым дням на кавторанга даже хвост поднял, покрикивал. Но кавторанг ему двинул в зубы раз, на том и поладили. Уж к печи с песком сунулись ребята греться, но бригадир предупредил: – Эх, сейчас кого-то в лоб огрею! Оборудуйте сперва! Битой собаке только плеть покажи. И мороз лют, но бригадир лютей. Разошлись ребята опять по работам. А бригадир, слышит Шухов, тихо Павлу: – Ты оставайся тут, держи крепко. Мне сейчас процентовку закрывать идти. От процентовки больше зависит, чем от самой работы. Который бригадир умный – тот не так на работу, как на процентовку налегает. С ей кормимся. Чего не сделано – докажи, что сделано; за что дешево платят – оберни так, чтоб дороже. На это большой ум у бригадира нужен. И блат с нормировщиками. Нормировщикам тоже нести надо. А разобраться – для кого эти все проценты? Для лагеря. Лагерь через то со строительства тысячи лишние выгребает да своим лейтенантам премии выписывает. Тому ж Волковому за его плетку. А тебе – хлеба двести грамм лишних в вечер. Двести грамм жизнью правят. На двести граммах Беломорканал построен. Принесли воды два ведра, а она по дороге льдом схватилась. Рассудил Павло – нечего ее и носить. Скорее тут из снега натопим. Поставили ведра на печку. Припер Гопчик проволоки алюминиевой новой – той, что провода электрики тянут. Докладывает: – Иван Денисыч! На ложки хорошая проволока. Меня научите ложку отлить? Этого Гопчика, плута, любит Иван Денисыч (собственный его сын помер маленьким, дома дочки две взрослых). Посадили Гопчика за то, что бендеровцам в лес молоко носил. Срок дали как взрослому. Он – теленок ласковый, ко всем мужикам ластится. А уж и хитрость у него: посылки свои в одиночку ест, иногда по ночам жует. Да ведь всех и не накормишь. Отломили проволоки на ложки, спрятали в углу. Состроил Шухов две доски, вроде стремянки, послал по ней Гопчика подвесить трубу. Гопчик, как белка, легкий – по перекладинам взобрался, прибил гвоздь, проволоку накинул и под трубу подпустил. Не поленился Шухов, самый-то выпуск трубы еще с одним коленом вверх сделал. Сегодня нет ветру, а завтра будет – так чтоб дыму не задувало. Надо понимать, печка эта – для себя. А Сенька Клевшин уже планок долгих наколол. Гопчика-хлопчика и прибивать заставили. Лазит, чертеныш, кричит сверху. Солнце выше подтянулось, мглицу разогнало, и столбов не стало – и алым заиграло внутри. Тут и печку затопили дровами ворованными. Куда радостней! – В январе солнышко коровке бок согрело! – объявил Шухов. Кильдигс ящик растворный сбивать кончил, еще топориком пристукнул, закричал: – Слышь, Павло, за эту работу с бригадира сто рублей, меньше не возьму! Смеется Павло: – Сто грамм получишь. – Прокурор добавит! – кричит Гопчик сверху. – Не трогьте, не трогьте! – Шухов закричал. (Не так толь резать стали.) Показал – как. К печке жестяной народу налезло, разогнал их Павло. Кильдигсу помощь дал и велел растворные корытца делать – наверх раствор носить. На подноску песка еще пару людей добавил. Наверх послал – чистить от снегу подмости и саму кладку. И еще внутри одного – песок разогретый с плиты в ящик растворный кидать. А снаружи мотор зафырчал – шлакоблоки возить стали, машина пробивается. Выбежал Павло руками махать – показывать, куда шлакоблоки скидывать. Одну полосу толя нашили, вторую. От толя – какое укрывище? Бумага -она бумага и есть. А все ж вроде стенка сплошная стала. И – темней внутри. Оттого печь ярче. Алешка угля принес. Одни кричат ему: сыпь! Другие: не сыпь! Хоть при дровах погреемся! Стал, не знает, кого слушать. Фетюков к печке пристроился и сует же, дурак, валенки к самому огню. Кавторанг его за шиворот поднял и к носилкам пихает: – Иди песок носить, фитиль! Кавторанг – он и на лагерную работу как на морскую службу смотрит: сказано делать – значит, делай! Осунулся крепко кавторанг за последний месяц, а упряжку тянет. Долго ли, коротко ли – вот все три окна толем зашили. Только от дверей теперь и свету. И холоду от них же. Велел Павло верхнюю часть дверей забить, а нижнюю покинуть – так, чтоб, голову нагнувши, человек войти мог. Забили. Тем временем шлакоблоков три самосвала привезли и сбросили. Задача теперь – поднимать их как без подъемника? – Каменщики! Ходимте, подывымось! – пригласил Павло. Это – дело почетное. Поднялись Шухов и Кильдигс с Павлом наверх. Трап и без того узок был, да еще теперь Сенька перила сбил – жмись к стене, каб вниз не опрокинуться. Еще то плохо – к перекладинам трапа снег примерз, округлил их, ноге упору нет – как раствор носить будут? Поглядели, где стены класть, уж с них лопатами снег снимают. Вот тут. Надо будет со старой кладки топориком лед сколоть да веничком промести. Прикинули, откуда шлакоблоки подавать. Вниз заглянули. Так и решили: чем по трапу таскать, четверых снизу поставить кидать шлакоблоки вон на те подмости, а тут еще двоих, перекидывать, а по второму этажу еще двоих, подносить, – и все ж быстрей будет. Наверху ветерок не сильный, но тянет. Продует, как класть будем. А за начатую кладку зайдешь, укроешься – ничего, теплей намного. Шухов поднял голову на небо и ахнул: небо чистое, а солнышко почти к обеду поднялось. Диво дивное: вот время за работой идет! Сколь раз Шухов замечал: дни в лагере катятся – не оглянешься. А срок сам – ничуть не идет, не убавляется его вовсе. Спустились вниз, а там уж все к печке уселись, только кавторанг с Фетюковым песок носят. Разгневался Павло, восемь человек сразу выгнал на шлакоблоки, двум велел цементу в ящик насыпать и с песком насухую размешивать, того – за водой, того – за углем. А Кильдигс – своей команде: – Ну, мальцы, надо носилки кончать. – Бывает, и я им помогу? – Шухов сам у Павла работу просит. – Поможить. – Павло кивает. Тут бак принесли, снег растапливать для раствора. Слышали от кого-то, будто двенадцать часов уже. – Не иначе как двенадцать, – объявил и Шухов. – Солнышко на перевале уже. – Если на перевале, – отозвался кавторанг, – так значит не двенадцать, а час. – Это почему ж? – поразился Шухов. – Всем дедам известно: всего выше солнце в обед стоит. – То – дедам! – отрубил кавторанг. – А с тех пор декрет был, и солнце выше всего в час стоит. – Чей же эт декрет? – Советской власти! Вышел кавторанг с носилками, да Шухов бы и спорить не стал. Неуж и солнце ихим декретам подчиняется? Побили еще, постучали, четыре корытца сколотили. – Ладно, посыдымо, погриемось, – двоим каменщикам сказал Павло. – И вы, Сенька, писля обида тоже будэтэ ложить. Сидайтэ! И – сели к печке законно. Все равно до обеда уж кладки не начинать, а раствор разводить некстати, замерзнет. Уголь накалился помалу, теперь устойчивый жар дает. Только около печи его и чуешь, а по всему залу – холод, как был. Рукавицы сняли, руками близ печки водят все четверо. А ноги близко к огню никогда в обуви не ставь, это понимать надо. Если ботинки, так в них кожа растрескается, а если валенки – отсыреют, парок пойдет, ничуть тебе теплей не станет. А еще ближе к огню сунешь – сожжешь. Так с дырой до весны и протопаешь, других не жди. – Да Шухов что? – Кильдигс подначивает. – Шухов, братцы, одной ногой почти дома. – Вон той, босой, – подкинул кто-то. Рассмеялись. (Шухов левый горетый валенок снял и портянку согревает.) – Шухов срок кончает. Самому-то Кильдигсу двадцать пять дали. Это полоса была раньше такая счастливая: всем под гребенку десять давали. А с сорок девятого такая полоса пошла – всем по двадцать пять, невзирая. Десять-то еще можно прожить, не околев, – а ну, двадцать пять проживи?! Шухову и приятно, что так на него все пальцами тычут: вот, он-де срок кончает, – но сам он в это не больно верит. Вон, у кого в войну срок кончался, всех до особого распоряжения держали, до сорок шестого года. У кого и основного-то сроку три года было, так пять лет пересидки получилось. Закон – он выворотной. Кончится десятка – скажут, на тебе еще одну. Или в ссылку. А иной раз подумаешь – дух сопрет: срок-то все ж кончается, катушка-то на размоте… Господи! Своими ногами – да на волю, а? Только вслух об том высказывать старому лагернику непристойно. И Шухов Кильдигсу: