- Мне двадцать пять было. И я все маму упрекала: ну как же ты его не заставила? А теперь вот понимаю как. - Ира, а тут есть где-нибудь перекусить? – спрашивает он после паузы. - Или кофе хотя бы? - Кофе тут мерзкий. Вон там автомат, видишь? А перекусить… вряд ли. Может, и есть буфет какой-нибудь, но сейчас точно не работает. И доставки вряд ли. Новый год. - Давай я сбегаю куда-нибудь, поищу. Должно же быть хоть что-то. Умираю с голоду. Последний раз за обедом ел, в начале первого. В самолете не кормили, только чай-кофе. - Ну давай, попробуй. Понимаю, что тоже адски хочу есть. Толком не обедала, как это всегда бывает тридцать первого, а потом перехватила пирожок в пять часов. И все. Никиты нет долго. Наконец возвращается с бумажным пакетом. - Ничего не работает. Зашел в какой-то то ли бар, то ли клуб, заплатил охраннику, тот принес бутербродов. Видимо, остатки нарезок со столов. Колбаса, сыр и ветчина на кусках хлеба и правда выглядят стремновато, но когда желудок начинает переваривать сам себя, на красоту особо не смотришь. Никита приносит два стаканчика кофе из автомата, и мы принимаемся за еду. И даже как-то, вроде, оптимизма прибавляется. Выбросив стаканчики и пустой пакет, Никита снова садится рядом со мной и говорит, глядя в пол у себя под ногами: - Ира… ты нас извини, пожалуйста, за тогда. По-свински получилось, конечно. Все хотел у отца прощения попросить, но… вот так и дотянул. Я примерно догадываюсь, о чем речь, но хочется получить информацию из первоисточника. Учитывая, что Дарьялов мне так ничего и не сказал. - Не поверишь, но я понятия не имею, о чем ты. Он поднимает голову, смотрит на меня удивленно. - Отец ничего не говорил? Ну да, это на него похоже. Мы тогда, в августе, с ним здорово поругались. Точнее, Витька, но я, в общем-то, был на его стороне, хотя и пытался их растащить. Но он такой же, как и отец. Бультерьер. Никита замолкает, снова опускает голову. - Давай помогу, - не выдерживаю я. – Какая-то наглая хитровыдуманная прошмандовка задрала перед старичком подол, а потом притиснула пузом к стенке, и теперь все нажитое непосильным трудом под угрозой рейдерского захвата. Да? - Ну… - он как-то неопределенно хмыкает, все так же не глядя на меня. - Да ладно, Никита. На вашем месте я, скорее всего, подумала бы так же. Тем более знакомство наше как-то не задалось. - Витька тогда завелся. Он с самого начала что-то такое говорил. Да и я, по правде, тоже так думал. Хотя было странно, что отец на тебе не женился. - То есть странно, что я его на себе не женила? - Он уже потом нам сказал, что тысячу раз предлагал, а ты отказывалась. И тогда я засомневался. Да и не похожа ты была на акулу. - Ну и на том спасибо. - Извини, Ира. Я правда себя чувствую… - Ладно, Никит, проехали, - я дотрагиваюсь до его рукава. – Главное – что ты здесь. И чтобы он выжил. Все остальное неважно. - Спасибо тебе. Понимаешь, Витька… Он злой сейчас на весь свет. Жена ушла, с сыном видеться не дает. Судиться нереально. Она гражданка Норвегии, а у него российское гражданство и вид на жительство. Пищит телефон, Никита открывает сообщения, что-то быстро пишет и отправляет. - Марга. Беспокоится. - И как она только тебя отпустила? Оставил ее с ребенком на Новый год в чужой стране. - Нет, она первая сказала, что надо лететь. У нее недавно мать тяжело болела, понимает, как это. - Русская? - Нет, датчанка. Маргрете, - он открывает в телефоне фотографию миловидной рыжеволосой женщины лет тридцати. – А это Сережка. Дарьялов показывал мне фотографии внуков, но на них они были помладше. - Сколько ему? Семь? - Шесть. Я ему показываю фотку Иры, говорю: это твоя тетя. А он: да ладно, не может быть. Тети все старые, а она девочка. Она у вас забавная. На отца похожа. Никита снова что-то рассказывает, и я снова то слушаю, то куда-то уплываю, но благодарна ему за эту болтовню, которая срезает самые острые шипы беспокойства. Пять утра. Уже половина суток, как я здесь, в этом коридоре у оперблока. За все это время больше никого не было. Никого не оперировали в новогоднюю ночь? Или никто не ждал – вот так, как я? Может, тут и не разрешают никому находиться, а меня пустили только из-за статуса Дарьялова? Но для кого тогда диван и кофейный автомат? Какой-то шум за той дверью – затой самойдверью. Мы с Никитой настороженно смотрим друг на друга, потом туда. Выходит все та же самая медсестра, только очки сняла – глаза усталые. - Удалось стабилизировать. И в сознании. Врач потом с вами поговорит, на операцию ушел. А вы его сын, да? Ну, кто первый пойдет? На пару минут, не больше. Там и другие пациенты, тяжелые. Только ради Нового года. Мы снова смотрим друг на друга. - Никита, иди ты, я потом. - Спасибо, Ира! Он идет следом за медсестрой, а я подхожу к окну, упираюсь лбом в холодное стекло. Еще темно, еще ночь, но мне кажется, что стало светлее. Немного светлее. Ноги дрожат, колени подгибаются. А силы нужны. Их понадобится еще очень много. Но это потом. Сейчас – собраться, увидеть его, сказать… то, что очень хочу сказать. Потом можно будет поехать домой и хоть немного поспать. Главное – это знать, что стало лучше. Что он не умрет. - Ира, иди! Оборачиваюсь – Никита стоит у двери, держа в руках маску и еще что-то голубое. - Надень, - он дает мне какую-то одноразовую накидку. Глаза влажно блестят, но на губах улыбка. – И маску. Он говорить не может, к аппарату подключен, но все слышит, реагирует. Только не пугайся, выглядит страшненько. Быстро натягиваю накидку, маску, захожу в реанимационную палату, где в окружении приборов, опутанные проводами, лежат несколько человек – кто совсем голый, кто под простыней. У стены пост медсестры. Дарьялов с краю, накрытый, лицо едва видно под сложной конструкцией из прозрачных трубок. - Дарьялов, собака! Как ты нас напугал всех! Рот под кислородной маской, но глаза улыбаются. Все, что я хотела бы ему сказать, не предназначено для посторонних ушей. Подхожу ближе, осторожно, чтобы ничего не задеть, беру за руку. Вот так думаешь, что для счастья нужно и то, и это. А потом вдруг оказывается, что ничего не надо. Только одно – чтобы он выкарабкался. - Дарьялов, у тебя там в пиджаке коробка какая-то, я видела, когда таблетки искала. Это то, что я думаю? Он едва заметно кивает. - А давай, когда с тебя всю эту шляпу снимут и ты сможешь разговаривать, снова мне предложение сделаешь? И я соглашусь. Честное слово. Приподнимает руку, соединив в колечко большой и указательный пальцы: окей. - Ну все, хватит, - медсестра кивает на выход. - Ладно, отдыхай, - сжимаю его руку, кладу ее поверх простыни. – Я тебя люблю. Очень сильно люблю. И снова глаза улыбаются в ответ. Иду к двери, все передо мной расплывается, но это уже совсем другие слезы – радости и облегчения. А в коридоре Никита разговаривает с каким-то бородатым мужчиной. Тот оборачивается на звук открывшейся двери. Да ладно! Правда, что ли? Виктор? - Здравствуйте, Ирина, - он смотрит на меня, кусая губы, а потом вдруг решительно подходит и крепко обнимает. - О как! Еще один! – удивляется вышедшая следом за мной медсестра. – Тоже сын? Все на одно лицо, как из ксерокса. Ладно, и вас пущу на минутку. Новый год же! Они уходят, а я мешком шлепаюсь на диван. - Ира, поезжай домой, - говорит Никита. – Тебе отдохнуть надо. Мы с Витькой здесь побудем на всякий случай. Смысла нет спорить. Вызываю такси, прощаюсь с ним, с вернувшимся Виктором, надеваю куртку и спускаюсь в вестибюль. Половина шестого. Новогодняя ночь позади. Страшная – и все же волшебная ночь. Очень важная ночь. А впереди – вся жизнь. Сколько бы ее ни осталось, но все равно вместе… Конец