— А-а… Подошла к окну, в сырой темноте негромко шелестело. — Кажется, дождик. — Я же сказала, что дам тебе зонт. — Да это я так… Кэтрин помолчала, глядя в сторону, потом бросила — с вялым таким вызовом: — А я вот умру в дождь! Беременным очень полезны подобные разговоры. — Ты прямо как Кэтрин Баркли говоришь… — Оленька подумала и добавила: — Я тоже дождь не люблю. — Кэ-этрин! — задребезжало из соседней комнаты. — Папа проголодался? — с надеждой спросила Оленька. Кэтрин посмотрела на нее и не ответила. Вышла за дверь, крикнула в пустоту: — Петя! Подойди к отцу, я занята! Петя-я! И это «Петя-я» — как мольба, как хныканье. Поскольку запросто может не выйти. Видимо, вышел, потому что Кэтрин вернулась в комнату, села в кресло, вся ушла в него, продавленное. — Мне тринадцать было, когда я «А Farewell to Arms» прочла. И тогда же поклялась себе, что никогда не заведу ребенка. Жить хотелось. — Кэтрин, ну мало ли кого как зовут! Это же книга, просто книга. — Не мало ли. Я знала, что она — это я. И я прожила ее жизнь от начала и до… конца. Вот так. И когда она умерла, я умерла тоже. И я очень, очень боялась, что у меня случится ребенок. Я даже сказала себе тогда, что ни за что не выйду замуж. Да… Так и вышло. Накаркала. — Но… Оленька не знала, что сказать. И правда, в тринадцать лет чему только не поверишь. Когда она сама, маленькая, сидела в шкафу и вдыхала запах сирени, шедший от маминого платья, ведь тоже навоображала невесть чего. Что мама не вернется, что Вата ее схватит. Отец остался в городе, и ему ничего не грозило. Он узнал бы все уже потом. Оленька представляла, как он плачет, и ей ужасно было жалко себя. И маму, конечно. Вот и Кэтрин поверила этой безбожной книге, надо запретить такие — напичканные несчастьями. Довольно всего этого в жизни. Кэтрин смотрела на Оленьку и кусала губу. Потом бросила: — У тебя же с собой? — Что? — «Прощай, оружие!» у тебя с собой? — А, да. — Можешь принести? Оленька кивнула, пошла в коридор. Кэтрин ждала ее, качала ногой. — Давай. Оленька села и посмотрела на часы. Без пяти девять. Дома будет не раньше десяти. С тех пор, как к Володику переехала, так поздно она еще не возвращалась. В смысле, одна не возвращалась. Оленьке захотелось домой. Кэтрин листала книгу, искала что-то. Потом нашла. — Послушай. — Кэтрин, я же читала… — Все равно послушай. Послушай, как я это тогда слышала. Воображала себя прелестной Кэтрин Баркли, влюбленной в… как его… мистера Генри, он же Хемингуэй. Я купалась в этой их любви. Я была уверена, что и со мной такое случится. А как же не случиться — я же Кэтрин. Даже мечтала фамилию поменять. Помнишь, она сидела в парикмахерской, ее завивали, и его это волновало? Никого в то время не волновало, как я одета, как причесана. Мне было почти четырнадцать, я уже хотела нравиться, но вместо этого ходила за братом, как нянька, и даже носить мне нечего было: отец мной вообще не занимался. Меня считали просто нянькой. А в книге меня любили. Меня любили, понимаешь? Оленька кивнула. — Нет, ничего ты не понимаешь, — Кэтрин заложила открытую страницу пальцем и снова начала листать книгу. — Вот! Вот, смотри! Она принялась читать — с выражением, с умилением. «— Знаешь, милый, я не стану стричься до рождения маленькой Кэтрин. Я теперь слишком толстая и похожа на матрону. Но когда она родится и я опять похудею, непременно остригусь, и тогда у тебя будет совсем другая, новая девушка. Мы пойдем с тобой вместе, и я остригусь, или я пойду одна и сделаю тебе сюрприз. Я молчал. — Ты ведь не запретишь мне, правда? — Нет. Может быть, мне даже понравится. — Ну, какой же ты милый! А вдруг, когда я похудею, я стану очень хорошенькая и так тебе понравлюсь, что ты опять в меня влюбишься. — О, черт! — сказал я. — Я и так в тебя достаточно влюблен. Чего ты еще хочешь? Чтоб я совсем потерял голову? — Да. Я хочу, чтоб ты потерял голову. — Ну и пусть, — сказал я. — Я сам этого хочу». Кэтрин подняла глаза, они чуть блестели. — А помнишь, она говорила: «Никакой „меня“ нет. Я — это ты»? Помнишь? Оленька кивнула. На самом деле она помнила только, что ей все эти патетические фразы ужасно не нравились. Наверно, Кэтрин иззавидовалась бы, узнай, как ведет себя Володик: никакого «его» нет, верно подмечено. И что в этом хорошего, скажите на милость? И еще Оленька подумала, что странная штука жизнь — раздает подарки не тем, кто их просит. — А вот! А вот еще! — Кэтрин вошла в раж. — «Понимаешь, милый, я счастлива, и нам хорошо вдвоем. Я очень давно уже не была счастлива, и, может быть, когда мы с тобой встретились, я была почти сумасшедшая. Может быть, совсем сумасшедшая. Но теперь мы счастливы, и мы любим друг друга. Ну давай будем просто счастливы. Ведь ты счастлив, правда? Может быть, тебе не нравится во мне что-нибудь? Ну что мне сделать, чтобы тебе было приятно? Хочешь, я распущу волосы? Хочешь?» Кэтрин всхлипнула. То ли от умиления, то ли нервы сдали. — Ну что ты… — Оленька приподнялась со стула, не зная, как поступить. По руке, что ли, погладить ее? — Сиди. Сиди, я тебе сейчас прочту то, что хотела. А ты посмотри, посмотри, что я чувствовала. Я же не ждала подвоха, я же глупая была, я же еще не знала, что мир так уродлив, что кругом одно сплошное дерьмо. Да не перебивай ты меня! Я то и дело смотрела, сколько оставалось до конца этой сказки, я думала, что подрасту и напишу продолжение — о том, как они жили счастливо, какие дети у них были замечательные, мальчик и девочка, мальчик моряком стал, а девочка врачом. И я представляла себе, как все будут читать эту книгу, и думала, что надо название придумать не хуже, чем это. Знаешь, какое я название придумала? Знаешь? К нам бабка из деревни приехала, в таких полуваленках. Папа засмеялся и сказал, что эти штуки называют «прощай, молодость». И я так обрадовалась, решила, вот отличное название — «Прощай, молодость», — сразу видно, что это продолжение «Прощай, оружия». А там герои будут уже старыми: тридцатилетними. И книжку я собиралась об их детях написать. У нее снова начало закипать на глазах — она провела по ним тыльной стороной ладони, вытерла руку о юбку. — Я не ожидала подвоха. Я ничего не ожидала! Просто читала, и все! Ты помнишь, что там в конце? Нет, я тебе прочту. А ты сиди и слушай. Слушаешь? Слушаешь? — Да. Не надо было давать ей книгу. Кэтрин помедлила, сглотнула — тяжело так сглотнула. «— У madame Генри было кровотечение. — Можно мне войти? — Нет, сейчас нельзя. Там доктор. — Это опасно? — Это очень опасно. Сестра вошла в палату и закрыла за собой дверь. Я сидел у дверей в коридоре. У меня внутри все было пусто. Я не думал. Я не мог думать. Я знал, что она умрет, и молился, чтоб она не умерла. Не дай ей умереть. Господи, господи, не дай ей умереть. Я все исполню, что ты велишь, только не дай ей умереть. Нет, нет, нет, милый господи, не дай ей умереть. Милый господи, не дай ей умереть. Нет, нет, нет, не дай ей умереть. Господи, сделай так, чтобы она не умерла. Я все исполню, только не дай ей умереть. Ты взял ребенка, но не дай ей умереть. Это ничего, что ты взял его, только не дай ей умереть. Господи, милый господи, не дай ей умереть»… Кэтрин плакала. Нет, не плакала — она ревела, как ревут дети, еле проговаривая слова, растягивая их, бурля соплями в носу. Оленька тоже заревела. 36 «— Уходите отсюда, — сказал я. — И та тоже. Но когда я заставил их уйти и закрыл дверь и выключил свет, я понял, что это ни к чему. Это было словно прощание со статуей. Немного погодя я вышел и спустился по лестнице и пошел к себе в отель под дождем».