86 Виноградина соскальзывает с ложки, катится по подушке, оставляя сладкий белый след, и спрыгивает на пол. — Ай! Нико перегибается через Оленьку, поднимает ягоду — первый раз она чувствует его тяжесть. — Ну что? С ложечки тебя покормить? — улыбается: она уже вторую виноградину роняет. Кто виноват, что они такие юркие. Он берет у нее из рук пиалу, отставляет свою. И снова — это ощущение: Нико не за компьютером, не за рулем, а здесь, в мерцании свечи, в наполовину расстегнутой кремовой рубашке, как странно. Можно поднять руку и провести ладонью по волосам. Но нет — еще рано. Для нежности еще рано — пока тут место только ласке да страсти. Нежность сродни близости, а близости пока нет. Близость — не катание по кровати; близость — найденное слово, точное слово, которое отзовется там, далеко внутри, войдет иглой в сердце. Был человек, который знал такие слова, — она бежала от него, трусиха. И к кому убежала — к Вовке. Какая глупость. Она ловит губами дольку мандарина в белых хлопьях, прихватывает зубами ложку. Глаза у Нико смеются: — Я так сыновей кормил когда-то. — И… никого больше? — Хочешь быть единственной в своем роде? Нет, больше никого. — Знаешь… приятно все-таки это слышать: «больше никого». — Она улыбается. — А в чем я еще уникальна? Нико ставит пиалу на ночной столик, откидывается на подушку. — Я уже думал об этом. Какая-то ты… Как сказать… Тебе хочется сильных чувств, но ты их боишься. Вернее, себя боишься. Потому что тебя понесет. И это создаст массу неприятностей окружающим. — Тебе создаст? — Я ведь тебя окружаю. Значит, да. Я готов тебе помочь, но потом всем будет трудно. — То есть ты меня не хочешь? — Ну как ты могла… — Он притягивает ее к себе, он целует ее, и — больше ни слова, только тяжесть его тела, и это не оставляющее удивление: неужели… Нико? Выгнуться, пропуская платье вверх: оно бежит по вскинутым рукам и отлетает прочь. Зеленые тюльпаны с долгими стеблями — они еще здесь, их пока не сорвали, не отбросили. И ей внезапно жаль с ними расставаться. Нико отрывает ее тело от простыни, скользит ладонью по спине, останавливается — там, где металлический язычок цепляется за скобочку; пальцы пытаются разъединить их — скобочку, язычок, все такое микроскопическое, неудобное. — Оставь. Пальцы медлят, потом скользят мимо — спасены, не сорвут вас, не скомкают, лепестки, листья, стебли. Ольга тянет с плеч расстегнутую кремовую рубашку. И дальше — до головокружения близко незнакомое тело, рубец возле ключицы, тело, что станет любимым, и это — Нико? Нет, нет, только не мусолить имя, затрепанное дальними и пусть даже ближними, не Нико, нет. — Николай… Обмен взглядами, улыбками. И затем — уже без преград — друг другу навстречу, быстрее, как можно быстрее, сливая воедино две гигантские тени на стене, расплескивая дыхание, вырываясь из опостылевших рамок в новую жизнь. 87 — Интересно, здесь можно курить? Она проветрит, когда он уйдет. Николай стряхивает пепел в пустую пиалу, в остатки белых хлопьев. Ольга лежит на спине, смотрит на стену, на тени. — А я волка умею делать. Она поджимает указательный палец (глаз), сгибает большой (ухо), отводит мизинец (рот). На стене щелкает беззубой пастью морда. — Это ж собака. — Нет, волк. А ты мог бы не позвонить мне? Как множество женщин, Ольга любит, сблизившись, вспоминать, как все начиналось. — Сегодня? Они только сегодняшним днем и умеют мыслить, мужички. — Сегодня! — передразнивает Ольга. — В конце декабря! Когда работу предлагал. — А, да. У нас с корректором не сложилось. — Не сообразила дама шарахнуть монтировкой по окну? — Это был парень. Просто не сошлись… характерами. — Мужчина-корректор? — Бывает. — А я давно хотела спросить, откуда ты мой телефон взял? С какой из моих «прошлых работ»? — Издательство «Глобус» тебе что-то говорит? Ольга кивнула. — Мне тебя порекомендовали, еще когда ты там работала. Я тогда тоже корректора искал, но потом не понадобилось. — А кто телефон дал? — Кэтрин. Помнишь такую? — Ты Кэтрин знаешь? А я о ней недавно вспоминала! Не в курсе, что с ней сейчас? Затянулся, потушил окурок: раздавил в пиале. — Понятия не имею. Мы с ней плохо расстались. — Расстались?.. — Да я все потом думал — зачем начинал. Приподнялась на локте: — Постой… Ты… Коля? — Не понял. Ты меня за Петю принимала? — Ты Коля… Какая же я дура… Почему я сразу не… — Мышонок, в чем дело? Попробовал обнять, но она руку оттолкнула. — «Мышонок»? Мы-шо-нок. А ведь точно… Она мне говорила — ты ее тоже мышонком называл. Ты нас всех мышатами, да? Я не люблю животные клички. — Да что с тобой? Оленька смеялась. Она смеялась все сильнее, уже не могла остановиться. — Сестры… Мы теперь с ней сестры… Молочные… А молочко-то… «постелизованное»… — Какое? Ты о чем? — Постели-зован… ой, нет, не могу… Она плакала. Не Николай. И даже не Нико. Коля. Только не он. Только не леший этот.