Так их и звали когда-то: Ося и Оля. Когда-то. Взял тур и приехал, вещи бросил в гостинице. «Рута сказала, ты гуляешь…» И вдруг Эгле ярко, вспышкой, осознала: вот он, ее Дом. Дом, который ушел от гнома… — Зачем ты приехал? Слушала его, стоя на аллее, забрызганной солнцем с донышка дня, и — не верила. Хочет приехать жить — дай только срок. Квартира пуста — без нее, Ольги. То позвонить большим трудом было, то вдруг — «квартира пуста». Неужто мымра дала от ворот поворот? — Я тебе еще здесь нужен?.. Нужен ли он ей — ее ходячий домик. Домик, что носило по российским просторам — и ее вместе с ним. Домик, без которого… — Дела-ай, ка-ак хочешь… Умрет, а чувств своих не выдаст. Только слова русские «потекут», смажутся чуть-чуть, подчиняясь закону другого языка: волнуется. Давно это Иосифу известно. Сказала — «делай, как хочешь», дала карт-бланш. Будто ей все равно. Рута говорит, что не похожа Ольга на довольную жизнью. Заглянул в ее комнатку — тихий ужас: клетки повсюду со свинтусами, в углу топчанчик и лампа нелепая. И в этом виноват он, Иосиф. Получила, что хотела, а счастья нет. И опять он, Иосиф, повинен. — Рута жильцов держит? Кивнула. — Пойдем, я замерзла. Шли — молчали. Иосиф думал о том, что придется продавать бизнес — так проще. Квартиру девчонкам оставить. Здесь купить большой дом и сдавать комнаты, как Рута. Не бог весть какое дело, но на первое время сойдет. Потом замутить что-нибудь. Так и не открыл «Сыроежку» в гастрономе: всем «дай», никто ни за что не отвечает, у директора глаза как у рыбы. — Сюда. Привела в уютный кабачок, сели возле камина. — Pra’au, — симпатичная девочка в футболке цветов радуги подала меню, улыбнулась. Ольга махнула кому-то рукой. — Я знакома с хозяевами. Возьму себе «Суктинис», согреться. Ты будешь? Вдруг подумалось: вот так и доживут они свои дни — вдвоем. Зимой здесь тихо и ветрено, крики чаек, обжигающий нёбо медовый «Суктинис» и согревающий лучше любой телогрейки. Летом музыка из дверей кафе, пестрые толпы, можно сидеть на берегу, потягивать «Швитурис», их знаменитое бочковое пиво. Этого следовало ждать — разве не знал он, что пройдет блажь у Алены? Тебя оставляют — потому что ты стар, ты ветошь. Но это только тело, ты все тот же, тебе по-прежнему хочется любви. А тебя меняют на кого-то помоложе… что ж, закон рынка. Новая вещь дольше служит. Не свались он к Алене внезапно в тот день, так и не знал бы, почему она твердит — к жене поезжай. И ведь нет чтобы прямо сказать — так и так, другой мужчина, прости. Ведь нет… — Ты что-то будешь? — А? Девочка-радуга стоит напротив стола, улыбается. Ольга поджала губы: эта его вечная рассеянность… — Та-а-ак… Вот тут у вас есть вареный горох со свиным ухом… Надеюсь, не морской свинки ухо? Девочка свела брови к переносице, посмотрела на Ольгу, ища перевода. Слишком молоденькая. Пока ждали заказа, перебрасывались незначительными фразами, но больше молчали. Не виделись три месяца, и вроде бы сказать нечего. Или так: о том, о чем хочется говорить, — не заикнешься, а прочее — вздор. Смотрел в огонь в камине; тогда, еще зимой, сестрички в больнице доложили: приходила такая — щеки втянуты, глаза закачены, — вас искала. Спрашивала, к кому ходите… Не знали сестрички, что он в палату ни ногой, просто выстукивает Алену, у которой странная идея выключать мобильный, чтобы хворых не тревожить. Когда Ольга нагрянула, Алена, скорее всего, была там. Может, поговорить об этом? Всем легче станет. — Оля, я хотел тебе объяснить… Ну уж это слишком. Откровения про мымру — это слишком, слишком. Еще утешить попросит. Как после этого — вместе? Зачем он…? Эгле протянула руку ладонью вверх: — Если есть у тебя желание, приезжай и живи. Снимем что-нибудь, зимой не дорого снимать. А в остальном… могу за руку подержать. Иосиф улыбнулся. Эту фразу она говорила, когда его одолевала хмурь, — и особенно часто тогда, после автокатастрофы: «Труба мое дело, Оля…» — «Могу за руку подержать». Другими словами: ты вытащишь себя сам, ты сумеешь; не проси ничего у мира… разве только… разве что за руку подержать. Когда-то он это ляпнул от ужаса. У Ольги начались схватки в первую беременность, он метался возле, не зная, как помочь, и вдруг вырвалось: «Хочешь… могу за руку подержать…» Ольга тогда усмехнулась. А после вспоминали… Никто не родит за тебя, не встанет за тебя на ноги после операции, не переборет муку несущее чувство. Иосиф положил руку на ладонь Эгле — знакомую ладонь. Точно так же они сидели в каком-то заштатном кафе в Питере, когда она призналась, что ее имя, ставшее ему дорогим, взято с потолка. Ей потребовалось полгода, чтобы удостоить его признанием. 8 Сыра к чаю больше не было. Как не было и Оси. Продал заводик полтора года назад, уехал в Литву, что и требовалось доказать. Сама гнала его к Э-ги-ди-юсовне, гнала, надеясь, что — нет, упрется, оставит все, в Москву переедет: не в Нижнем же втроем жить под носом у дочек и прочих — Ося одно время в местную политику лез, вот и заработал никому не нужную известность в масштабе города. — Пряники? Володя кивнул. Алена вытащила пакет медовых, разорвала упаковку. В дверях кухни появились Степан с Юлькой, дала им по пряничку, убежали. — От Оли вестей нет? Алена наливала чай в чашку; Володя следил, как бежит гранатовая струйка. — Сегодня обещала позвонить. Каждый день он, как заведенный, таскался к Алене. Правда, оставался ненадолго — тем для разговоров кот наплакал. Звонил, прежде чем подняться, как когда-то Оленька, и иногда Алена отвечала: занята. Это значило, что хмырь у нее. Променяла душку Иосифа на красавчика помоложе. — Скучаешь? Скучает ли он по Ольке. Бесполезно скучать. Да и то — была она здесь, но будто и не было ее. Загораживалась, чем могла. По чему скучать-то? — Скоро обещала вернуться. — Вернется, да опять умчится. Может, тебе с ней ездить? Иногда? Я же вижу, как ты это все переживаешь. Ошибаешься, Алена. Отпереживался уже. — Мне, с ней? Смеешься? Я для нее слишком мелок. У нее же там Большая Жизнь с Большими Людьми. — Цитируешь? Мне она говорила — «настоящая жизнь». — Да-да, точно. С настоящими людьми. А я игрушечный, значит. — А ты не будь игрушечным. Алена временами здорово раздражала — вот этой своей прямотой, о которой не просили. — Мелкий человечек пошел по-маленькому. Алена фыркнула. Закрыл дверь в санузле, сел на край ванны. Олька носится, доказывает себе, что не зря родилась. А в свободное время у нее увлечение — кайт. На семью остается — что? А ничего. Со Степаном нет у них близости, которой хотелось бы. Наверняка завидует ему, Володику: неразлейвода они со Степкой. Но ведь ребенок тоже видит, кто им занимается, а кто, скажем так, занимается собой. Он, Володик, никогда не выбирал — себя: сперва все Ольке отдавал, потом стал отдавать сыну. Как-то с Олькой состоялся премилый диалог — она опять куда-то на две недели намылилась, он взъелся и высказал ей: — Эгоистка ты… На что получил хамский ответ, в ее духе: — Вот ты не эгоист, но не потому, что такой хороший. У тебя просто эго нет. Может, и правда нет. Но не она со своим «я» квартиру выплачивает, на работу выскакивает каждое утро, как кукушка из часов; не она отводит Степана в школу, и не она его спать укладывает. А мелкий человек, которому предлагается не быть игрушечным. Он слышал, как в кухне зазвонил мобильный. Наверняка Олька — так хотел ее услышать, а сейчас — ноль желания. Тошно. Надо что-то делать с этой жизнью, но что? — Алена! Ответь на телефон… Звонки прекратились, Алена разговаривала, но о чем говорила — не было слышно. 9 — Это не Олин телефон. Ее мужа. Оли нет в Москве. Может, что-то передать ей? Кто? Кэтрин? Имя Кэтрин что-то смутно напоминало Алене. Точно! Переводчица. Когда познакомились, Олька целую стопку книг приволокла, все в переводе этой самой Кэтрин. Тогда еще мелькнула мысль — почему имя такое, но ответ сам пришел: полукровка, раз английский у нее в совершенстве. — Кэтрин, я читала ваши переводы! Меня Алена зовут, я Олина подруга. Выяснилось, что Олька заходила к Кэтрин пару лет назад: