Чем дальше уходили размышления, тем запутаннее становилась загадка. Офелия еще раз заглянула в окно, постучала костяшками пальцев, потом прижалась к стеклу, зажмурив один глаз, и увидела лишь тьму – блестящую и непроницаемую, как поверхность обсидиана. Тогда она сложила ладони, заслоняясь от света, и до рези в глазах вытаращилась в черную бездну окна. Внезапно лицо опалило жаром. Вскрикнув от боли, Офелия отскочила назад. Чувство было сродни тому, будто она резко открыла заслонку печного короба. Еще больше ее напугало осознание, что жжение и боль не утихают, а только сильнее разгораются на коже. Костяшки пальцев и ребра ладоней покраснели, словно от ожогов. Лоб пылал, как при лихорадке, и Офелия, даже не смотрясь в зеркало, знала, что и на лице остались алые отметины. Она бросилась в дом, чтобы охладить ожоги. На кухне открыла кран и подставила руки под ледяную струю, потом умылась, приложила холодные ладони ко лбу и снова опустила руки в воду. Легче не становилось, наоборот, с каждой секундой жжение усиливалось. Офелия позвала сестру, и протяжное «о-о-о-о-о-о» ее имени эхом прокатилось по дому. Не прошло и минуты, как Флори прибежала на помощь и пораженно застыла, увидев Офелию в ожогах. Не задавая лишних вопросов, Флори начала действовать: схватила со стола половник, приложила холодный металл ко лбу Офелии, усадила ее на стул и отправилась проверять шкафчики, где хранились лекарства. Вернувшись с пустыми руками, она заключила, что нужен врачеватель. На вопрос, чем она обожглась, Офелия ответила правду, рассказав обо всем: о подслушанном ночью разговоре, Дарте, закрывшем собеседника на ключ, и непроницаемом стекле, что скрывает от любопытных глаз странную комнату. Лицо Флори стало мрачным и растерянным. Дослушав, она почему-то уточнила: – Голос был мужской? Или женский? Видимо, у нее были свои домыслы о личности узника, но подтвердить их Офелия не смогла и только пожала пылающими плечами. Жгучая боль продолжала расползаться по всему телу. Флори нервно заметалась по кухне, пытаясь сообразить, чем еще помочь, и вдруг знакомый голос по-отечески строго спросил: – Что тут творится? Взгляд Дарта скользнул к Офелии и застыл на ожогах. Она даже представить боялась, как выглядела в тот момент, вызвав у него неподдельный ужас. Все, что происходило после, напоминало мучительный сон, где движения были замедленными, а ощущения – притупленными. Когда ее подхватили на руки, Офелия не почувствовала ни прикосновения, ни тяжести собственного тела, а лишь с опозданием осознала, что ее принесли в библиотеку. Скрежет потайной двери остался в голове навязчивым гулом, уши заложило, а глаза перестали видеть. Она провалилась в вязкую тьму, пока не услышала голос, прорвавшийся сквозь затуманенное сознание. – Жуй! – Чьи-то теплые шершавые пальцы коснулись ее губ. – Полынь – сильная трава. Челюсти не слушались, словно стали железными и проржавели. Но вскоре горечь наполнила рот, и желудок скрутило. Сознание стало постепенно возвращаться к ней, и Офелия увидела над собой три склонившиеся фигуры. – Как она? – Лицо Флори было белым, как простыня. – После купален будет в полном порядке, – сказала седовласая женщина, чье лицо, похожее на абрикосовую косточку, выглядело безмятежным и добрым. – Это надолго? – Дарт казался напуганным. Офелия невольно задумалась, что его так тревожит: ее состояние или приближение момента, когда придется раскрыть свой секрет. – Спешить нам некуда. Я пока все подготовлю, а вы приводите девочку. И врачевательница (если она ею вообще была) ушла. Офелия осмотрелась. Просторная комната никак не вязалась с атмосферой лечебницы, больше напоминая холл во дворце: большие вазы на мозаичном полу, арочные окна с клетчатым переплетом, а из мебели – только бархатная софа, куда ее уложили. – Где мы? – В Доме с оранжереей. Флори протянула руку и помогла подняться. Поначалу, легко вскочив на ноги, Офелия обрадовалась, что полынь подействовала, но затем волна жгучей боли убедила ее в обратном. Чтобы не упасть, пришлось опираться на сестру. Дарт повел их по длинному, почти бесконечному коридору, затем свернул к арке, увитой плющом, и остановился на пороге странной комнаты, наполненной гулом. Офелия никогда прежде не встречала ничего подобного, да и представить не могла, что для купален кто-то выделяет огромный зал. В ширину здесь могло бы поместиться не менее дюжины ванн, но все ограничилось лишь тремя. Над каждой нависал латунный кран, извергающий поток воды. Звук отражался от стен, приумножался эхом и был похож на рев водопада. Комната и впрямь напоминала загадочный лес: каменный пол, деревянные стеллажи, точно пни огромных деревьев, стены, покрытые мхом, и туман, поднимающийся над ванной с горячей водой. Седовласая женщина, которую Офелия ошибочно приняла за врачевательницу, расхаживала от одной ванны к другой. Ее зеленая накидка и длинная серебристая коса, перекинутая через плечо, создавали образ лесной колдуньи во время волшбы. Она держала плетеную корзину, откуда выуживала разные ингредиенты и кидала в воду. Над первой ванной развеяла сухие листья, во вторую высыпала горсть соли, а в третью запустила несколько разноцветных камешков. Потом снова вернулась к первой ванне – и вылила туда пузырек с маслом. Запах эвкалипта тут же разлетелся по комнате, защекотал ноздри и проник в легкие, наполнив их колючей свежестью. Офелия чихнула. Взглянув на нее, женщина произнесла: – Придется подождать, милая, напор из колодцев слабый. Ты присядь пока. Заметив пуфик в углу, она не без помощи Флори переместилась туда и с облегчением отметила, что, если сидеть и не двигаться, кожный зуд почти неощутим. Лесная колдунья продолжила творить свою волшбу. Рукой она легко, почти небрежно ныряла в корзину, доставала ингредиент и отправляла его в воду, попутно успевая вести беседу с Дартом. Им пришлось говорить на повышенных тонах, чтобы перекричать шум воды. – Ты проверил безымянного безлюдя? – Можно и так сказать. – Дарт пожал плечами. – Ты права, у него уже есть лютен. – Ну вот, старую лютину не проведешь… – с задором сказала она и бросила в ванну целую горсть сушеных ягод. – Ты поговорил с ним? – Нет… – Дарт запнулся, нервно взъерошил волосы и добавил: – Он напал на девочек, а потом удрал в обличье ящерицы. – Напал? Еще и в рептилию обращается? Ох, очередной дурной безлюдь на нашу голову! – Лютина горестно вздохнула, утратив прежний настрой. – Непросто нам будет приструнить его. – А разве когда-то с безлюдями было просто? В ответ лютина покачала головой. Закончив с приготовлениями, она поставила корзину на пол, обтерла руки о бока бархатной накидки, а после жестом подозвала Офелию к себе. Лечебные ванны вызывали у нее и тревогу, и предвкушение. В лечении никогда не было ничего приятного, кроме выздоровления. Офелия мечтала о том, чтобы ожоги сошли, – и согласилась бы просидеть здесь целый день, если потребуется. Лютина объяснила, для чего нужна каждая ванна: в первой были травы, обеззараживающие раны; вторая содержала заживляющие соли и микстуры; а на дне третьей, самой горячей, лежали лечебные минералы. Офелия слушала внимательно, пытаясь запомнить названия. Все смешалось в ее голове, и она, выбирая между девясилом и селенитом, уже не смогла бы отличить, что из этого минерал, а что трава. Когда лютина выжидающе замолчала, Офелия покосилась на нее, не понимая, что делать дальше: нырять в ванну в одежде? Начинать с самой горячей, или с той, что упомянули первой? К счастью, она не успела совершить глупый поступок. – Ну! И чего встали? – спросила лютина у Дарта и Флори. – Кыш отсюда! – Она всплеснула руками, будто желала прогнать с огорода надоедливых птиц. Прежде чем уйти, Флори послала Офелии ободряющую улыбку и поспешила вслед за Дартом, которому лютина наказала напоить гостью чаем. Тяжелые деревянные двери закрылись, и последовало новое указание, уже для нее: – Раздевайся и полезай в ванну с травами. Офелия смутилась, но нерешительно подошла, заглянула в ванну и поболтала пальцем в воде. Она медлила нарочно, и лютина, поняв это, отвернулась к полке с травами. Теплая вода пахла, как аптекарская лавка. Купальня оказалась достаточно глубокой, и Офелия села так, что из воды выглядывали только голова и колени, покрытые воспаленными пятнами-язвами. Обхватив согнутые ноги, она наблюдала, как в воде плавают ягоды шиповника, засушенные головки ромашек, похожие на воланчики для бадминтона, и серповидные листья эвкалипта. – Я так суетилась, что даже имени твоего не узнала, – сказала лютина, устраиваясь на пуфике рядом с ванной. Офелия, как обычно, представилась полным именем и его коротким, в один слог, сокращением. Саму лютину звали Бильяна, что звучало твердо и кротко одновременно, словно порыв ветра вначале ударил в ставни, а потом ласково подхватил занавески. – Нам тут сидеть долго. О чем будем говорить? – Ее светло-карие, как слабо заваренный чай, глаза хитро блеснули. – Вы знаете что-нибудь о Дарте? На лице Бильяны промелькнула слабая улыбка и тут же исчезла в глубоких морщинах вокруг губ – в каждой бороздочке таился след от прошлых улыбок. Лютина молчала, пока доставала из корзины пузырьки и пакетики, смешивая их содержимое в деревянной ступке, что стояла на ее коленях. Офелия уже решила, что Бильяна не станет отвечать, но та будто намеренно взяла паузу, чтобы выдержать интригу. – И что же ты хочешь о нем узнать? Офелия пожала плечами. Конечно, сейчас ее волновала загадка запертой комнаты, хотя об этом разумнее было не упоминать. – Мне интересно все. Бильяна задумалась. Прошло еще немного времени, прежде чем она сказала: – Не в моем духе обсуждать человека за его спиной. Зато у меня есть множество историй о безлюде, и так уж повелось, что истории о безлюдях и их лютенах неотделимы друг от друга. Она бросила в ступку щепотку сушеных трав и завела длинный увлекательный рассказ. «Когда-то я была знакома с хозяевами дома, частенько приходила к ним и уж никогда бы не подумала, что их дом станут называть «голодным». Наоборот, он всегда был сытым: столы ломились от блюд, а сам дом всегда был полон жителей. Дом принадлежал богатой семье. Я уже и не помню, как Холфильды разбогатели. Да и сомневаюсь, что мне рассказывали об этом. К тому времени, когда я узнала Холфильдов, сами наследники позабыли, каким образом их прапрадед сколотил состояние. Кажется, у него была винодельня или мебельная фабрика… А может, он делал винные бочки? В одном я уверена – в их доме всегда пахло деревом и вином. Имея солидный капитал, способный прокормить не одно поколение, Холфильды совершенно не задумывались о будущем. Богатство давало им свободу заниматься тем, чем хочется, и не волноваться о завтрашнем дне. Но вместе с тем у них не было точек соприкосновения, их жизненные пути не пересекались, поэтому они утратили шанс стать счастливой сплоченной семьей. Что ж, попробую рассказать обо всех, кого знала. Фамильный дом Холфильдов построили два брата. Старший был ворчуном каких поискать, замкнутый и чудаковатый, – таким он представал перед всеми. А Силиция, его дочь и моя подруга, помнила его совсем другим: чутким, кротким человеком с незаурядным умом. Он постоянно что-то придумывал и изобретал, пока его не сломила внезапная смерть супруги. Утрата оставила на нем темный, нестираемый след. Зато его младший братец слыл весельчаком. В молодости он забавы ради выступал в цирке и даже на старости лет воспринимал жизнь как арену. На кухне метал ножи, целясь в дверцу буфета; в столовой жонглировал стаканами; в библиотеке проделывал фокусы на лестнице. Говорят, его страсть к трюкачеству произошла от любви к акробатке, которая родила ему сына и вскоре укатила на гастроли. Она так и не вернулась, продолжив колесить по городам с выступлениями. Ребенок вырос в окружении многочисленной родни и стал поваром. Даже спустя годы люди шутили, что настоящий отец мальчика – метатель ножей из труппы. Иначе как объяснить, что парня тянет к резакам и доскам (а то, что они кухонные, списывали на издержки воспитания). Однако никто не смел потешаться над детьми Холфильда-старшего. Их уважали, боялись или боготворили – каждому в полной мере досталось что-то одно. Первый сын, Диггори, унаследовал лучшие черты отца. Умный, серьезный, проницательный и внимательный к мелочам, он бы мог добиться немалых высот в науке, но вместо этого посвятил жизнь заботе о родных и доме, потому что никто, кроме него, не желал вести хозяйство, разбираться в счетах и решать проблемы. Став хранителем семьи, он был одинок и не раз говорил, что разочаровался в супружестве, глядя на брата и сестру. Доновану не повезло занять место «посередине». Будь он первенцем – стал бы достойным примером, как Диггори, а родись последним – все носились бы с ним, как с самым маленьким… Ему же выпало стать средним: сыном, которому говорили равняться на старшего и не прощали то, что позволяли сестре. Грубиян, задира и мот, он с трудом уживался с остальными Холфильдами, все побаивались его и терпели только ради семьи. Моя дорогая подруга Силиция была младшим ребенком и с малых лет привыкла, что любой ее каприз выполняли. Когда она увлеклась рисованием, специально для нее зимнюю веранду переделали в мастерскую. Когда притащила в дом голодранца, никто не смог отговорить ее от замужества. Будучи творческой натурой, она выбрала такого же спутника, и хотя горе-писатель так и не сочинил ни одного произведения, черновиками разбрасывался щедро. Силиция защищала супруга и часто говорила, что их главные творческие достижения – сыновья. Их старший сын увлекался охотой, но за всю жизнь ни разу не подстрелил ни одного зверя. Ему просто нравилось ходить в обмундировании и возиться с ружьем, дабы казаться мужественнее и серьезнее в глазах юных дам. Младший рос любознательным и непоседливым ребенком. Все ему сходило с рук, даже его нездоровая любовь к собиранию мелочей. Свои трофеи он цеплял на ниточки и носил на шее, как драгоценности. Иногда, возвращаясь из дома Холфильдов, я обнаруживала пропажу: пуговицу, шнурок от обуви, шпильку или булавку… Не знаю, как он умудрялся незаметно утаскивать вещи. Силицию это умиляло. Холфильды были сильным родом, который хотел продолжаться и год за годом пополнялся наследниками. Когда кухарка родила близнецов от Донована, ее приняли в семью и подарили свою фамилию. Мальчишки, внешне похожие как две капли воды, в остальном были противоположностями друг друга: один рос смельчаком, а другого дразнили трусишкой; у одного ладилось любое дело, а у второго все валилось из рук; один отличался крепким здоровьем, другой страдал частыми обмороками. Донован никогда не был хорошим сыном, мужем или отцом – все омрачили его скверный характер и тяга к разгульной жизни. В родном гнезде его держала только твердая рука отца, и после его смерти Донован исчез. Слухи о его судьбе ходили разные, но все мы хотели верить, что он просто сбежал от семьи, тяготившей его. Кухарка объявила себя вдовой и вместе с детьми покинула дом, чтобы обрести счастье в новом городе. Их отъезд стал началом череды трагедий. Первая случилась со старшим сыном Силиции. Ему только исполнилось девятнадцать, когда ужасная ошибка оборвала его жизнь. Ружье охотника убило единожды – его самого. Для всех это стало шоком, и я до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что люди умирают так нелепо и внезапно. Силиция тяжело переживала гибель сына. Казалось, вся семья сплотилась вокруг нее, чтобы помочь пережить утрату, но постепенно сама пошла трещинами, как бывает со всем хрупким и ломким, если на него давят. Первым не выдержал супруг Силиции. Он попросту сбежал, прихватив с собой немалую часть состояния. Этих испытаний было бы достаточно на судьбу одной женщины, но год спустя моя бедная подруга потеряла и младшего сына. Он свернул себе шею, сорвавшись с дерева. Вскоре Диггори увез сестру на лечение, поскольку горе сильно подкосило ее. С тех пор я никогда не видела их, но точно знаю: будь они живы, то обязательно вернулись или сообщили бы о себе. Так что в мыслях я давно похоронила и оплакала обоих. Последними жителями дома стала семья повара. Я хорошо помню его жену Дору, неисправимую транжиру, истратившую на платья целое состояние. Зато природа одарила их сынишку музыкальным талантом. Его дед прочил ему будущее артиста или композитора, чье имя попадет в газеты, но не дожил до того дня, когда это произошло. Городская пресса и впрямь написала о нем и его семье – как об одних из многих пассажиров первого парома, пущенного по водам Почтового канала. Судно затонуло, погребя под собой всех, кто там был.