Ближайшего к «Комплеблоку-4/49» конвоира нашпиговали фанга ещё до того, как стихло эхо моего выкрика. Второй смекнул шустрее. Успел выстрелить в ближайшего вооружённого фаната и даже прицелиться во второго. Но затем отважные жители Бонжура вколотили в его тушку не меньше десятка фанга, и он рухнул на пластобетон, окровавленный, скрюченный, подрагивающий в агонии. Шникки же оценил случившееся и его перспективы почти мгновенно. Отшвырнул ставшее опасным оружие, рывком перевернулся на пузо и бросился прочь на всех четырёх, стараясь затеряться среди присевших и свернувшихся в комки. Ему не позволили. Набросились, схватили за хвост, вытянули на свободный пятак и начали безжалостно избивать. Я отскочил, вертя головой и выискивая Ч’айю. Думал, девчонка побежит куда глаза глядят… или беспомощно застынет на месте, примёрзнет, ошарашенная кровью, или… в общем, трудно сказать, чего я в точности ожидал. Но обнаружил кареглазую на прежнем месте — опустившись на левое колено, она внимательно наблюдала за дракой, а в руке её поблёскивал цилиндрик бомбы. Я рванулся к ней, хотел подхватить и увлечь в редеющую толпу, на ходу восхваляя отважных бонжурцев… но уже через мгновение понял, что гениальный план оказался продуман не до мелочей. Конечно же, чу-ха охотно перекончали ублюдков, якобы собиравшихся устроить бойню в праздничных гуляниях. И даже забили (наверняка до смерти) беднягу Шникки. Но кто-то из бдительных горожан вынул ствол позже прочих. Кто-то промазал в агента «Уроборос-гуми», зацепив случайного гуляку на другой стороне улицы. Кто-то просто проезжал мимо на гендо по открытой половине 13-й. Кто-то вообще потерял голову от страха и боевой ярости. А ещё почти все они были изрядно пьяны… Снова щёлкнул чей-то башер. Ещё раз. И ещё, тут же вливаясь в беспрерывную трескотню ударных механизмов. В мой рюкзак с завыванием впилось, вторая фанга прошла прямо перед лицом, ещё несколько высекли искры в опасной близости от Ч’айи. Толпа, повинуясь лишь ей ведомым законам, начала изничтожать сама себя, не задумываясь ни о последствиях, ни о логике происходящего. Вопили раненые, рычали обезумевшие, визжали детёныши и самки, звонко дробилось стекло. Со скрежетом сталкивались и заваливались гендо, перепугавшийся водитель фаэтона ненароком бросил транспорт на северный тротуар и основательно протаранил ларёк с жареными сверчками. Кто-то накинулся на соседа с выставленными когтями или ножом в лапе, и теперь вспыхнувшие повсюду стычки едва ли напоминали честные потасовки спортивных противников… Я согнулся в поясе и почти навалился на девушку, прикрывая всем телом. Выхватил «Молот», молясь известным высшим силам, чтобы не пришлось пускать его в ход. А затем Ч’айя вдруг перехватила инициативу. Свободной рукой сдвинула маску, притянула за воротник пальто и прокричала сквозь ор хвостатых: — Знаешь, куда отступать⁈ И демонстративно приподняла светошумовой цилиндр. — Держись точно передо мной! — выпалил я, и тут же кивнул: — Бросай! Большим пальцем девчонка выщелкнула чеку до того ладненько, словно всю жизнь только и занималась активацией тактических бомб. По высокой дуге подкинула ту влево и вверх, одновременно отворачиваясь в противоположную сторону и увлекая меня следом. Пригнувшись, мы одновременно зажмурились и приоткрыли рты, а через секунду над головами беснующейся толпы шарахнуло. По глазам полыхнуло даже через сомкнутые веки, в уши будто вбили по комку ваты. Ощетинившиеся башерами болельщики взвыли ещё громче, перестрелка начала переплавляться в панический исход с 13-й улицы. Словно дождавшись сигнала, в паре кварталов от бойни тут же истерично заухали тетронские сирены. — Вперёд! — прокричал я, не совсем уверенный, что Ч’айя расслышит. Но ей и не нужно было приказывать. Девушка вернула маску на лицо, привстала с колена, и тут же сгорбилась; дождалась моей левой ладони на своей спине, и мелким шагом засеменила в проулок, куда я её направлял. Ловкая, бесстрастная даже под беспорядочным огнём, она без всякой паники послушно пригибалась каждый раз, когда я чуял угрозу и чуть сжимал пальцы. Очередная дурная фанга с хлопком прошила подол её балахона. Ещё одна вновь щёлкнула по моему рюкзаку, на этот раз вскользь. А затем мы ввалились в неприметный переулок к востоку от «Куска угля», и вот тут уже бросились бежать со всех ног… praeteritum В тот месяц я в основном занимаюсь двумя вещами: весело и зачем-то убиваю себя, а ещё чуть менее весело — но столь же труднообъяснимо, — поддерживаю жизни других. Если говорить точнее, то регулярно напиваюсь и подаю. Если говорить ещё точнее, изучаю самые сомнительные питейные заведения Бонжура, а ещё при каждом удобном случае делюсь мелочью с встречными попрошайками и дервишами. Первое опустошает карманы, но ощутимо пополняет запас знаний о районе, который постепенно становится родным. Отныне (уверен, что не без влияния Нискирича) Ланс фер Скичира вхож в «Три пятёрки», «Весёлого толстячка» и даже «Хлум», но посещать последний часто опасно для жизни. Без шуток. При этом из «Годанаваро» меня вежливо выставляют (дважды повторять не приходится), а «Густую пену» я без сожалений покидаю сам — эль не пайма, много не выпьешь… Второе увлечение опустошает карманы чуть медленнее, но позволяет обзавестись полезными знакомствами. По утрам на улицах меня (пока не очень активно, но всё же) начинают приветствовать гендорикши и тротуарные торговки, а в число прикормленных хвостов попадает Пятка и его шумная стайка малолетних водоносов. Молва о доброй душе убогого терюнаши ползёт впереди меня, и именно отзывчивые местные советуют поселиться не в «Комплеблоке-17/44», а выбрать более чистый и уютный «Кусок угля». Размышляю, склонный согласиться… В день, когда я впервые встречаю стариков, целью визита намечен «ЕЩЁ ПО ОДНОЙ?», где, по слухам, даже разрешают приносить с собой мяту. Повертевшись по закоулкам и считав знаки на стенах, не без труда нахожу подвал, возле которого восседает бездомный чу-ха. Он совсем не молод, полноват, носит очки и почти полысел. А ещё он определённо пьян, и сейчас остекленело таращиться в кирпичную стену напротив. Нащупываю в кармане горсть юнов, вынимаю без счёта и протягиваю. — Если Чоота Пар решила угостить меня новым глотком через лапы такого странного создания, — говорит тот, подслеповато щурясь на меня поверх очков, — то кто я такой, чтобы брезговать даром богини? Принюхивается, подставляет пухлую ладонь. Становится заметно, что под коричневой накидкой старик носит сине-зелёную тунику сааду — служителя одного из многочисленных храмов Благодетельной Когане Но и её не менее многочисленной свиты. — Я не бездомный, — важно оповещает он, отвечая не незаданный вопрос. — И вовсе не попрошайка. — Тогда что ты тут делаешь? — Дышу. Думаю. Слежу, как на стенах растёт мох. — Сааду оправляет очки, и вдруг поднимается в полный рост, причём легко и быстро (хоть и чуть покачиваясь). Из широкой пасти несёт горечью выпивки. — А ты, значит, и есть тот самый терюнаши, о котором только и говорят на улицах Бонжура? Я молча пожимаю плечами. С одной стороны, мне приятно внимание чу-ха (когда те не пытаются проверить, какого цвета у мутанта кровь), с другой стороны… хотя нет, мне с любой стороны приятно, что хоть в чьих-то глазах я перестаю быть чудовищем для пугания детишек. А ещё… С последней встречи с Пятью-Без-Трёх прошло уже достаточно времени, но… Говоря по чести — в моей голове всё ещё звучит его предсмертное напутствие. Потому что я здесь не просто так, и это вовсе не иллюзия зазнавшегося. — Меня зовут Пикири, — вдруг представляется старик, ссыпает деньги в карман накидки, складывает ладони и касается лба, — сааду Пикири из храма «Благочинного Выжидательного Созерцания», и Чоота Пар определённо не просто так переплела наши судьбы. — Ланс, — я киваю. Мне всё ещё не очень просто запомнить весь пантеон Благодетельной. — Ланс Скичира. Фер Скичира… — Это мне известно, Ланс Скичира-фер-Скичира, — Пикири улыбается и отряхивает подол накидки. — Сдаётся мне, ты пришёл к порогу «Ещё по одной?» не для того, чтобы подкинуть пару юнов местным пьянчужкам? — Вовсе нет. Прости, но ты был уж слишком похож на… — Тогда ещё по одной? — перебивает он. Машет лапой, маня на подвальную лестницу. Иду, ведь я здесь именно для этого. В заведении оказывается вполне уютно, разве что невероятно тесно, душно и очень темно. На меня косятся, шипят под носы, чертят на щёках охранные знаки, но старик Пикири этого будто не замечает. Лавируя между низкими столиками, он тащит меня в дальний угол, где мы обнаруживаем ещё одного выпивоху. Подмастерье Пастухов Ганкона оказывается полной противоположностью приятеля — худой, высокий, остромордый и почти полностью седой, он отрастил до смешного длинную чёлку, постоянно лезущую в глаза, один из которых подёрнут нездоровой плёнкой. В отличие от служителя Когане Но, храмовник Двоепервой Стаи носит тяжёлые традиционные одежды ярко-красного цвета, словно застёгнутый под горло символ неизбежной смерти, словно чуть приталенное напоминание о необходимости покаяния. На его левой лапе не хватает двух пальцев, и первое, что Ганкона говорит, когда мы приближаемся: — Хочешь знать, где я их потерял? И не успеваю ответить, поясняет: — В краткий миг недостойных сомнений я отправился в пустыню. Три дня и три ночи безустанно молился Стае и просил наставить её скромного служителя на путь. К исходу третьей ночи из кустов выбрался детёныш щебёнчатого сома. Он лёг на прохладный камень рядом со мной, и даже позволил погладить. А когда глупый Ганкона уверовал в знамение, *бучий зверёныш оттяпал пальцы и удрал. И с тех пор я лучше других знаю, что если случается чудо, ты обязательно заплатишь за него частью себя. А теперь садись и выпей с нами, терюнаши. Я сажусь. Я выпиваю. Представляюсь сам (как выясняется, зря, ведь всезнающая улица нашептала моё имя и Подмастерью Стаи), узна ю чуть больше о Ганконе. О том, что старики дружат с юности, несмотря на разногласия в верованиях, несколько раз даже доводившие до драки. Что этим утром Ганконе предложили перевод в храм на границе Холмов Инкамо, но он вежливо отказался, и теперь взвешивает правильность решения. Через несколько лет тот всё-таки согласится (оставшись верен традиции и раз в неделю седлая «сквозняк» через весь Юдайна-Сити, чтобы хлопнуть с нами бутылку-другую), но сейчас размышляет над сделанным выбором. Пикири поддерживает пунчи, утверждая, что неверных решений в нашей жизни не бывает. Я слушаю. Становится неожиданно уютно. Спокойно, как в собственной комнате Нароста. Чем дольше мы дегустируем, тем более знакомыми кажутся старики. Будто мы уже не первый год общаемся втроём, причём охотно и искренне. Они непрерывно скалятся, беззлобно ругаются на гнездовые власти, жизнь и дураков, сыплют бесконечными мудростями и шутейками, цитируют собственные писания, ни минуты не проводят без взаимных подначек и понимающе кивают в ответ на пьяненькое признание о возможном душевном родстве. На столе появляется новая бутылка. Обществом терюнаши чу-ха в красном и сине-зелёном ничуть не брезгуют. Даже не помышляют выпытать, откуда я такой взялся и как вообще живу со столь уродливой внешностью. Про «Детей заполночи» тоже не интересуются, равно как и не навязывают собственных (предельно противоположных) верований. Я угощаю новых знакомцев сносной похлёбкой. Под горячую закуску меня знакомят с глотком очень крепкого, холодного настолько, что сводит зубы. Делюсь соображениями об удивительном сочетании паймы и мяты, открытом совсем недавно. В ответ парочка морщится. Чуть позже учит пить в три прихлёба, залихватски держа пиалу кончиками пальцев и хитро заворачивая над губой, но не теряя ни капли.