Она не ответила – опустила глаза. Закончила лечение, остановилась, сжала горшочек. – Иди, Венин, – сказал Макс. В глазах ее промелькнуло облегчение, и она спешно ушла прочь. Вечером он сидел у входа в харчевню, осматривая прибывающих и слушая разговоры: не упомянет ли кто о грядущей войне? В помещении воняло прогорклым потом, кожей и кислятиной. Тройка покалеченных днем соперников тоже присутствовала тут, и такая существенная охрана не казалась излишней: здесь напивалась и ругалась толпа настоящего отребья, и драка была делом вполне предсказуемым. Вот уже в углу схватились двое – Макс приподнялся, но хозяин покачал головой, и пришлось опуститься на место. Те и правда быстро успокоились и в две глотки потребовали пива. Подавальщиц то и дело утаскивали, бросая хозяину мелкие монетки на широкое блюдо; из-за стенки раздавалось сопение, стоны, да и почти все было видно, что происходит, – а после очередной раскрасневшийся от похоти мужик выходил, присаживался к своей компании. Женщины появлялись позже, такие же равнодушные, как и раньше, и продолжали монотонно обносить столы пивом и едой. К концу вечера по кивку хозяина Кешти сотоварищи растащили лавки ближе к стенам, и владелец харчевни положил на пол серебряную монетку. – Кто возьмет? – проорал он. – Серебро, комната для услады и лучшая моя девка до утра! Видимо, это было местной традицией: дошедшие до кондиции наемники под рев поддерживающих без лишних вопросов стали выходить в центр. Кидали жребий и вставали напротив соперника. Бились только на кулаках – взявшегося за нож с позором вышвыривали за стены харчевни. Одного, разъярившегося и упившегося, все-таки пришлось выводить – он дергался, пытался ударить, но на улице, посчитав коленками булыжники, присмирел и, шатаясь, пополз прочь. Наконец закончились и драки: победитель схватил монету, попробовал ее щербатыми зубами, взревел, схватил за руку Венин и потащил в клетушку – туда, куда махнул рукой хозяин. Солдатня снова пила, курила местный горький табак, а седовласый скрюченный дед, тихо сидевший все это время в углу и наигрывавший на матаке – треугольной дощечке с зарубками, к которым лесенкой были прикреплены струны, – сел у очага прямо на пол и дрожащим тонким голосом запел. Потом, правда, распелся – наемники стучали кружками, подпевая военным песням, хохотали над похабными и тискали подавальщиц, хозяин ухмылялся; к ногам старика то и дело летели монетки. – Божественную давай, старичье! – крикнул кто-то из угла, и остальные подхватили: – Божественную, божественную! – Четыре великих, мир сотворивших, – запел старик, – ликом страшны и законы дающие… Ему вдохновенно подпевали – лилась в харчевне хвалебная песня, прославляющая местный пантеон, описывающая каждого бога: – Малик многорукий, стрелой небеса рассекающий; Девир безликий, знающий все; Нерва, воздаяние несущий; Омир, правящий крепкой рукой… не был бы мир без вас велик, но к величию большему вы нас ведете, к земле благословенной, где не будет бедности и болезней… Макс слушал этот вой с каменным лицом, но губами шевелил – не хватало еще, чтобы обратили внимание, как на безбожника. Старик замолк – собрал монетки, половину сунул хозяину и заковылял мимо солдат к выходу. Какой-то пьяный подставил ему подножку, и певец проехал по грубым доскам пола под дружный хохот гостей. Культурная программа кончилась, зверье снова хотело крови. Хозяин подозвал Макса. – Отведи его домой, – сказал тихо, – пока не забили тут или по дороге не прирезали и не отняли монеты. Он мне еще денег заработает. Тротт кивнул, мрачно глянул на начавшего подниматься забияку – тот ругнулся, но сел обратно, – взял старика под локоток и вывел на улицу. – Ничего, ничего, – бормотал дед, хромая, жалко всхлипывая и вытирая рукавом длинного одеяния кровоточащие нос и губы. Тротт прикрыл глаза и сказал себе, что его это не касается. – Идти можешь? – Ничего, ничего, – снова забормотал старый певец, – дойду. Но нога у него подломилась и он, всплеснув руками, рухнул в грязь. Тротт скривил губы и поднял деда, закинул сухую стариковскую руку себе на шею, придержал. – Показывай дорогу, аба. Доведу тебя. Певца пришлось фактически нести на себе. Благо жил он неподалеку, один в старом-старом доме. Макс уложил его на кровать, поднял одеяние, прощупал острые худые колени, наливавшиеся синим. Старик поскуливал от боли и смотрел на гостя страшными сухими глазами. – Не переломано? – спрашивал он тревожно. – Мне переломать никак нельзя, чем жить-то буду? Умру от голода ведь. – Цело, аба, – сказал Тротт, поднимаясь. – Опухнет только. Есть чем полечить? – В сундуке посмотри, – с выматывающей душу робостью попросил дед. – Сам не доползу. В сундуке оказалось полбутылки коричневой настойки с плавающими в ней мелкими муравьями, травой и жалами. – Дай хлебну, – попросил певец, приподнялся, припал к бутылке, закашлялся, плеснул себе в ладонь этой же жидкости, вытер нос, начал смазывать колени, шипя и охая. Макс налил в выщербленную кружку воды, поднес ему. – Ты откуда такой чистенький тут? – спросил дед, снова свалившись на постель. – Не местный, сразу видно. Уважительно меня называешь, аба. Тут никто так не говорит, странник. – С юга я, – буркнул Макс, жалея, что сразу не ушел. – Дом сгорел, решил податься в столицу. – Лучше бы ты на пепелище жил, погорелец, – посетовал старик, – чем сюда идти. Пропадешь тут. Лакшия – она души жрет. – И твою сожрала? – поинтересовался Макс, оглядываясь на дверь. Старик махнул на кровать, снова присосался к бутылке. – А как же. И мою, погорелец. Садись, не стой столбом. Да не торопись, без тебя управятся с пьяными-то тушами. Я нужен Якоши, не будет он из жалованья твоего вычитать за отлучку. Макс сел, чувствуя, как дико затекли прижатые курткой крылья. Старик пил и на диво быстро хмелел. Хотя сколько нужно тщедушному телу? – Душа ведь быстро продается, погорелец, – вещал он, размазывая пьяные слезы по лицу. – За возможность поесть и в тепле пожить. Как за жизнь свою начнешь труситься – знай, уже готов продать. – Кому? – без интереса спросил Макс. – Так им же, – шепнул старик. – Создателям мира. – Богам? – Да, – дед всхрапнул, тут же проснулся, завращал глазами и страшным шепотом произнес: – Только не создатели они. Макс напрягся: не хватало еще обсуждать местный пантеон прямо у них под носом. Но старик уже спал, прижав руку к губам и что-то бормоча, – и Тротт прикрыл хлипкую влажную дверь домишка и поспешил обратно в харчевню. Он иногда слышал отголоски легенд, рассказываемых жителями Лортаха – только шепотом, только с оглядкой. Будто давно, много тысяч лет назад, была на Лортахе богатая цивилизация, и не было тогда нищеты, болезней и рабства. И правили тогда другие боги, светлые, и были тут мир и благоденствие. Но люди возгордились, стали жадны и наглы, решили, что богатство и мир – это только их заслуга, разрушили храмы, перестали славить богов. Те ослабли без веры людской, и в это время в небесах открылись черные врата – и пришли сюда боги нынешние из пылающего, высосанного досуха мира. Пришли во главе огромной и жестокой армии на гигантских насекомых. И победили ослабевших старых богов. Построили большой храм и потребовали ежедневных жертв – потому что не могли они брать силу напрямую из мира, только из крови и страданий. Пришедшие с ними люди стали местными аристократами; они и выполняли волю богов. Не таких уж всевидящих и всезнающих – иначе бы его, Макса, схватили еще на подступах к столице. Или, может, знали они всё, но вмешиваться напрямую не могли? Мир Лортах, оставшийся без своих богов, начал затапливаться поднимающимся океаном. И с той же поры начала гулять по миру легенда о том, что нужно потерпеть, и новые боги приведут людей в другую землю, богатую и изобильную. Ленивый поток мыслей прервал едва слышный звук: во тьме переулка справа хлюпнула грязь. Макс, не поворачиваясь и не останавливаясь, вытащил нож из ножен и подбросил его – нож сделал два оборота и рукояткой плотно вошел в крепкую ладонь, замер. В переулке затихли, видимо, решая, стоит добыча риска или нет. Тротт не стал ждать, пошел дальше. Сунутся – сами виноваты. По пути ему то и дело попадались не держащиеся на ногах солдаты, женщины, зазывавшие их к себе, откровенные бандиты, так что нож он не убирал. В харчевне, когда Макс вернулся, все еще продолжалась вялая пьянка, хотя половина столов уже была пуста. На его месте у двери сидел гороподобный Кешти, лузгая орехи и без интереса глядя, как на полу уныло возят друг друга два пьяных наемника. Проем за стенкой опять был занят. Макс посмотрел на подрагивающие женские ноги, между которыми уместились чьи-то грязные сапоги, поймал кивок хозяина – и с неожиданной для себя ослепляющей злостью одного за другим выбросил дерущихся за дверь. Сидевшие за столами гоготали, свистели и сыпали грязными ругательствами – мол, кто такой бесстрашный выискался, не боится нож в печень получить где-нибудь на прогулке? Тротт их игнорировал. – Можешь идти, странник, – довольно сказал владелец, отсчитав ему три мелких монетки. – С оставшимися уже Кешти управится. Завтра с утра мне надо дров наколоть, заплачу. Потом до вечера свободен. Макс нехотя кивнул, сгреб монеты и ушел в свою чердачную каморку. Снял куртку, рубаху, размотал крылья и, настороженно прислушиваясь – не идет ли кто по лестнице, – взмахнул ими. В мышцах закололо, закрутило судорогой – затекли за день, и Тротт, едва сдержав стон, снова сделал несколько взмахов. Перья чуть слышно шуршали, создавая ветерок, и это в здешней влажной духоте было почти блаженством. Перед тем как лечь спать, Макс на всякий случай поставил слабенький охранный контур – какой получился, потому что здесь, под сенью чужих богов, Источник почти не откликался, словно сил пробить местную недобрую хмарь у него не было. Максу и так едва удавалось поддерживать морок на глазах и спине, и это выматывало почти так же, как местные жара и вонь. Он все-таки рискнул – остался в одной рубахе, спрятав под нее крылья, но не примотав их. Перед тем как лечь, ощупал нос: тот был распухшим и ныл. Вероятно, и под глазами уже налились синяки. Но лечить себя было опасно – вдруг кто-то обратит внимание на слишком быстрое заживление перелома. Спал Тротт плохо. Тухлый, влажный смрад Лакшии, похожий на вонь от разлагающейся туши большого зверя, – как и крики с улиц, как и ощущение недоброго взгляда кого-то жестокого и огромного, – заставляли его ворочаться, ежеминутно открывать глаза и таращиться в темноту. Поэтому и встал очень рано и, одевшись, спустился вниз, на задний двор харчевни. Там с телеги, в которую был запряжен охонг с перемотанными тряпьем острыми передними лапами и сеткой на щелкающей жвалами морде, сгружали на влажную землю толстые стволы древовидных папоротников – полых, с причудливыми завитками на срезах. Хозяин отчаянно торговался с владельцем телеги, ругался, плевался, сквернословил; впрочем, продавец-дровосек, не уступающий Якоши в телесной мощи, от него не отставал. Оба получали необычайное удовольствие. Макс достал себе из колодца воды – пахнущей такой же тухлятиной, как и все вокруг, – и, преодолевая брезгливость, напился, стал умываться. – Колун бери! – крикнул ему хозяин, только что хлопнувший дровосека по рукам и удовлетворенно отсчитавший несколько монет из кошеля, висевшего на поясе. Точнее, под поясом – под огромным брюхом, выглядывающим между широкими холщовыми штанами и серой рубахой. – Справишься – иди есть; девки проснулись уже, приготовят. Рубить полые стволы оказалось легко – если бы только не проклятая жара! По спине под вновь перемотанными крыльями тек пот, и Макс с неудовольствием подумал: стоит ему тут задержаться хотя бы на неделю, будет благоухать так, что смрад столицы покажется ему цветочным ароматом. Впрочем, здесь все воняли. Он работал топором и уже заканчивал складывать дрова в поленницу, когда во дворе показалась Венин с двумя ведрами, подошла к колодцу. Руки ее все были в синяках, как и шея. И на лице краснел кровоподтек на всю щеку, еще не успевший налиться синим, и глаз заплыл. «Это тебя не касается, – привычно сказал он себе. – Ты не спасешь всех женщин этого города. У тебя другое дело. Нельзя вызывать подозрения». Макс отряхнул руки, подошел к колодцу – женщина как раз тянула из колодца ведро на веревке. Он перехватил веревку – помочь; Венин испуганно взглянула на него и опустила глаза. У нее был взгляд агонизирующего живого существа. – Полей, – попросил Тротт, и она послушно опрокинула ведро ему на руки. Во двор вышел хозяин, оглядел поленницу, удовлетворенно крякнул, кинул Максу монетку. – Хороший ты работник, Торши. Венин, еды ему дай быстро! Шевелись, ленивая личинка! Ты еще сегодня свою пищу не отработала! Женщина поспешно подхватила полные ведра, чуть прихрамывая, пошла к харчевне. Макс посмотрел ей вслед – скособоченно шла. Будто ребро сломано или отбито что-то справа. – Не бережешь ты своих девок, – проговорил он ровно, отряхивая ладони. – А, – махнул рукой Якоши, – эту поломают, другая придет. Их на улицах знаешь сколько? За счастье посчитают. Это Венин из храма пришла, там жизнь сытая была, так нелегко ей. Другие посильнее, с грязи взял, так руки мне целуют. А эту разукрасили, – он расхохотался, – ну и что? Поутру мне за ущерб заплатили. Или, – хозяин, сощурившись, глянул на Макса, – хотел ее помять? А? А-ха? – продолжил гоготать он. – Так бери, разрешаю. Что ей, бабе, сделается-то? Одним больше, одним меньше. – Возьму, раз разрешил, – согласился Тротт. – Мне бы нос еще поправить, хозяин. – Да надо, – сказал Якоши добродушно, хлопнув Макса по плечу, – страшен ты, Торши, как смерть. Скажу ей, пусть мазь возьмет. И вот что, в храм сходи потом. Нельзя без храма, шептаться начнут. – Да я первым делом туда собирался, – кивнул Макс, – но куда ж с такой мордой идти, хозяин? Только богов гневить. Сойдет хоть немного – и тут же схожу. Он поел какой-то вязкой каши – Венин хлопотала тут же, вычищая очаг, и на висках ее блестели капли болезненного пота. Другие женщины выглядели куда здоровее и что-то готовили на кухне.