– Будете говорить с ним, товарищ лейтенант? – деловито осведомился Климов. – Знаете венгерский? – Нет, это было бы слишком… Эй, приятель, по-русски понимаешь? – Глеб тряхнул «языка». Тот облизывал губы, пыхтел, делал уморительные мины. – А для него знать русский – это слишком, – оскалился Климов. – Зачем? Русских надо уничтожать и завоевывать, нечего говорильней заниматься. – Помолчи, – поморщился Глеб. – Не могу молчать, товарищ лейтенант. Спросите что-нибудь по-немецки, вдруг поймет? По-немецки захваченный связист худо-бедно понимал. Он картаво шамкал, произносил немецкие слова, в целом связно, но искаженно. – Все понятно. Дайте ему воды. Больше не бить. Забираем с собой и валим как можно дальше. Руки свяжите, а то больно они у него шаловливые… Оставаться в этом квадрате было самоубийством. Группа спешно уходила на юг – через овраг, через очередной густой осинник. Пленника толкали в спину, били по заплетающимся ногам. Несколько раз он порывался что-то сообщить, но попытки пресекали на корню. От места последней резни ушли метров на шестьсот, но Шубину было мало – он уверенно гнал людей вперед. Еще одна лощина в лесной глуши – там и устроили большой привал. Пленник стонал, подтянув под себя ноги. Когда его подняли за шиворот и прислонили к откосу, он был бледнее мертвого, дрожали сведенные судорогой пальцы. – Будем говорить или сразу на тот свет? – строго осведомился Глеб. Пленник лихорадочно закивал: будем, конечно, будем. – То есть на тот свет не сразу… – пробормотал отчасти понимающий язык Канторович. И смутился, перехватив обжигающий взгляд командира. – Имя, фамилия, должность? – Сандор Ковакс… – слова исторгались с хрипом, – фельдфебель-радист, старший радиотехник… Прервалась телефонная связь с 95-м батальоном, больше никого из связистов не было, послали меня с двумя солдатами, проверить линию… Я служу во взводе радиотехнической службы 214-го батальона… – Где дислоцирован батальон? Кто соседи слева и справа? Какие планы у вашего командования? Где немцы? Что означает скопление войск именно в этом районе? Есть приказ выдвигаться на Ярцево? – Я все расскажу, ничего не скрою… – облизывая губы, бубнил фельдфебель. – Но вы должны пообещать, что сохраните мне жизнь… – Должны, говоришь? – Глеб задумчиво почесал переносицу. – Ну, раз должны, тогда выбора у нас нет… Давай-ка без условий. Пленник затараторил, как разогнавшаяся пластинка. Он путал венгерские слова с немецкими, но в целом речь была связная. Немецкие и венгерские части переправились на левый берег Днепра в незначительном количестве, пользуясь понтонной переправой в Осинниках. Это шесть километров южнее Ярцево. Большое количество войск перейти реку не успело – налетел истребительный отряд каких-то «бродячих» красноармейцев, охрану перебили, под понтоны заложили взрывчатку и подорвали. Прибывшее ремонтное подразделение попало в западню и тоже погибло. Бой продолжался несколько часов, красноармейцы отошли. Но восстановить переправу немцы не смогли – не нашли понтонов. Починить старые было невозможно – несколько раз пытались, но попадали под обстрел. От переправы в районе Осинников решили отказаться – дальнейшее решение зрело в штабах. На левом берегу Днепра, между Осинниками и Ярцево, находились четыре немецких пехотных батальона и два венгерских. Стояли в селах Пряничное и Луговое, а также в нескольких окрестных деревнях. Имелись артиллерийские дивизионы – разобщенные и плохо подготовленные к бою. Танков практически не было. В ближайшие два-три дня никакого наступления на Ярцево не предвиделось. Во всяком случае – с юга. Ходили слухи, что скоро в район подойдет крупная танковая часть – не меньше тридцати машин, но это были только слухи. Откуда она могла подойти? С севера – из района Духовщины? С юга – со стороны захваченного немцами Починка? Фельдфебель Ковакс подобными сведениями не располагал. И Шубин охотно ему верил. Не того полета птица. Но хоть что-то знает связист – в отличие от абсолютно не осведомленных солдат. Значит, часть войск с южного направления можно снимать, усилить северное и западное направления… Венгр выдохся. Он больше ничего не знал. Стоял на коленях, прижавшись к откосу, хлюпал носом. «Вы обещали сохранить мне жизнь!» – умоляли его глаза. Любые позывы к милосердию Шубин отвергал. Насмотрелся за последний месяц: на трупы расстрелянных красноармейцев, на то, как гибли под бомбежками мирные жители. Как немецкий танк на его глазах переехал целую семью, бегущую из горящей избы. Во-первых, господин хороший, мы вам ничего не обещали… Лейтенант украдкой кивнул Чусовому – тот уже терся в нетерпении. Для парня моральных ограничений в отношении врага не существовало. Нож по рукоятку вошел в печень. Фельдфебель беззвучно распахнул рот и повалился лицом в грязь, пару раз дернулся и успокоился. – Канторович, Смертин, оттащите его. Отдых пятнадцать минут. Ершов, разворачивай шарманку, отправим сообщение в полк. Да вытащи эту дуру наверх, – кивнул он на гребень оврага, – а то не поймает ни черта… С отправкой радиограммы радист справился за семь минут. Бил по ключу, высунув от усердия язык. Все, что выложил ныне покойный Сандор Ковакс, выстроилось в вереницу точек и тире. Хотелось надеяться, что сведения полезные и будут использованы с толком. «Движемся к месту выполнения основного задания», – значилось в конце послания. Пришел ответ: «Все поняли, удачи». Ершов упаковал рацию, взвалил на плечо и спустился вниз. – Ты прямо олимпийский атлет, Коляша, – открыв один глаз, похвалил Дубровский. – Сила ты наша немереная… – Да иди ты, – проворчал Ершов, пристроил на землю рацию и сел, обхватив колени, провалился в какую-то созерцательную задумчивость. Созерцал он ноги венгерского фельдфебеля, торчащие из-за валуна. – Умные мысли напали, Коляша? – поддел Дубровский. – Не на того напали, – хмыкнул Баттахов. Дубровский лениво хохотнул. – Да идите вы, сказал же, – разозлился Ершов, хотел добавить что-то забористое, покосился на командира и не стал. Особым тугодумием красноармеец Ершов не отличался – в острых ситуациях не пасовал, действовал быстро и правильно. Но иногда впадал в прострацию, а возвращаясь в реальность, удивленно вертел головой, словно не мог вспомнить, где находится и кто все эти люди. В первые дни войны Ершов получил контузию, но поля боя не покинул и в дальнейшем отказался от помощи полевой медицины. В школе увлекался радиоделом, невзирая на рост и комплекцию, был призван в армию осенью 1940-го. К желанию, как ни странно, прислушались и отправили служить в связисты. Но 22 июня все перепуталось, рода войск слились в одну отчаянно сопротивляющуюся массу. Большинство из взвода погибло. Ершов, по свидетельству очевидцев, лично поднял остатки подразделения в контратаку и вдохновлял бойцов примером: двум немцам проломил головы саперной лопаткой. Свое «орудие смерти», пробитое пулей, Николай сохранил и повсюду таскал с собой в качестве талисмана, называя его ласково: «моя незабудка». Шубин отстраненно наблюдал за своими бойцами. Те решили перекусить на скорую руку. Рацион состоял из ржаного хлеба, консервированной овсяной каши и ключевой воды. Самый отменный аппетит был у Пашки Карякина из Чебоксар – его не портили ни бомбежки, ни трупы вражеских солдат. Он собрал хлебным мякишем остатки каши, блаженно закатывая глаза. Потом откинулся, закурил, для порядка прокашлявшись. Курево из карманов мертвых венгров не отличалось мягкостью. – Неужели и командиры такое курят? – размышлял вслух Карякин. – Не могу поверить: белая кость, голубая кровь, все такие из себя арийцы – и курят это прелое сено? Сдается мне, табачок у их комсостава особый… Товарищ лейтенант, почему нам мертвые офицеры не попадаются? – Убей – проверим, – хохотнул Смертин и быстро глянул на командира, – но сначала допросим, конечно… Боец с невзрачной внешностью был родом из Иркутской области. После школы окончил техникум лесного хозяйства, какое-то время жил в городе, потом переехал в глухую деревню. Исходил все тропы своего заповедника, гонял браконьеров. Даже женился – хотя данная страница биографии находилась под «покровом Изиды», – как однажды сумничал Дубровский, но расшифровать выражение не удосужился. О личной жизни Смертин говорил неохотно, недомолвками, словно прятал кого-то в своем глухом медвежьем углу. В армию пошел в начале 1940-го, едва не дослужился до сержанта – но война безжалостно поломала планы… Сержант Алексей Климов был, пожалуй, самым рассудительным из всей компании. Оттого и сержант – опора и надежда командира подразделения. Сам из-под Пскова, работал на ремонтно-механическом заводе, был сознательным комсомольцем, кандидатом в члены ВКП(б). Службу проходил в погранотряде на западных рубежах, был отличником боевой и политической подготовки. Получил звание младшего сержанта, а к дембелю подарок – целого сержанта. Демобилизовался буквально за месяц до начала войны. Маленький глоток гражданской жизни – и бегом в военкомат, обгоняя повестки и приказы о мобилизации. Потом – безумный ад Западного фронта, бывшего до войны Особым Западным округом, дважды выходил из окружения, принимал активное участие в боях, не получив при этом ни царапины… О своей жизни 27-летний лейтенант предпочитал не вспоминать. Но память прорывалась яркими вспышками, порой ввергала в глухую тоску. Девушка, которую он любил, скончалась в 24 года от тяжелой сердечной болезни, не выдержав потери родителей. Отца, доцента кафедры металловедения Ленинградского университета, репрессировали в 1937-м за подготовку антисоветского мятежа, умер в тюрьме. Мать отправили в колымские лагеря – 10 лет без права переписки, что означало неминуемую смерть. Так и вышло – через год пришло сухое письмо из Главного управления лагерей: Анна Ивановна Сурикова скончалась от туберкулеза, похоронена в братской могиле на кладбище исправительного учреждения… Алена слегла через месяц, чахла на глазах, превращалась в травинку. Он все еще помнил ее губы и руки – иногда просыпался в диком волнении: жива Алена! Ведь только что обнимала его и целовала, еще не остыл поцелуй на губах, еще сохранилось тепло на щеке от ее маленькой ладошки! Эти приступы безумия преследовали Глеба постоянно. Тогда еще молодой выпускник технического вуза, он сам похоронил отца, много лет проработавшего в учетно-статистическом отделе НКВД. В ведомстве шли аресты, а отец умирал в больнице в 49 лет от тяжелой формы рака… Мать скончалась в 1924 году, когда Глеб еще не вырос из коротких штанишек. Неизлечимые недуги преследовали семью, сгорали очень быстро – а ведь только три месяца назад приехали в Новосибирск (тогда еще Ново-Николаевск), где отец получил должность в недрах тамошнего ГПУ, дали квартиру в построенном на века каменном доме на Николаевском проспекте… Картинки из детства сменялись не столь отдаленной современностью. Резкий разворот в профессиональной деятельности, закрытая квартира в Новосибирске, общежитие комсостава в Ленинграде, гарнизонная и караульная служба, встреча с девушкой на Невском проспекте, подарившая множество приятных минут и больную незаживающую рану… В бою под Черной Церковью погибла почти вся рота 239-го полка. Немцы упорно атаковали. Собственная жизнь не имела значения, о смерти даже не думалось. Держаться надо, какая там смерть? Полковник Самойлов был грамотным командиром, храбрым и отчаянным, но в данной ситуации просто не хватило ресурсов. Все, что смогли найти, – батарею зениток. Выставили их на прямую наводку и били по танкам, ползущим из леса. Резервный батальон попал в засаду, отбивался где-то севернее. На штаб полка свалились парашютисты – комсостав и штабной взвод вступили в бой. Единственная рота в ополовиненном составе подошла к Черной Церкви и без передышки кинулась в контратаку. Положение складывалось критическое. Немцы вот-вот могли прорваться. Это стало бы катастрофой для дивизии, не успевшей развернуть свои порядки. Контрудар мехкорпуса во фланг вклинившейся танковой группы, как обычно, результата не принес – старые советские танки горели, как копны сена. Во взводе Шубина осталось девять человек. Последнюю атаку худо-бедно отбили, немцы отошли. Из юго-западного леса работала минометная батарея, в тех же краях расположился немецкий пулеметный взвод. С той стороны немцы и наносился нашим колоссальный урон. Дожидаться следующей атаки (она бы точно стала последней) Шубин не стал. Отобрал семерых бойцов с гранатами, поползли по дуге в немецкий тыл. Пробежали по лесу, трое забросали гранатами минометную батарею. Немцы и пикнуть не успели, не ожидали такого поворота! Остальные напали с тыла на пулеметчиков, перестреляли всех до единого из трофейных «МР-40». Потом развернули пулеметы, обладающие убийственной поражающей силой, и ударили с фланга по готовящейся к атаке пехоте, косили фрицев десятками. Вели огонь, пока не кончились патроны. Сумятица в расположении врага выдалась знатная. Потрепанные роты контратаковали дружно, валом. Последними противотанковыми гранатами подбили оставшиеся танки, немцев кромсали штыками, ножами, саперными лопатками. Захватчики бежали, побросав оружие. Полк, а вместе с ним и дивизия получили необходимые пять часов, чтобы развернуться на новом рубеже. Все оставшиеся защитники Черной Церкви, несколько десятков человек, отошли в тыл. Глеб получил личную благодарность от комполка. «С меня правительственная награда, лейтенант, – пообещал Самойлов. – Представлю непременно. Но позже, извини, не до этого сейчас». Глеб отшутился: «Хорошо, товарищ полковник, не горит». В тот же день замначштаба по разведке капитан Мезенцев предложил Шубину возглавить взвод полковой разведки. «Получишь то, чего нет, лейтенант. Старлей Некрасов погиб, во взводе остались четверо, и те доходяги. Походи по ротам, подбери людей, да время не тяни – вы мне нужны уже завтра». Пришла пора задуматься: почему он остался жив? Потери личного состава доходили до 90 процентов, молодые лейтенанты гибли практически все. «Ты не такой, как все, – сделал вывод Мезенцев, внимательно глядя на Глеба, – умеешь думать, взвешивать и принимать правильные решения». Глупость, он был такой же, как все! Несколько раз подобранные впопыхах разведчики кочевали по ближнему немецкому тылу, совмещали разведывательную работу с диверсионной. Под Минском взорвали склад с боеприпасами – картинка была, как в день гибели Помпеи! Жирное пламя устремилось ввысь, озарило местность на многие километры, а разведчики выплясывали на поляне «казачок» и грозили кулаками черному небу… В первых числах июля после выполнения задания группа попала в засаду, погибли почти все. Выжили Шубин, Смертин (видно, фамилия была талисманом), трое получили ранения. Под огнем вытаскивали товарищей, а потом Глеб выколачивал пыль из лейтенанта Забелина, не обеспечившего отход разведгруппы. Он кипел от бешенства, горел от стыда, что остался жив. Давно пора умереть, почему не берет его старуха с косой? Снова набрал людей – и они погибли, когда задание совпало с атакой противника. Разведчики угодили в клещи, сопротивлялись до последнего, четверо пробились к своим через болота, попутно расстреляли штабную машину и прихватили папку с ценными документами. В трясине потеряли красноармейца – не уследили, а у того мозгов не хватило не лезть на «поляну», заросшую пушистой травой, оказавшейся ряской… Гонки со смертью превращались в увлекательное занятие. Чем дольше Шубин оставался живым, тем выше делалась вероятность, что его убьют в первом же бою! То есть шансов вообще никаких! Но с каждого задания он возвращался невредимым, при этом его люди тащили на себе погибших или раненых. Последнее подкрепление прибыло в полк 10 июля. Какая-то сборная солянка – кто откуда. Были безусые новобранцы, были красноармейцы, пробившиеся из окружения. Шубин прохаживался вдоль шеренги под присмотром капитана Мезенцева, всматривался в лица солдат. Новобранцев отметал сразу, к остальным присматривался. «Кто хочет служить в разведке? Шаг вперед!» Как же, привилегированное сословие! И невдомек, на какую каторгу подписываются! Больше половины сделали шаг, а кто-то и два. Одни отводили глаза, другие, наоборот, смотрели с надеждой. «Дубровский, кратко о себе!» «Он не может кратко, товарищ лейтенант, – хихикнул стоящий рядом Канторович. – О себе говорит часами». Чувство юмора приветствовалось – замшелых бирюков в своем подчинении Шубин не любил. Но все в меру. Кто-то из отобранных бойцов удачно пошутил: «После трехгодичного испытательного срока мы станем настоящими разведчиками». Полк отступал к Ярцево, цепляясь за каждый клочок земли. Батарея новейших тяжелых орудий «ПАК-38» сильно мешала поредевшему танковому батальону закрепиться на околице села Льдинка. Группа разведчиков пробралась в тыл, сообщила координаты батареи, а потом улепетывала, чтобы не угодить под огонь собственных дивизионов. Еще одно задание – навести артиллерию на штаб пехотного батальона. И это получилось. Продвижение врага застопорилось почти на сутки. Двое суток позиционных боев – и немцы застряли, стали окапываться. На пару дней установилось хрупкое затишье. Разведчики наблюдали за передовой линией противника. Смертин и Баттахов ползали по переднему краю со снайперскими винтовками, вели дуэль с немецкими снайперами. Те лежали в своих замаскированных гнездах – обученные, выдержанные, невозмутимые – и отстреливали красноармейцев. Одного такого немца Баттахов снял после длительного наблюдения. Отметил солнечный блик в ворохе листвы, а потом срисовал и самого стрелка, одетого под цвет дерева. Снайпер падал красиво – взволновал всю окрестную растительность, распугал стаю птиц… На следующий день из штаба дивизии пришел приказ: провести разведку боем у деревни Крюковка с целью выявления огневых точек противника. Войска готовились к удару – оттеснить противника на десять километров, чтобы соединиться с остатками 108-й стрелковой дивизии, пытающейся пробиться из окружения. Разведка боем обходилась высокой ценой и зачастую поставленных целей не достигала. Красноармейцы называли ее «разведкой смертью». Под покровом темноты стрелковая рота бросилась в атаку на позиции противника. Артиллерия для прикрытия отсутствовала, вела огонь лишь одна минометная батарея. Пробежав половину пути, красноармейцы залегли, разделились на «пластунские» группы. Противник хранил молчание, и лишь когда до атакующих оставалось сто метров, пустил в воздух световые ракеты и открыл пулеметный огонь. Сомнительно, что немцы рассекретили все свои огневые точки. Больших усилий отбить атаку им не требовалось. Мины, падающие вразброс, немцам почти не вредили. Разведчики Шубина, лежа в канавах, засекали пулеметные гнезда и минометные позиции. Часть группы выдвинулась вперед – бойцы подползли к переднему краю. Отчетливо доносилась немецкая речь. Шубин находился вместе со всеми. Красноармеец Никитенко предложил забраться в расположение противника, добыть «языка», пока рота отвлекает основные силы, и за собственную неосторожность поплатился жизнью. Разведка отошла под бешеным огнем. Опять потери – трое убитых, двое раненых. Немецкая минометная батарея успешно пристрелялась – и у стрелковой роты на ромашковом поле возникли трудности. Отход напоминал бегство – лишь бы убраться из этого бушующего ада. Рота потеряла только убитыми тридцать человек, но начальство осталось довольно – выявили основные огневые точки. Через час их накрыла батарея 45-мм орудий, но приказа о начале наступления так и не последовало. Позднее выяснилось, что смысла в нем уже не было: стрелковую дивизию, с которой предполагалось соединение, немцы рассекли танковыми колоннами и добивали в локальных котлах.