Для меня моя жизнь недостаточно хороша, а для кого-то – невозможная мечта. Приближающаяся старость, ревматизм, злобная хозяйка, от которой целиком зависит твой кусок хлеба и крыша над головой, и за всю жизнь ни одного романа, пусть даже мимолетного. Он, пухлощекий и красивый, порой роняет в твою сторону два ласковых словечка, ценных, как вода для жаждущего в пустыне, и так хочется надеяться. Три месяца отказывала себе в пирожных из кондитерской за углом, сшила новое платье – для него. Но он уже торопливо уходит, а за углом кокетничает с посудомойкой, юной и смешливой. Имина причесывала меня для коронации, а мне хотелось оттолкнуть ее руки, вынырнуть из этого омута беспросветности. Что со мною, откуда мне знать о пирожных и новом платье горничной? Задыхаюсь от чужой боли, к счастью, прическа уже закреплена шпильками. Имина отходит в сторону, бабушка несет новые серьги – огненно-красные рубины в тяжелой, мрачной золотой оправе, торжественно вдевает в мои уши. Мне не нравится эта массивная вычурность, но сами камни чудесны, а тяжеловесная оправа смотрится на удивление гармонично в сочетании с моей длинной шеей и узкими плечами. Доротея выбрала для меня полупрозрачное черное платье из двух слоев кружева, подвязанное под грудью алой лентой. Высокая прическа создает впечатление, что мои волосы густы и роскошны, что неправда. Бабушка с мамой еще хотели накрасить мне губы и подвести черной краской глаза – еле отбилась. Зачем ветру краски? Он ветер, а не застывшая картинка на полотне придворного художника. Всю дорогу думала об Имине. Надо будет поласковее с ней обращаться. И купить ей то пирожное. И у бабушки выпросить денег на карманные расходы, а если не выйдет, то у мамы, потому что нужно копить на побег. Я, наверное, никогда не узнаю столицу до конца, и, даже когда улечу, она останется в моей памяти чужим, неизведанным местом. Думала, мы поедем в храм Богини, где прошла церемония прощания с императором, но ящер вез нас по каким-то незнакомым улицам, на сей раз довольно узким, тесно застроенным высокими домами в пять-шесть этажей. Из всех окон свешивались алые ленты. Мы проехали мимо длинного шествия, участники которого несли огромную медную тарелку с зажженным на ней костром. Из окон кареты я впервые увидела Центральный столичный рынок – гвалт здесь стоял неимоверный, в нос ударил запах выпечки, рыбы и чего-то неприятного, похожего на мокрую плесень. Торговали только уличной едой и выпивкой, музыканты выкрикивали верноподданнические гимны, кто-то подвыпивший противным голосом визжал, как свинья на скотобойне: «Да здравствует император!» – Мы едем не в тот храм, где прощались с умершим? – спросила я бабушку. Она вздохнула, ужасаясь моему невежеству. Тот храм Богини, оказывается, всенародный. Души мертвых принадлежит миру и всем, кто в нем живет. Каждый может войти и преклонить колени на том месте, где сожгли тело владыки, каждый там может обратиться к Богине и к душам стихий с просьбой. Огненный храм – совсем другое. Он для избранных. Он символ власти земной, покровительства, которое Богиня оказывает императорской семье, резиденция ее земных наместников. Он возвышается на холме, над Центральной площадью, как над миром. Только саганы, дети Богини, имеют право входить под его своды. Мы увидели храм издалека. Его башни с витражными окнами, темные, с багровыми проблесками, похожи на взметнувшийся к небу костер. Он и впрямь возвышался над морем столпившихся на площади людей, громадный, но, казалось, почти невесомый, и даже в сумрачном свете солнца, едва пробивавшегося сквозь тучи, огромный рубин на его вершине пылал ослепительно ярко. Экипажи останавливались чуть в стороне от площади. Бабушка быстро нашла глазами стайку одетых в белое девушек, подтолкнула меня: – О, а вот и другие невесты! Л’лэарды Дилад, дочери четы Миренни. – Л’лэарди Верана! – всплеснула руками в черных перчатках сагана средних лет. – А ведь вы говорили, что ваша внучка тоже невеста! – Да, разумеется, позвольте вам представить, Сибрэйль Верана, моя внучка. Дамы вежливо раскланялись, но позволили себе удивиться: – Почему же она так странно одета? Ведь невесты непременно должны быть в белом! – Что? – Бабушка изменилась в лице. Обвела взглядом дев-невест – действительно одетых в белое – и, как мне показалось, зашаталась, будто готовая упасть в обморок. – Почему в белое? Ведь сказали же… траур… – Так ведь белый – это цвет и невинности, и траура тоже. Где это видано, чтобы невесты были одеты в черное? Не дослушав, бабушка отвернулась от усмехающейся дамы, схватила меня за руку и поволокла к карете. Она бежала тяжело, медленно, ловя ртом воздух, но с бегемотьей мощью сметая всех на своем пути. Заскочила в карету, заорала: – Гони! Свистнул кнут, наш черный ящер взвыл от боли, рванулся так, что чуть не опрокинул карету, бабушка упала на меня, придавив к стенке, я едва не задохнулась. Мама не успела за нами, я увидела ее в окошко, заламывающую руки. Все экипажи ехали к месту коронации, все ящеры-носильщики шли туда же; с барабанами, факелами и лентами торжественно шагали по тротуарам жрецы стихийных орденов; толпы богатых горожан, бедняков и заезжих моряков текли к Огненному храму – и только наша карета неслась против движения, я спиною чувствовала сотни удивленных взглядов. Когда доехали, дом был пуст, все слуги тоже ушли в город праздновать коронацию. Оставшаяся в одиночестве Имина открыла нам дверь. Бабушка так громко ругалась, что охрипла. Я никогда не думала, что моя бабушка, этот заносчивый образец добропорядочной светской матроны, знает словечки из лексикона пьяных матросов. Я поспешно переоделась в то белое платье, в котором была представлена ныне покойному императору, повязала под грудью алую ленту, сорванную с черного платья. Моя безупречная прическа безобразно растрепалась, но поправлять ее времени не было. Однако бабушка нашла выход – зашвырнула в карету Имину вместе с грудой гребней и шпилек: – Приведи ее в порядок! Быстро! Всю дорогу я просидела, скорчившись, на полу кареты, горничная беспощадно дергала мои волосы. Новая прическа была сооружена как раз к тому времени, когда мы подъехали к Огненному храму. Я потрясла головой – волосы были закреплены надежно, но так туго, что болела кожа. И все-таки мы опоздали. Когда входили в храм, церемония уже началась. В распахнутых вратах храма стояли воины в сверкающих золоченых доспехах. Уставились на нас, колеблясь, но все же разомкнули копья, позволив нам пройти. Все было алым: колонны и стены, стрельчатые своды, лица саган. Алым и темным, ибо солнце с утра закрывали плотные тучи. Его Императорское Величество стоял у алтаря в свите жрецов в багровых мантиях. Внизу были расставлены низкие скамейки, но саганы не сидели, а стояли вдоль них. – Тебе в первый ряд, – шепнула бабушка и бросила меня, заторопилась, пробираясь в середину одного из задних рядов, где уже стояла мама. Все оглядывались на нас. Я вдруг почувствовала, что не смогу пройти по узкому проходу мимо этих недоумевающих лиц, под торжественный грохот барабанов, отвлекая взгляды от алтаря, где начиналась главная церемония века. Велико было искушение просто сбежать. Но меня уже заметили, бегство привлечет еще больше внимания, будет выглядеть более странно и нелепо, чем опоздание. И я заставила себя сделать первый шаг и еще один. Под взглядами толпы чувствовала себя так, будто тысячи жуков-скарабеев не просто бегут по спине, а съедают кожу, подбираясь к внутренностям. Девы-невесты стояли перед самым алтарным возвышением плотной стеной, я не знала, как среди них втиснуться, поэтому осталась стоять в центре, в проходе. Пол, стены дрожали от грохота барабанов, грома труб. Низкая, рычащая, странная музыка. Если бы у огня был голос, он звучал бы именно так. Страшно! Словно наяву вижу – снова слышу потоки безжалостного огня, стою над жерлом готового выплеснуться вулкана. Люди обращаются к своим богам с помощью слов. Но наша Богиня предпочитает музыку. Слова слишком тихи, неубедительны, часто глупы; только сказанное музыкой истинно. Когда-то саганы пели, а не говорили; музыка была нашим первым языком. И поднимаются жрецы в сером, и звучит другая музыка, я сжимаю ладони в кулак, до боли вонзая ногти в ладони, сдерживаю себя – это мой ветер, как непреодолимо хочется распахнуть крылья, лететь, петь! И встают жрецы в синем, и третья мелодия вливается в песню, тонкая, шелковистая, журчащая. Встают жрецы в черном – низкий подземный грохот разрывает уши, и слушать становится совсем невыносимо, кто-то пригибается к земле. Я вижу, как девы-невесты по соседству со мной закрывают руками уши, некоторые кричат. Усилием воли заставляю себя стоять прямо, с опущенными руками. Жрец подает корону на красной бархатной подушке, император сам надевает ее себе на голову. Ослепительным живым огнем пылают вмурованные в корону камни – белые, багряные, желтые, синие, их свет вытягивается в иглы, вонзается в череп владыки, и я вижу, как ужас искажает его лицо, губы растягиваются в оскал, широко распахнутые глаза, кажется, вот-вот вылезут из орбит. Но он делает судорожный вдох, поджимает губы – и в один миг его лицо вновь становится спокойным, осанка безупречно-гордой, но по-прежнему руки сжаты в кулаки, судорожно подергивается правая щека, рыжие глаза горят безумием, и я понимаю, что императору все еще очень больно. Смолкает музыка. Владыка поднимает руки, и в его ладонях появляется шар, похожий на большой мыльный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги. Шар растет, становится огромным, размером едва ли не больше самого владыки. Абсолютную тишину прерывает пронесшийся по залу вздох. Император разводит руки, и шар, отрываясь от его ладоней, летит в открытое небо – над алтарем нет крыши. Несется к облакам, исчезает из глаз… и где-то далеко-далеко на невероятной высоте гремит взрыв такой силы, что по храму, по самой земле прокатывается дрожь. Саганы опускаются на колени. Я не сразу соображаю опуститься тоже. – Да здравствует император! – грохочущая лавина бьет по моим бедным ушам. Саганы поднимаются. Владыка сходит с алтаря и в сопровождении жрецов идет к выходу из храма. Я стою прямо на пути торжественной процессии. Приходится шагнуть в сторону, сильно потеснив рядом стоящую деву, и все-таки на полшага вперед, чем стоят все остальные невесты. Чувствую, что заливаюсь краской. Моя проклятая невезучесть, и тут неловкость, и опять нарушение этикета, опять позор! Император проходит мимо, задев меня краем алой, расшитой золотом мантии. На его смуглом, сухощавом теле воина золоченые, усыпанные рубинами парадные доспехи, на золотом поясе висит меч, тяжелая корона на гордо поднятой голове, но я замечаю, что правая щека все еще подергивается, глаза горят каким-то лихорадочным ярким огнем, взгляд прыгающий, и понимаю, что ему еще больно, возможно, так же, как и в тот первый миг, когда он надел Венец четырех стихий. И в этот самый миг моя непочтительная, полная презрения душонка вдруг проникается уважением к тому, кто несет на себе бремя императорской власти. * * * – Его Светлейшее Императорское Величество, Огненный Князь, Владыка земель Южных и Темных, Темного и Марузского океанов, герцог Дабели, король Гриарда и Вьюнга, наместник Богини на Юлиртаре, Авердан Шесто-о-ой!!! – У-у-у!!! Долгий путь кроваво-красных каменных ступеней ведет вниз – из храма на площадь, где ликует народ. Император останавливается на вершине, у самых врат. Его окружают жрецы в алом, многочисленные братья и сестры и девушки в белом. Я среди них. Его красная мантия бьется ветром о ступени, задевая стоящих рядом, в том числе и меня. Император говорит. Его речь разносится над толпой подобно грому. Я верю ему. Верю, когда он говорит о величии и могуществе нашей страны – глядя на него, в это трудно не поверить. Верю, когда говорит о будущем процветании, когда клянется в верности и вечном служении стране, когда обещает защиту и справедливость каждому, здесь живущему. Жрецы в алом выкрикивают имена. Многочисленные владетельные л’лэарды поднимаются по ступеням, опускаются на одно колено, клянясь в верности, каждый подносит распахнутую шкатулку, в которой драгоценный камень – яркий, пылающий, до краев наполненный одной из стихий. Вслед за л’лэардами – люди. Седой наместник императора во Вьюнге, человеческая знать, главы столичных гильдий. Каждый несет какой-то дар. Наместник из Вьюнга – охапку каких-то веток с длинными рыжеватыми листьями. Купеческая гильдия – разворот золотой парчи. Оружейники – усыпанный драгоценными камнями меч. Девушка в белом платье, как у невесты, но с передником и цветами в волосах, встав на колени, предлагает императору на белом полотне слепяще-белый хлеб. Она из гильдии пекарей, я позже узнаю, что это ремесло в столице в особом почете. Мясники подносят живого белого кролика. Смуглые послы из далекого Лиава от имени своего короля – драгоценное красное дерево, сложенное в форме корабля, мечи и ездового ящера в усыпанной драгоценными камнями сбруе – черного как смоль, прыткого, как огонь, с узкою мордой, коронованной высокими гребнями, узким и длинным телом, больше похожим на змеиное, – я таких никогда не видела. Градоправитель на бархатной подушке передает императору символический ключ от столицы, золотой, огромный. Жрецы в красном вручают невестам корзинки, полные золотых монет. Одна за другой девы спускаются по ступеням в толпу, и я иду за ними. В первых рядах знать, дальше представители гильдий, им мы уже бросаем пригоршни монет. Ловят жадно, но перед нами расступаются. Чем дальше мы уходим от храма, тем беднее выглядит толпа. Какой-то оборванец нагло запускает руку в корзинку девы, идущей впереди меня. Это сигнал. Нас плотно окружают, я понимаю, что лучше возвращаться обратно, бросаю полную пригоршню монет в толпу и разворачиваюсь, но тут какой-то лысый здоровяк вцепляется в ручку моей корзины. Краем глаза я вижу, что деву, шедшую впереди, повалили наземь. Я, крепко прижав корзину к себе обеими руками, бросаюсь к упавшей сагане. Народ уже дерется над ее телом за корзину. Я бросаюсь в драку. Императорскую невесту бить решаются не все. Некоторые отступают, мне удается схватить за руку упавшую девушку, однако тут же толстая баба в цветастом переднике, дохнув на меня из гнилозубой пасти запахом тухлой рыбы, рвет мою корзину на себя – сыпятся монеты. Эта толстуха мне чем-то неуловимо напоминает бабушку, и я с огромным удовольствием ударяю ее по лицу. Она отшатывается, но вокруг меня руки, руки, руки, лица! Они воют и тянутся ко мне. Я выворачиваюсь, прячу корзину, пытаюсь добраться до упавшей – кажется, по ней уже кто-то прошелся, она так отчаянно кричит! Нам все-таки пришли на выручку несколько мужчин, сагану подняли, увели прочь из толпы. Впрочем, без корзины с монетами она перестала быть интересной народу, их пропустили, а меня, казалось, вот-вот задушат! Даже сумасшедшая идея снять браслет-эскринас и защищаться ветром на какой-то миг перестала казаться мне невозможной, но тут подоспели жрецы в красном. Их тяжелые посохи обрушились на спины этих упырей, молодой черноглазый жрец схватил меня за руку, потащил за собой. – Не надо было заходить так далеко в толпу! И надо было просто бросать монеты, они бы дрались за них, а не вокруг вас! В крайнем случае бросить в них корзиной! – прошипел он мне. Я злобно вскинула на него глаза: а раньше нам не могли объяснить правила безопасности?! Я растерялась. Как он смеет читать нотации императорской невесте?! Вырвала у него руку, повернула обратно. Там, где упала сагана, сейчас образовался свободный пятачок, люди отступали от размахивающих посохами жрецов. На земле неподвижно лежал здоровяк, из его носа или из рта на землю стекала кровь, сливаясь в небольшую лужицу. Я торжественно вытряхнула оставшиеся золотые монеты ему на спину, швырнула корзинкой в толпу, надеясь попасть кому-то в лицо, и только после этого последовала за молодым жрецом. * * * Барабаны гулким эхом отдаются в моем сердце. Мы стоим на спинах ящеров-носильщиков, на помостах, увитых белыми цветами. Каждый ящер несет по четыре невесты. Сколько же их всего? Море. Белое чешуйчатое море залило все проспекты столицы. Девушки в белом на белых помостах бросают в толпу цветы. Я запускаю руку в свою корзинку – срезанные так небрежно, по самые бутоны, розы рассыпаются прямо в пальцах. Шелковые лепестки порваны, порублены и пахнут так, словно отчаянно кричат: «Жить!» Ветер сдувает их с моих ладоней, бросает белую нежность на черное полотно сюртуков каких-то рабочих, торговок, горничных и прочего люда, столпившегося у дороги. – Да здравствует император! Да здравствует император! – повторяют тысячи, миллионы голосов. Вся столица. Весь мир. Его красная мантия хлопает на ветру далеко-далеко впереди, мне приходится приподыматься на цыпочки, чтобы увидеть. Братец-ветер рычит, рвет подолы платьев, неприлично обнажая щиколотки невест, треплет волосы. Каштаново-вишневый локон моей соседки то и дело касается моего плеча, но меня это не раздражает. Она высокая, статная, у нее золотые глаза, а кожа и тело, обтекаемое складками полупрозрачной ткани, как у надменных статуй из храма Богини. Она красива величественной мощью горной гряды, облитой золотом заката, опасной молчаливостью пустыни, ласковой женственностью лесной чащи в дни весеннего пробуждения – земляная! Все невесты красивы. Мы стихия, мы жизнь этой планеты, и кто-то в толпе выдыхает: – Богини… Я слышу голос каждого, бесчисленное множество голосов, чувствую каждый запах и мятную озоновую тяжесть свинцово-серых облаков в своих руках, будто я небо и воздушный океан над миром. А Солнце спряталось. Не шепчите, что в день коронации это плохая примета, как и буря, идущая с моря, и первая молния, что вскоре расколет небосвод, – Солнце спряталось, чтобы не затмевать огонь хозяина мира сего! Грохочут барабаны, завывают трубы. Музыканты? Нет! Это ветра и ураганы, морские течения и подземные вихри лавы приветствуют императора смертных, как равного себе. * * * Я не знаю, как называлась та улица, на которой воздвигли новый Императорский столб. Вокруг каменного пьедестала заложили сквер, совсем недавно, судя по черной рыхлой земле и молодым деревцам. Если привстать на цыпочки, то между черепичных крыш, знамен, плюмажей, голов ящеров можно увидеть вдали море, пустынный берег, мачты. Дорога была слишком узка, ящеры почти задевали боками стены домов – к радости зевак, которые толпились на балконах, по пять-десять человек на каждом, тянули руки к снежной белизне чешуи, будто желая украсть серебро инкрустации. Некоторые взбирались на крыши – братец-ураган все пытался оторвать от трубы босоногого мальчишку, и так еле державшегося на скользкой черепице. Наш ящер так далеко от императорского. Я завидовала даже тем, кто стоял на балконе: это было гораздо ближе.