Эти слухи не могли не нервировать — в столице 160 тысяч революционных солдат, но в том и дело, что «революционных». Этим эпитетом стали ругаться даже самые отпетые левые. Слухи о карательной экспедиции подтолкнули к сближению позиций Исполкома и Временного комитета Думы. В итоге первого марта были согласованы ключевые фигуры будущего Временного правительства: — председателем Совета Министров и министром внутренних дел становился князь Григорий Евгеньевич Львов; — его товарищем левые продвинули Самотаева; — на роль военного министра ожидаемо попал Гучков; — министерство иностранных дел оказалось в лапах кадета Милюкова; — министерство юстиции досталось трудовику Керенскому. Остальных членов правительства было решено выбрать после получения официальных известий об отречении императора. Тогда же Исполком, признал Временное правительство в обмен на выполнение ряда требований. Список впечатлял. Чего только стоило требование о всеобщей амнистии. Ладно бы амнистировали политических, но у левых засвербило выпустить из тюрем отсидевших полсрока уголовников. С трудом удалось согласовать освобождение только осужденных по общим основаниям. Одновременно левым приспичило переименовать полицию в милицию, а чтобы в будущем рванула самостийность, ментов подчинить местному самоуправлению. Верхом революционного идиотизма, стало требование уволить всех полицаев и набрать ментов из народа. Одним словом, все катилось, как в той песне: Командир у нас хреновый, не смотря на то, что новый. Только нам на это дело наплевать. Было б выпить что покрепче, и не больше и не меньше. Все равно с какой холерой воевать. Справедливости ради надо заметить, что не только хреновый, но и бестолковый. Не было забыто требование по выборам в Учредительное собрание. Требовалось отменить сословные и национальные ограничения. Самотаев мог большую часть требований «зарубить», но надо было выявить позиции крайне левых, примолкших после полученных Соколовым и Нахимсоном оплеух. Зато настоял на введении этих требований не ранее чем через декаду. Изначально в список исполкома попало предложение Керенского не разоружать и не выводить из Петрограда воинские части. Казалось бы, все замечательно, но за одобрением этого предложения Петросовет должен был обратиться к Временному правительству. Тем самым Петросовет автоматически ставил себя в подчиненное положение, но пообещать не значит жениться, после чего существование Петросовета станет измеряться считанными часами. Реакция Самотаев последовала незамедлительно: — Товарищи, господин Керенский считает, что полки гарнизона надо передать Временному правительству, вы с этим согласны? — Самотаев обвел взглядом присутствующих. Свирепо вскинулся Чьхеидзе. Грузин первым понял, к чему могло привести внешне невинное предложение Керенского. Осмысливая, задумался Александр Шляпников. Он только что настоял на предложении выпустить из тюрем уголовников. Растерянно озирались солдаты-депутаты, еще не понявшие хода мысли Михаила. Не зря говорят, что русские долго запрягают, но быстро скачут — оправдательные вопли Керенского оборвались, едва только народному трибуну прилетела смачная плюха. Жаль, что солдата тут же оттащили. В результате войска гарнизона остались в подчинении исполкома директивным порядком. * * * Было время, когда Михаил считал революционеров людьми особенными, и это продолжалось, пока он не познакомился с ними ближе. Оказалось, что от обывателя они отличались повышенным чувством справедливости, равно как и повышенной склочностью. В части интеллекта никаких особенностей Михаил у них не заметил, хотя назвать их людьми туповатыми было бы ошибкой. В массе своей, левые были типичными разгильдяями, доверять которым серьезную работу работодатели не торопились. Отсюда проистекало их паталогическое безденежье, отсюда росли ноги недовольства положением. Зато, ни мало не сомневаясь, эти люди претендовали на роль вершителей судеб. Из общего ряда выпадал большевик Саша Шляпников и меньшевик Кузьма Гвоздев. В обоих чувствовалась то, что называлось настоящей рабочей косточкой. Такие водили дворовые ватаги в налеты на соседские сады. Такие, строго следили за выполнением неписанных законов: «Двое дерутся — третий не лезь». Оба, чувствуя родственную душу, отвечали Михаилу взаимностью. — Вот, значит, какая получается штука, товарищи революционеры. — неспешно начал Михаил после заседания Исполкома, — через декаду из тюрем начнут выпускать ворье, за свободу которого вы сегодня так яростно боролись. — Самотаев жестом остановил пытавшегося что-то возразить Гвоздева. — Вслед за этим газеты запестрят заметками: «У Дуньки с мыльного заводы стырили последние копейки, и на что она будет кормить троих детишек, одному богу известно. Наверное, помрут». Так вот, дорогие товарищи, во всех газетах после таких заметок будет приписано: «Ворье выпущено из тюрем по настоянию большевика Александра Шляпникова и меньшевика Кузьмы Гвоздев, а детишек им не жалко, пущай дохнут». После сказанного Михаил молча слушал горячие слова о безграничной вине царизма, о злобной полиции и гнусной жандармерии. О том, что они не доверяют царскому суду, что… Революционеры говорили, Михаил мочал. Наконец, иссякнув, оба уставились на Самотаева. — Константиныч, но ведь мочи же терпеть больше не было, — не дождавшись ответа, не выдержал Шляпников. — Не было и не было. Но я вам так скажу, дорогие товарищи революционеры, власть развращает, а безграничная власть развращает безгранично, и первый шаг вы уже сделали. Михаил мог бы спорить, доказывать. Мог бы напомнить, что такого произвола не допускал даже царь, но зачем? Сегодня он рассудил вполне здраво: захотят понять, поймут, а на нет, и суда нет. Главное, самому бы не забыть эту притчу. Заодно и о слоне в посудной лавке. * * * В любом большом деле возникает ситуация, когда от тебя уже ничего не зависит. Все от тебя зависящее ты сделал, и теперь ждешь, когда же, наконец, разродится противоположна сторона. Что в таких случаях делает русский человек? Правильно, то же самое, что делает немецкий или турецкий. И не суть, что русский пьет водку, немец хлещет картофельную самогонку «шнапс», а турок курит гашиш. Вот и наши герои, запершись в кабинете Самотаева, попыталась расслабиться, но получилось как всегда: — Ну что, мужики, план по валу мы с блеском выполнили, — в интонациях Федотова угадывался генсек, выступающий на очередном съезде КПСС, — Петросовет под колпаком у Мюллера. Тфу, черт, у Мишани, — поправился переселенец, — там же гарнизон, а приказ?1 в нашей редакции армии не угрожает. Час назад получено важное сообщение: «Царь прибыл в Псков». Это значит, что к Царскому Селу он не пробился и вся надежда теперь на генерала Рузского. Уговорит он Николашу отречься — мы этим воспользуемся. Не уговорит — придется применить силу. Так выпьем же, друзья, за мир во всем мире! Под непривычный для этой эпохи тост, хрустальные бокалы встретились с раритетной эмалированной кружкой. Напитки были разные, но мысли крутились вокруг матушки истории и на этот раз не выдержал Зверев: — И все-таки, я чего-то не въезжаю. Мы увели весь питерский гарнизон, а это немножко девять пехотных корпусов! Взяли под контроль Петросовет, и не говорите, что в Ставке об этом не знают. Фактов появления новой силы до чертиков, но нет, блин, даже намека на иной ход истории. Вас это не смущает? — Есть немного, — задумчиво протянул Федотов, — похоже, мы чего-то не учли. — Эх-ма! — вырвалось у Самотаева. — Это же Родзянко со своими телеграммами! Фраза, высказанная столь коряво, сложностей в понимании не вызвала. Каждый из присутствующих тут же сообразил, что своими многочисленными телеграммами председатель Думы обрушивал на Ставку и на Государя полчища ужастиков: «Все пропало, солдаты стреляют в офицеров, улицы столицы заполонили неуправляемые толпы. Выпущенные из тюрем преступники грабят, а всех городовых перебили, и вообще идет гражданская война». Получалось, что по факту Родзянко сделал то, что должны были сделать высокомудрые переселенцы из просвещенного будущего, и примкнувший к ним Сомотаев. То есть, обрушить на «противника» море противоречивой информации, лишив его возможности принять оптимальное решение. Мысль эта выразилась по-разному. Зверев сконструировал выражение из своей военно-матерной молодости, Федотов буркнул, что есть на свете всевышний, который не фраер, и потому все видит, а абориген облегченно вздохнул — хорошо, что его визави обыкновенные люди. Только не надо думать, что троица тут же ринулась заливать «горе» — впереди было много дел. Тем более, что ближе к полуночи Центр получил текст подготовленного Ставкой манифеста об учреждении ответственного правительства. Это свидетельствовало, что переговоры между Николаем II и генералом Рузским вступили в решающую стадию. Более того, к переговорам примкнул Генштаб и лично генерал Алексеев. Это потом стало известно, что Государь сопротивлялся, справедливо вопрошая у Рузского, чем императорская власть хуже власти выбранных временщиков: «Наделав ошибок, они уйдут, а на государе вечным бременем лежит ответственность за державу». Рузский нажимал на сложившуюся в Российском обществе обстановку не имеющую иного решения, кроме как дарования Думе права назначать и смещать министров. В какой-то момент Император согласился, но эта мера безнадежно опоздала, о чем Родзянко тут же известил Рузского: «Очевидно, что Его Величество, и Вы не отдаёте себе отчета, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко… если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну… Народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы; не только не слушаются, но убивают своих офицеров; ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов; вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость… Считаю нужным Вас осведомить, что то, что предполагается Вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром…». Получив запись разговора Рузского с Родзянко, генерал Алексеев по собственной инициативе отправил краткое изложение этого разговора всем главнокомандующим фронтами, с просьбой срочно подготовить и направить в Ставку своё мнение. Ответы главнокомандующих не оставили Николаю II выбора, и вопрос отречения в пользу сына, при регентстве великого князя Михаила Александровича, был решен. * * * Из книги члена государственной думы от Киева известного монархиста Василия Витальевича Шульгина: «Последние дни империи». 1-го марта 1917-года. Таврический дворец. … В сотый раз вернулся Родзянко. Он был возбужден, более того — разъярен. Опустился в кресло. — Ну, что? Как? — Как? Ну и мерзавцы же эти, — он вдруг оглянулся.