«Приходит осень и всё меняется, — думала Бритт-Мари. — Ничего не остаётся прежним». Это больше походило на насмешку: природа собиралась нарядиться в своё лучшее платье и наложить макияж в огненных тонах, в то время как Бритт-Мари хотелось лишь прилечь на куче опавших листьев и умереть. Ну хорошо, может быть, не умереть, но по крайней мере сменить работу. И мужа. Она устыдилась, едва успев додумать эту мысль до конца. Нельзя допускать таких мыслей, когда у неё наконец появилась та семья, о какой она всегда мечтала. Или можно? Вообще-то у Бритт-Мари имелась разведённая подруга, но на той не осталось живого места от побоев мужа, так что это было не совсем одно и то же. Или нет? Чего можно требовать от отношений между людьми? И от жизни в целом? Бритт-Мари подумала о Рюбэке. О его влажном тёплом дыхании совсем рядом со своей щекой, о его тёплых руках и о том, что он сказал. Вечерами я обычно делаю круг по парку. В районе девяти. Приходи, если будет желание. Она могла бы пойти туда сегодня вечером. Но проблема заключалась в том, что Бритт-Мари больше не была уверена, чего она хочет. Возможно, Анита была права, когда посоветовала ей уехать и поразмыслить над своей жизнью в одиночестве. Возможно, именно это ей сейчас и было нужно. 18 Несмотря на прогулку, Бритт-Мари всё равно первой поднялась на третий этаж полицейского участка. Она решила воспользоваться неожиданной возможностью: закрыла дверь в свой кабинет и подняла отполированную за годы чёрную трубку бакелитового телефона, чтобы набрать номер матери. Бритт-Мари любила свою маму, но разговоры между ними случались не так уж часто. А когда случались, слова будто бы иссякали, едва они успевали обсудить Эрика и трёх маминых псов. Каждое лето Бритт-Мари, Бьёрн и Эрик две недели проводили в Хёганэсе, в гостях у Хильмы, и тогда нежная материнская забота с лихвой компенсировала недостаток слов. Но сегодня Бритт-Мари отчаянно хотела услышать слова, которые ускользали от неё. Мама сняла трубку после третьего гудка, пояснив, что запыхалась после прогулки с Бамси, старшим из пёсьей стаи. По-видимому, Бамси страдал от воспаления анальных синусов, и по этой причине выгуливать его стало весьма затруднительно. Бритт-Мари поначалу почудилось, что мама произнесла «анальный секс» и даже испугалась, не приключился ли с ней удар — потому что мама никогда не осквернила бы своего рта таким словосочетанием. Когда мама всласть наговорилась о собаках и наслушалась рассказов об Эрике, она снова по обыкновению замялась. Наступившая тишина представлялась Бритт-Мари гигантским прожектором, луч которого направлен на неё в ожидании признания. Бритт-Мари почувствовала дурноту. Ей было бы несравнимо легче, если бы у матери нашлись какие-то другие слова, которые могли бы защитить её от этого безжалостного луча. Слова, в которых можно было бы укрыться от своего признания, как в милосердной тени. — Мама, у нас с Бьёрном проблемы. В трубке стало ещё тише, если это только было возможно. Но теперь слова рвались наружу. И Бритт-Мари рассказала о выпивке, о пропавших деньгах, о купонах тотализатора. О потерянной работе Бьёрна и о том, в каком виде она застала обкакавшегося Эрика, придя домой. Единственное, о чём Бритт-Мари умолчала, — это неприятности на работе; по какой-то неведомой причине ей было стыдно за них. Как будто она винила себя за злобу Каменнолицего и за многозначительные переглядывания коллег. — Девочка моя, — произнесла мама и снова замолчала. Вновь вспыхнул прожектор, и в его слепящем свете Бритт-Мари опять стояла одна, наедине со своим стыдом. Бритт-Мари не знала, что ещё нужно сказать, — она ведь уже рассказала обо всём. — Бедная моя девочка, — повторила мама. — Что мне делать? — спросила её Бритт-Мари, слыша, как открывается входная дверь и кто-то входит в участок. Но мама всё молчала, словно статуя в Берлинпаркен. Через пару мгновений распахнулась дверь кабинета, и внутрь вплыло улыбающееся лицо Рюбэка. Он собрался было что-то сказать, но вовремя заметил, что Бритт-Мари разговаривает по телефону, и извиняющимся жестом поднял руку. — Может быть, тебе стало бы полегче, если бы ты так много не работала, — неуверенно проговорила мама. — Наверное, он чувствует себя на вторых ролях. Мужчины — как псы, милая. Им необходимо ощущать свою важность. Если у них нет подходящего занятия, они начинают беситься. Тем вечером по дороге домой в голове Бритт-Мари уже созрело решение. Она даже успела поговорить с Май и попросила её посмотреть за Эриком подольше, под тем предлогом, что их с Бьёрном якобы пригласили в гости на ужин. Она также попросила Май взять Эрика к себе на несколько дней, в том случае, если самой Бритт-Мари придётся срочно ехать к матери, состояние которой неожиданно ухудшилось. Май согласилась, предупредив, что на следующий день рано утром у неё запись к стоматологу, поэтому если Бритт-Мари уже уедет, смотреть за Эриком в это время придётся Бьёрну. Потом Бритт-Мари написала короткую записку Фагербергу, в которой объяснила, что будет отсутствовать некоторое время по причинам личного характера. Записку она положила к нему на стол и прижала пепельницей. Берлинпаркен был погружен во мрак, и когда Бритт-Мари спешила домой, шёл обложной дождь. Пахло прелыми листьями и влажной землёй. Окна трёхэтажных домов гостеприимно светились в темноте, и Бритт-Мари задумалась о всех живущих там семьях, обо всех, кому удалось сберечь свой мирок, несмотря на проблемы с детьми, работой и вообще с чем угодно. О тех, кто смог склеить осколки своих растрескавшихся жизней и идти дальше. Бритт-Мари продолжила свой путь с неприятным предчувствием, что приближается к некой финальной черте. Входя в дом, она успела подумать, что у них ещё есть время всё исправить, что они в самом деле могли бы пойти куда-нибудь поужинать, как она и сказала Май. Может быть, они могли бы поговорить о своих собственных осколках и о том, что нужно предпринять, чтобы их склеить. Но распахнув дверь квартиры и увидев, какой бардак царил в прихожей, Бритт-Мари в который раз ощутила, как лодка её мечты разбивается об острые скалы действительности. — Эй! — крикнула она. Бьёрн не отзывался, но Бритт-Мари слышала его голос в гостиной. — А как же, чёрт побери. Приходи, и отправимся туда. Бритт-Мари повесила плащ на крючок, подняла валявшиеся посреди прихожей башмаки Бьёрна и поставила на обувницу. Потом сняла туфли, поставила их рядом и вошла в комнату ровно в тот момент, когда Бьёрн положил трубку. — Кто звонил? — спросила она. — Судден. Мы пойдем по пивку. Мысль о Суддене, который проиграл всё, что у него было, и не имел в жизни интересов помимо скачек и пива, убила остатки её надежд на то, что им удастся что-то склеить. — Нам нужно поговорить, — сказала она. — Слушаю? — Я попросила Май не приводить Эрика ещё пару часов, чтобы у нас было время все обсудить. Бьёрн опустился на диван и посмотрел ей в глаза. Его лицо не выражало никаких эмоций. — Слушаю, — повторил он. — Бьёрн. У нас ничего не выходит. Если ты не… Тебе нужно привести свою жизнь в порядок. Перестать пить. Найти работу. Иначе нам придётся развестись. — Да чёрт побери! — завопил он, и на мгновение Бритт-Мари показалось, что Бьёрн заплачет. Но в следующий миг он вскочил на ноги и стал ходить взад-вперед, скрестив руки на груди и крепко сжав кулаки. — Развестись? В его голосе звучали до странности незнакомые нотки — словно отчаяние и едва сдерживаемый гнев сдавили ему горло. — Я больше не могу, — сказала Бритт-Мари, опершись рукой о стену, потому что ноги, казалось, отказывались её держать. — Ничего не получается. Мне жаль. Она немного помолчала и снова заговорила: — Я же знаю, что ты можешь собраться. Ты сильный и умелый. Ты умный. Эта статистика, которую ты ведешь… Здесь ведь нужны и внимание, и… целеустремлённость. Так почему не направить их на поиски работы? И ещё — ты же можешь не пить при Май, так почему нельзя сдерживать себя дома и на работе? Бьёрн только наматывал круги по ворсистому ковру, не отрывая взгляда от пола. — Развестись? — в очередной раз повторил он. — А Эрик? Ты подумала о нём? Бритт-Мари проглотила подкативший к горлу комок. — Только о нём я и думаю. Бьёрн приблизился к ней, подняв сжатую в кулак правую руку. На долю секунды ей показалось, что он её ударит, но Бьёрн только оттолкнул её в сторону и заревел, как раненый зверь. В тот миг, когда его крик умолк, раздался дверной звонок. Шаги Бьёрна стихли в прихожей, и Бритт-Мари услышала, как он открывает дверь и что-то неразборчиво говорит Суддену. Несколько секунд спустя дверь захлопнулась. Бритт-Мари долго собиралась, может быть, оттого, что глубоко внутри надеялась — Бьёрн вернётся. Она зажгла свет, выпила чашку чаю и собрала чёрную спортивную сумку: несколько перемен белья, туалетные принадлежности, лёгкое успокоительное и пару книжек. Потом вытащила блокнот и ручку, устроилась на диване, который всё ещё хранил запах Бьёрна, оторвала чистый лист и не спеша принялась за письмо. Я не могу так жить. Мне хотелось бы найти какой-то иной выход, но прямо сейчас я его не вижу. Я уезжаю, чтобы подумать. Предлагаю тебе заняться тем же самым в моё отсутствие. Всё, чего я хочу, — чтобы у нас всё снова наладилось, но для этого тебе придётся сделать над собой усилие. Я сказала Май, что поеду к маме, так что она поможет тебе с Эриком. Своего шефа я тоже предупредила, что меня какое-то время не будет. Бритт-Мари остановилась в нерешительности. Она смотрела на слова, которые говорили о многом, но почти ничего не объясняли. Стоило ли ей написать, когда она планировала вернуться? Но Бритт-Мари сама не знала, сколько ей потребуется времени, чтобы вернуться к себе прежней, такой, какой она была когда-то. Она закончила своё короткое послание единственным способом, который пришёл ей на ум. Люблю тебя,