В кабинете установилась тишина. — Прости, — пробормотал Манфред. — Она ненавидит меня. Что я ей такого сделала? — спросила Малин. Манфред покачал головой. — Вот именно, — продолжала Малин, — что ничего я ей не сделала, но тем не менее она делает всё возможное, чтобы макнуть меня в дерьмо. — Возможно, она чувствует исходящую от тебя угрозу. Малин закрыла глаза и рассмеялась, но когда смех утих, она почувствовала, как под веками вскипают жгучие слёзы. С какой бы стати Будил чувствовать угрозу со стороны Малин? Младшего стажёра, как она сама выразилась? Внезапно Малин на ум пришли слова Ханне. О том, что всё дело во власти и её распределении. А потом ей вспомнились собственные слова Будил. …У меня самой двое детей. И я больше десяти лет растила их в одиночку. Я ни единого раза не пропустила важной встречи и никогда не оставалась дома, чтобы подтирать сопливые носы. Так всё дело в этом? Будил желает быть единственной облеченной властью женщиной в отделе? Она так тяжело боролась за то положение, которое занимает сейчас, что готова на всё, лишь бы его сохранить? — Куда же делась женская солидарность? — прошептала Малин. Манфред ничего не ответил. Вместо ответа он спросил: — Что за дерьмо ты там накопала на Фагерберга с Хольмом? Малин сморгнула слёзы и сделала глубокий вдох. — Роберт Хольм проходил службу в Стокгольме в середине семидесятых и восьмидесятых. Манфред откинулся на спинку кресла, и оно жалобно заскрипело. Потом он поднял глаза к потолку. — Вряд ли в его послужном списке найдётся что-то стоящее, — сказал он. — В 1992-м он, по видимому, на некоторое время был частично лишён жалования после того, как две коллеги женского пола заявили о его домогательствах. Но тогда их слова были против его слова, и в итоге он сохранил должность. — Что ещё ни о чем не говорит. — А Фагерберг, — продолжала Малин, — вообще интересный тип. Он ведь работал в Эстертуне в семидесятых — восьмидесятых. Манфред шумно вздохнул и расстегнул пиджак, который заметно натянулся у него на животе. — Малин, милая… — Послушай. Когда в сороковых произошло первое убийство, он работал в центральном Стокгольме. Манфреду потребовалось несколько секунд, чтобы отреагировать. — В Кларе? — Нет, в седьмом округе. Эстермальм. Но он должен был слышать об убийстве Мерты Карлссон. Тем не менее, прошло немало времени, прежде чем Фагерберг и его подчинённые смогли провести параллели, о чём свидетельствуют отчёты. — Я тебя услышал, — пробормотал Манфред. — И что это означает? — Что я по прежнему не вижу ничего, что указывало бы на причастность Фагерберга либо Роббана. Ты нашла ещё какую-нибудь связь между ними и жертвами? Малин вспомнила истощённое тело Фагерберга и крошечные шажочки, которые он делал, вцепившись в ходунки на пороге здания церковной общины в Эстертуне. — Нет, — сказала она. За исключением того, что Фагерберг был однозначно знаком с Бритт-Мари и, согласно собранной информации, недолюбливал её. — Но зачем? — выдохнул Манфред, закидывая ногу на ногу. — Зачем кто-то из них стал бы насиловать и убивать женщин? — Мы имеем дело не с обычным человеком, Ханне тоже так считала. У него явно есть мотив, но не факт, что мы этот мотив понимаем. По крайней мере, пока. — Это означает, что мы должны положиться на старую добрую полицейскую работу, и ещё на время, — с нажимом произнёс Манфред. — На сбор технических улик и свидетельских показаний. И так далее. Он был прав, и Малин это знала. Но она так отчаянно хотела верить, что Ханне посетило озарение и что недостающие фрагменты мозаики скрывались в её потрёпанном красном блокноте, просто этого никто ещё не понял. И что ужасающие преступления, которые оставались нераскрытыми в течение десятилетий, всё ещё можно было раскрыть — только бы отыскать те кусочки мозаики. — Конечно, — вслух сказала она. — Но я всё равно считаю, что нам нужно ещё раз встретиться с мужем Бритт-Мари. — С Бьёрном Удином? Для чего? — Для того, чтобы подробнее расспросить его об отношении Бритт-Мари к Фагербергу. И узнать, была ли Бритт-Мари знакома с Робертом Хольмом. Манфред вздохнул. — Нет. Это ни к чему не приведёт. Я абсолютно уверен, что ни Фагерберг, ни Хольм в деле не замешаны. А если окажется так, то я обещаю съесть свою старую меховую шапку, по рукам? 52 Малин не послушалась Манфреда, потому что никак не могла избавиться от ощущения, что они упустили что-то важное. На другой день после разговора с Будил Малин позвонила Бьёрну Удину. Он взял трубку после трех гудков. Голос у него был тягучий и с хрипотцой, так что Малин тут же решила, что Бьёрн пьян. — Здорово, — сказал он, когда Малин представилась. Что-то дребезжало в трубке, словно Бьёрн мыл посуду. — Я хотела спросить, не согласитесь ли вы ответить ещё на пару вопросов. Мне необходимо кое-что прояснить. — Само собой, спрашивай. Малин бросила взгляд на свои записи. — Если я всё верно поняла, у Бритт-Мари сложились не самые дружеские отношения с её шефом, Свеном Фагербергом. В трубке стало тихо. — Верно, — ответил Бьёрн. — Он вызывал у Бритт-Мари отвращение. — Хорошо, — сказала Малин, ставя галочку на полях блокнота. — А как складывались отношения с прочими коллегами? Она была знакома, к примеру, с полицейским по имени Роберт Хольм? — Роберт Хольм? Бьёрн закашлялся и шумно прочистил горло. — Ему было около тридцати на момент исчезновения Бритт-Мари. — Он работал здесь, в Эстертуне? — Нет, он работал в Государственной Комиссии. Снова наступила тишина. Малин слышала в трубке тяжёлое дыхание. — Нет, сожалею, но я никогда не слышал этого имени. Хотя, конечно, Бритт-Мари сталкивалась со многими полицейскими, имен которых не упоминала в разговоре со мной. Но слово Госкомиссия я запомнил. — Почему же? — Потому что её шеф, этот… — Фагерберг, — подсказала Малин.