Машина, ведомая Тарашкиным, опять совершив крутой вираж и лихой манёвр, как у подъезда райпрокуратуры, застыла перед небольшим холмом на опушке леска в нескольких метрах от крутого берега, обрывающегося к самой воде. Близ холмика суетилась группа людей, преимущественно в милицейской форме. В цивильном костюме выделялся Лудонин. Всегда уверенный в себе, неподвластный сомнениям и нервозности, сейчас удручённый, он сидел в отдалении на пеньке у березок в одиночестве и безрадостным взглядом изучал поверхность реки. На холме, также в отчуждении, как саркофаг фараона, покоилось то, что Фегосеев назвал ящиком. На приветствия приехавших Лудонин не зажёгся, поздоровался, подойдя, но сразу вновь возвратился к пеньку и меланхолично застыл на нём. Вячеслав Глотов первым оказался у «саркофага». Ковшов помог ему поднять и отложить в сторону крышку. Увиденное заставило вздрогнуть, хотя он и готовился к самому худшему. Остановилось дыхание, медленно пятясь, сошёл он с холма вниз и только после этого перевёл дух. Здесь резкий зловонный запах из «саркофага» не раздражал слизистую носа и не душил сознание. — Ты что? — толкнул его Черноборов. — Вот почему погибали все, кто увлекался поисками Тутанхамона и прикасался к мумии, — философски заметил Ковшов. — Мне жить хочется. Пусть Слава расхлёбывает. — Что, так гадко? — посочувствовал криминалист. — Совершенно обглоданный череп. Весь в репьях каких-то, — поёжился Ковшов. — Я понимаю ту девочку — следователя. Ни глаз, ни ушей, ни рта. Зубы скалит, паразит! — Видно, правильно она сказала? — Да уж, — только и смог пробурчать Ковшов, — маска смерти, лучше не придумаешь. Опознать не удастся. — Придётся выпаривать на спиртовках этого неудачника, — донёсся до них невозмутимый голос Глотова. — Поместим, что осталось от головки в кастрюльку на огонь, отварим-отпарим, всё ненужное отвалится, по голому черепу восстановим внешний облик бедного Йорика. Метод Михаила Михайловича Герасимова даёт беспроигрышный результат один к одному. Он Тамерлана — Великого Хромца так к жизни вернул. Залюбуетесь. Эксперт подцепил череп, вытащил его на белый свет и, держа перед собой на вытянутых руках, в резиновых перчатках тщательно стал его рассматривать. Ковшов обратил внимание, что Глотов успел нацепить и респиратор. — Череп, уважаемые прокуроры, — важно провозгласил Глотов, — имеет повреждения в области затылочной кости. Скорее всего, это был удар тяжёлым предметом с тупой твёрдой поверхностью. Конечно, кость нуждается в специальном тщательном исследовании, но вам же сейчас нужно моё мнение… Он помолчал и после артистической паузы, больше рисуясь, но серьёзно закончил: — Не боюсь и сейчас сказать: похоже, это был обух бытового топора. Так что ищите топор, уважаемые прокуроры. Слабонервных эти манипуляции с черепом смутили. Фегосеев отодвинулся поближе к Лудонину, на самый бугор, к свежему речному ветерку. — Павел Фёдорович, — потревожил Ковшов безмолвствующую статую криминалиста, — и тебя застолбило? Я припоминаю, в какой-то области уже подобное наблюдалось? Где, не подскажешь? — Ну как же, — напряг память Черноборов, — приказ был… прокурора России Бориса Васильевича Кравцова… по городу Калинину. — Вот-вот. Что за приказ? — Тоже ящик там милиционеры нашли с головой… — Ну и что? — Зарыли… — А потом? — А потом всех повыгоняли с работы: и милиционеров, и прокуроров. — Печально закончилась та история… — А ты что вспомнил-то, Данила Павлович? — Да так, тоска доняла. Поздно нам её закапывать. — Шутки у тебя, прокурор… — Ну что ж… тогда будем раскрывать. Ланч цезарей К концу недели накопилось столько незавершённых дел, что он долго ломал голову, чему отдать предпочтение. Клавдия подождёт. Хотя, конечно, не виделись уже бессовестно давно, он не мог выкроить и два-три часа среди недели, а в прошлые выходные вообще проторчал в командировке за городом. Зазноба уже начинала откровенно дуться, звонила, укорять не смела, но намекала, не нашёл ли другую, помоложе. Не догадывалась, что бросить её он уже не мог, намертво прикипел душой… Волновал старший сын Николай: опять его привезли поздно ночью из какого-то злачного места — кафе или ресторана. Напился с дружками так, что идти сам не мог; мать встретила сына, тайком уложила и к двери его кабинета прошлёпала, прислушиваясь, не дознался ли он. Всё покой его оберегает. Какая наивность! Разве шило в мешке утаишь? Эх, женщина, женщина, живёт с ним с молодых лет, а так мужа и не распознала. Или, может, как и он, вида не подаёт, смирилась… А к сыну пора принимать серьёзные меры. Позорит его мальчишка! Нравоучительные беседы, что он с ним пытался проводить, ситуации не меняли, отбился совсем от рук. Нет, к нему методы графа Честерфилда[12] не подходят. Кулаком он не привык. Что же делать с сыном? Надо отдать его в жёсткие руки. Вот-вот. Как он раньше не подумал? В милицию его! Там форма, дисциплина, спрос. Перевоспитают, перелицуют… Надо всерьёз всё продумать. Не потерять бы пацана… Утро выходного дня первый секретарь обкома партии Леонид Боронин в кои веки наконец встречал дома, только что отзавтракав в одиночестве и перейдя к себе в комнату-кабинет. В командировках, в бесконечных поездках по области он часто вспоминал родные пенаты, домашний уют, покой, а вот очутился у себя, проснулся — и на тебе, те же мысли в голове, одни и те же тревоги и заботы! И никуда от них не деться… Последнее время достал телефонными звонками неугомонный Алексей Бойцов, директор окрепшего на глазах каракулеводческого степного совхоза. Далеко совхоз, на самой границе с Калмыкией, но дотошный Бойцов несколько раз приезжал, пытался пробиться лично к нему на приём, но не удавалось — напряжёнными были последние несколько недель. Видеться — виделись, а посидеть, поговорить, пообщаться по-человечески не получалось. А причина есть. Привёз наконец директор в хозяйство особую породу племенных овец, английских не английских, те в песках-то полупустыни и месяца не выдержат, а эти мало в чём уступали заграничным, но в жару — стойкие, в бескормицу — терпеливые. А главное, шерсть великолепная, соответствует мировым стандартам. Вот Бойцов и зовёт его погостить, похвалиться хочет. Поехать посмотреть, конечно, можно, но во что это обернётся, он знал. Знал и поэтому не торопился. Бойцов мужик волевой, крепкий. Первого секретаря райкома и председателя райисполкома авторитетом уже придавил. Те вида не подают, хорохорятся, но он-то приметил, да и заведующий отделом обкома по сельскому хозяйству Рефедин все уши прожужжал — оба они в кулаке директора. Теперь Бойцов к нему ключики подбирает, орден хочет выклянчить. Рефедин поддерживает — заслужил мужик. Работает — себя не щадит, ну а других и подавно. Орден тот, конечно, получит. Но не более того. Уважал Боронин волевых руководителей. Ценил, но близко до души не подпускал никого. Он — тёртый калач. Как-то зарвался Бойцов, запанибратски при своих аксакалах на местном торжестве хлопнул по плечу первого секретаря обкома партии. Он, конечно, виду не подал, не дёрнулся, стерпел, но так глянул в глаза зарвавшемуся директору, что смельчак враз руку отдёрнул. Очухался. А то осмелел, вроде по-свойски, по-простецки… Знакомы эти замашки. Все они, крепкие и нахальные, прут к одному. Во власть! Власть любит крепких. Она, как баба красивая, выбирает не любого, но если положит на тебя глаз, держись мужик сам и её держи цепко, зевнёшь — улетит к другому. Будет у Алексея Бойцова власть. Своего добьётся. Но укроти наглость! Знай меру и место… Боронин поворошил ворох газет, накопившихся на столике за время его отсутствия, перевёл глаза на телефонный аппарат. Ну что, к Бойцову махнуть? Нанести внеплановый визит? Одному. Не брать начинающего надоедать весельчака — балагура Ивана. Думенкова он с некоторых пор невзлюбил, хотя везде они представлялись неразлучной парочкой, посмотреть со стороны — друзья не разлей вода. Больно уж баловала Ивана судьба, прямо на руках носила. Везунчик, одним словом. Толстел на глазах, колобком уже катался. Дорогу пока не перебегал, остерегался ещё по старой памяти, но уже на трибунах размахивал народу отечески, только шляпу в воздух не подкидывал… Нет, ехать надо одному. Из райкомовских и райисполкомовских никого не брать. Свалиться к Бойцову, как снег на голову. Пообщаться по-простому, по-мужски. Заглянуть ему в душу. Чтобы тот не успел приготовиться, не смог собрать своих аксакалов. Те пользуются такими его приездами, вроде рады до смерти, никакой корысти, а после первой стопки за достарханом начинают жаловаться: и потребсоюзовские автолавки у них редко бывают, и товар хороший не везут, когда чабанам легковые автомобили продавать будут, нет того, нет этого… Успевай только записывать! Знают его слабость. Первый секретарь, если пообещает, никогда не обманет… И директор, сукин кот, тоже случая не упустит, начнёт просить, удочки закидывать. Свои проблемы решает с его помощью. Уверен, на глазах у народа большой начальник не огорчит его гостеприимства. Умно всё обставляет. Заранее соберёт аксакалов с близких чабанских точек, из сёл молодцов, а вроде все случайно съехались. Те в национальных халатах, маскарады устраивают. Не любил этой зачуханной помпезности секретарь. Однако подобострастных поклонов отвергнуть не мог — как же, народ, — и мучился. Не общаться с миром нельзя. Первая заповедь партии — лидер должен идти в массы. Оборачивалось это общение обильным достарханом, а там, только первую стопку подняли — и пошло, поехало… Самый древний, убелённый сединами старец по обычаю брался за вываренную голову ягнёнка и, причитая, одаривал его глазом, чтобы всё в области видел, ухом, чтобы слышал, языком, чтобы лучше всех говорил, и… И за каждый его тост полагалось пить до дна. Иначе, кровно обидится народ казахский, дагестанский, чеченский, русский — все, кто верой и правдой на чабанских точках и в зной, и в холод несёт свою тяжкую ношу сельского труженика! Да, умеют тосты говорить аксакалы, а директор пуще всех! Потом себя уж и не помнил, как всё завершалось, как провожали, как дома в постели оказывался. Приходил в себя утром следующего дня дома, с больной головой. Так и у Клавдии первый раз очутился. Не подумал тогда, чем это закончится, взял её с собой в совхоз. И продолжалось всё нормально, веселились, вспомнили о её скором дне рождения, поздравлять Бойцов стал. Он всё и затеял… а очухался на пуховых подушках, рядом её горячая, податливая, по-молодому крепкая грудь… Вот откуда, оказывается, болезнь, привязанность сына к спиртному! Его кровь, его порода передалась… Боронин отложил трубку телефона. Нет, звонить не будет! Не поедет в совхоз к Бойцову. Будет отдыхать. Просто, по-человечески отдыхать. Сыном займётся, в конце концов… Он боялся своей губительной страсти. Не однажды думал, может, спасёт его лечение. Но как лечиться? Как ни берегись, ни секретничай, а этим гиппократам, будь они неладны, языки не отрежешь. Моисеич и тот вроде сам завоблздравотделом, всё время лебезит, горшки за ним таскает, божится родной мамой в преданности, а на каждом углу брешет по великому секрету о его болячках. И, главное, не ради злобствования, а от доброй души, только потому, чтобы всем ясно было, к какому столу он допущен, какая важная особа. Боронин завидовал тем людям, кто мог сам справиться со своей бедой. А то, что это беда, он давно не сомневался. Страшная болезнь. Он победить её сам не мог. И не знал, что делать. Вон тот же Андрей Котин. С виду не скажешь, а какой крепкий мужик! Тот просто решил свою проблему. Садятся за стол, ему застолье открывать, всё-таки председатель! Наливают один стакан — всем известны его принципы, он их подчинённым и друзьям вдолбил. Один стакан — и всё! Но, чтобы не придирались, — до краёв. Встаёт, открывает вечер, произносит тост, стакан опрокинет — и как отрезало. Больше не подходи. Они и не суются. Знают его меру. И он на высоте: и дела решает, и с народом общаться успевает… Нет. Решено. К Бойцову он не поедет. Более всего ему необходимо свидеться с Марасёвым. Новый начальник КГБ на днях возвратился из Москвы, пробыл там необычно долго. Когда по приезде докладывался накоротке, пояснил, что заучили их в столице, просил время для обстоятельного разговора выделить. Вот он ему и выделит время. Сегодня. Ближе к полудню. Как это сейчас модным становится, как «загнивающие империалисты» говорят, пригласит его на ланч. Даст команду Сотову, пусть рыбалку организует, удочки готовит. Они вдвоём там тихо-мирно обо всём и потолкуют. Когда Марасёв позвонил по телефону, он его особенно не расспрашивал. Примерно сам знал причины длительного пребывания на Лубянке и в ЦК партии, догадывался, какому уму-разуму там учили. Генеральный секретарь Леонид Брежнев не так давно пожертвовал верным своим товарищем Семичастным, погнал из чекистов в три шеи. И было за что! Нечего тому делать на Лубянке! Опозорил страну на весь мир! Заснул, рано познав величие, лишь только Никиту свалить успели. Вот и прозевал взбалмошную дочку великого когда-то вождя. Светлана Аллилуева и раньше не вселяла никакого доверия. Ещё при жизни отца с диссидентом-киношником связалась. Сталин его быстро отвадил, как проведал, а потом спуталась с индийцем. Какой из неё толк? За версту антисоветчиной несёт, а Семичастный, зная все эти штучки-дрючки, сжалился, отец родной нашёлся, пожаловал вертихвостку поездкой в Индию. Видите ли, муж у неё умер, по его желанию она должна развеять прах над Гангом. Они и расписаны-то официально не были, какая она жена этому Синкху? Как только в Индии оказалась, сразу чекистам лапшу на уши начала вешать, вместо обещанного месяца два там проболталась, а потом, сбежав от приставленного персонала, объявилась в американском посольстве и попросила политического убежища! От кого, спрашивается? От своих, русских? Впрочем, какая он русская… Грузинка, конечно. Но родина-то у неё одна, советская! Стыд и совесть забыла! Как только за «бугром» оказалась, так и вылила дерьмо на страну и отца не пощадила. Его больше всех дёгтем измазала. «Письма» её начал передавать американский «Голос Свободы». Подумать только, назвала их «письма к другу», прямо изуверка! Он сам, как-то ночью засидевшись, слышал трансляцию. Оказывается, она эти письма ещё в 1963 году писать начала в Жуковке, недалеко от Москвы. Видать, тогда ещё у неё мысли водились удрать к американцам, а тут случай представился. Куда КГБ смотрел? Боронин накрутил на диске телефона номер Сотова. Хозяйственник обкома, как верный солдат на посту, мгновенно ответил бодрым голосом на другом конце провода. Вот мужик, засветилась единственная лампочка радости в хмурой душе первого секретаря, ночью позвони — тот же итог будет! Службу несёт не на живот, но на совесть. И всегда у него информация про всё и про всех самая свежая. Как будто за дверьми у каждого стоял, о ком ни спроси. Услышав команду подготовить выезд двоих на рыбалку, Сотов так же бодро заверил — всё будет сделано. Посидев, подумав, Боронин вернулся к своим невесёлым мыслям. Бегство Аллилуевой «за бугор», тиражирование её книжки на западном радио вдохновили диссидентов. Они и так особенно не унимались в своём лае, а тут с ума просто посходили. Протесты в виде демонстраций на Красной площади устраивать начали, открытые письма писать в ЦК, голодовки организовали, а недавно совсем обнаглели — комитет свой создали по защите прав. Ладно бы, мелочь пузатая, студенты, безработные да евреи, рвущиеся на свою долгожданную родину, о чём везде твердят. А то ведь их возглавили люди непростые… Авторитетные в стране и на Западе: Солженицын, которому французы организовали нобелевское лауреатство, академик Сахаров, братцы Медведевы. Что ни лидер, то имя! Хочешь не хочешь, приходится реагировать. Вновь назначенный руководитель КГБ Юрий Андропов вроде все адекватные меры принимает, не то что предшественник его, а порядка мало пока. И суды над распоясавшимися антисоветчиками провёл, а эффект обратный пошёл по стране. Какая-то невиданная волна сопротивления ощущается, как мина замедленного действия. Да ещё свои помогают! Или теперь уже бывшие свои? Вслед за книжкой дочери Сталина Никита Хрущёв с помощью сына переправил за границу свои мемуары, в ноябре семидесятого года американцы на весь свет раструбили, что публиковать их начинают. Куда ни кинь, везде клин! Нет, он, конечно, прав. Комитетчикам области больше внимания следует уделять. Не перекладывать на плечи помощников. Они важности дела не понимают. Прозевали пятьдесят шестой год и хрущёвский двадцатый съезд, теперь Леонид Ильич пытается восстановить порушенное, а не так всё просто. Глотнул народ чумной воздух анархии, переиначили диссиденты его по-своему, «воздухом свободы», «оттепелью» назвали. Толпа любит такие лозунги, её хлебом не корми, дай в дерьме великих личностей покопаться. Счастья лучшего нет, дай почуять, что на небе тоже в грехах замешаны пуще их, простых смертных! Боронин, к своему стыду, попробовал вспомнить и вспомнил, что вопросы взаимодействия и контроля за деятельностью Комитета госбезопасности уже давно не были предметом обсуждения на совещаниях или в бюро обкома, а ведь это его круг функциональных обязанностей. Он куратор Комитета, а бывал у них только на празднованиях дня чекиста, а то иногда вместо себя посылал кого-нибудь из помощников. Увлёкся сельским хозяйством, задумал «российский огород» создать в Поволжье. Дело нужное, но не во вред главному. Надо брать чекистов в свои руки и крепко держать. Слабинка до добра не доведёт!.. Первый секретарь обкома не мог похвастаться уловом — рыбак из него был никудышный. Но каким тогда по сравнению с ним выглядел этот усатик с потным лицом и блестящей лысиной? Не лезло ни в какие ворота! Смех один. Глава чекистов только на фотографиях грозный, но удочки в глаза никогда не видел. Поэтому общение с ней доставляло ему сплошные муки, а окружающим угрозу и опасность. Он быстро взмок от неудачных попыток забросить спиннинг, которым наградил его секретарь, — лучший не пожалел из последних московских приобретений! А несколько раз едва не зацепив Боронина, ещё больше смутился и загрустил, опустив руки. Услышав в ответ искренний и добродушный смешок, мученик приобрёл естественный вид, сокрушаясь, извинился за своё бессилие, предложил купаться.