Марасёв не знал, что ответить. Уголовных дел этой категории во вверенном ему учреждении не имелось, оперативные материалы были какие-то, но следователи собирались ещё до его поездки в Москву обсудить их в прокуратуре области и определиться, можно ли возбуждать уголовные дела, есть ли судебная перспектива. Стоит ли овчинка выделки? Окончательный результат ему не был известен. — Опять вы молчите? Не знаете? Хорошо, не выкручивайтесь… А я вам сам скажу… — Боронин опять зашагал по берегу и опять через несколько шагов возвратился. — Нет у вас таких уголовных дел! Нет ни у вас, ни у прокурора! Ну а в милиции и подавно. Там художника того никак поймать не могут. А если повезёт и ненароком поймают, то по мелкому хулиганству пятнадцать суток дадут. И такое учудят. У них ума хватит… Боронин опять осуждающе махнул рукой и, развернувшись, отправился в очередной променад по прибрежной травке. Со стороны это, наверное, выглядело смешно и нелепо. Два мужика только что дружески беседовали в тенёчке под навесом и вдруг выскочили на солнце к воде. Один, возбуждённо вышагивающий вдоль кромки берега, метал громы и молнии, второй, в трусах по колено, навытяжку застыл столбом и слушал, не проронив ни слова. Видимо, Боронин или устал от поучений, или начал понимать нелепость и комизм ситуации, только сейчас обратив внимание на голого человека, уже полчаса поедающего его глазами. До него наконец дошло, что перед ним стоит чекист, полковник, начальник областного управления КГБ. «Не пацан! Сам виноват, — подумал первый секретарь, — попался под горячую руку. А главное, что не спроси, ничего не знает. Как с таким этих диссидентов ловить?» — Что стоите? Садитесь, — бросил он не глядя. — До конца следующей недели разберитесь во всём. Я в пятницу планирую у вас в Управлении совещание по этому поводу провести. Пригласите прокурора области. Соберите всех начальников отделов. Чтоб ясность была. Майор Серков начинает: «е2—е4»[17] Майор Серков со своими серыми стальными глазами, отточенными интеллигентными манерами и голубой сединой на висках хорошо смотрелся, особенно, когда надевал форму. Но и в «гражданке» он сражал сердца женщин наповал. Сам Серков, как и полагается офицеру госбезопасности, был давно женат, придерживался на службе и в личной жизни аскетических правил, хотя почему-то среди хорошо знавших его людей слыл сибаритом. Возможно, этому способствовала небольшая иллюстрация в рамочке, появившаяся на его служебном столе сразу после возвращения из «командировки» в Народную демократическую республику Йемен. На шикарной копии картины Гюстава Моро трепетали две красавицы, ласкающие чудных белых лошадей с длинными острыми рогами на лбах. Женщины были до неприличия обнажены, грациозны, а сказочные животные назывались единорогами. Майор Серков выгодно отличался от своего закадычного друга, майора Казачка, черноголового весёлого хохла, начальника пятого отделения. Жизнь требовала жертв и жаждала авантюризма после чудовищного разноса, учинённого накануне сотрудникам идеологического и следственного отделов, которые как раз и возглавляли друзья-приятели. Поэтому и собрались они сегодня в кабинете Тараса Казачка, удручённые и злые. Выкурив по сигарете у открытого окна, выходящего на кипящую эмоциями и летним оптимизмом улицу Светлова, майоры сосредоточенно уставились друг на друга, погрузившись в невесёлые мысли. Было от чего. В статистических отчётах и того, и другого действительно не было ни одной галочки, подтверждающей какую-нибудь активность их работы по борьбе с антисоветскими проявлениями местного населения, да и залётного контингента тоже. Беспощадная критика начальника КГБ Марасёва была не столько жестока и обидна, сколько справедлива. Первым ожил Серков. Он мыслил гибче, глубже, подтверждая свою непререкаемую славу лучшего шахматиста среди сотрудников управления. — Ну что, мой друг, — вежливо начал он, — начнём с классической схемы «е2—е4». Это начало всегда вело к победе белых. — Не понял? — сощурил глаза на товарища Тарас Казачок. — Всегда и везде мы были красными? — Думай, стратег, включайся. Мне представляется, тебе сегодня следует к твоим студентам отправиться, проведать их. Помнишь того, который теорией государства «общего блага» увлекался? Ты рассказывал, что он твоего Дворникова веселил? — «Сенека», что ли? — Он самый. И кто его кличкой такой наградил? — Студенты — народ изощрённый. Больно уж тот задолбал всех цитатами этого римлянина. Сейчас, погоди, дай вспомнить… — Напрягись, напрягись, друг мой. — Вот, пожалуйста, не ты один кладезь мудрости… — Давай, давай. Похвастай. — Судьба движет нами, уступай судьбе! — выдал, поднатужившись, Казачок. — Отлично! — зааплодировал без иронии Серков. — Только в одном мы не можем упрекнуть жизнь… Она никого не держит против воли… Тебе нравится жизнь? Живи. Не нравится? Можешь вернуться туда, откуда пришёл…[18] — Мрачновато. Но к месту, — одобрил Серков. — Это нам с тобой грозит, если ни одного диссидента не поймаем. — Вивери милитаре эст![19] — вконец ошарашил друга Казачок. — Это ещё что? — удивился Серков. — Жизнь надо проводить в борьбе! — отчеканил Тарас. — Знать надо, майор. Этот девиз, похоже, может стать и нашим с тобой лозунгом на сегодняшний день. — Лучше не скажешь, — поддержал друга Серков. — Откуда это всё у тебя? Ты меня, право, сразил познаниями. — Это всё — известные изречения того древнего мудреца из Рима. Сенека ими бредил и императора Нерона доставал. — Казачок покопался в ящиках стола, вытащил папку с бумагами, открыл, полистал. — Запомнил я из отчётных записок, что мне недавно представил лейтенант Дворников. Он по моему поручению студентов с факультета истории в институте отрабатывал. Ему тоже приглянулся студент, на Сенеке помешанный, вот он подробный отчёт-фолиант и настрочил. Я им зачитывался долгими бессонными ночами… — Занятный экземпляр, — задумался Серков. — Как фамилия студента? — Сейчас посмотрю, — Казачок опять ткнулся в раскрытую папку. — Сейчас… Погоди… Вот, нашёл. Фамилия его знатная — Шальнов. — Шальнов? Интересно… — У него отец — кандидат наук. Преподает сам. Кстати, тоже философию. Читает диамат, истмат, историю КПСС. — Наш человек. — Наш до мозга костей. — А сын, значит, увлекается древними греками, судьбой и государством общего благоденствия? — Ты немножко перепутал, Валентин. Сенека не грек, он из Рима. — Один хрен. — Ты прав. — Вот что я тебе скажу, мой друг. Займусь-ка я тем художником, которым Марасёв нас сегодня пугал. Пойду в управление, покопаюсь в милицейских материалах о художествах этого Пикассо. Может быть, они уже нашли его. Встречусь. Побеседую. — Не дворянское это дело… — Не скажи. Раз шеф задачу поставил, надо всё отработать. А ты уж попытай этого Шальнова. Чем тот занят? У них как раз сессия идёт, страда студенческая. Вот и поинтересуйся идеологической жизнью молодёжи. Да и поручи ребятам, чтобы встретились с Каряжиным, нашли того психа, который мавзолей у нас затевает строить. — Ты думаешь, будет какой-то толк? — В нашем безрадостном деле только ноги и кормят… На том они и расстались. Майор Валентин Серков с присущими ему аккуратностью и собранностью начал свою деятельность в УВД с тщательного изучения журналов сводок о происшествиях по области за два последних года. Он доложился руководству УВД, объяснил причину визита и, получив «добро», удобно устроился в кабинете своего давнего приятеля, бывшего работника их управления, а ныне начальника нового отдела в высшем аппарате областной милиции подполковника Шабазьянца. Шабазьянц обрадовался старому другу, предложил по этому случаю коньячку, бутылку которого мигом достал из вместительного несгораемого сейфа, но Серков отказался, сославшись на ответственное поручение шефа. Посидели, поболтали, порассуждали об изменившихся временах и занудствах новых служебных стен, Шабазьянц вскоре убежал, оставив ключи, а Серков, успокоившись, открыл настежь окно, завалился с ногами на шикарный диван приятеля, поставив пепельницу на пол, закурил и погрузился в чтение невесёлых детективов местного пошиба. Материал профессионального интереса не представлял, больше носил познавательный характер. Убийства, изнасилования, самоубийства — листал странички Серков — пропавшие без вести, обнаружение трупов, кражи, грабежи, прочая бытовая и уличная мелочовка… Начинало надоедать, но время ещё позволяло поработать. Он встал, походил по кабинету, размял затёкшие ноги. Кабинет при детальном осмотре ничем не напоминал своего хозяина. Жизнерадостный, полный энергии и отваги, неудержимый Шабазьянц, любимчик женщин и стариков, в прежней жизни до перехода на новую должность в милицию всегда был окружён молодыми людьми (он вёл этот сектор), смехом и яркими красками. Его кабинет в здании на улице Светлова всегда шумел молодёжью, стены были увешаны живописными изображениями горы Арарат, а стол завален душистыми цветами, будь то зима на дворе или осень. Здесь же об Арарате, кроме бутылки армянского коньяка, которую обиженный хозяин забыл на столе, не напоминало ничего, а вместо живописных картин маячил одноцветный портрет настороженного вождя мировой революции. Зря я так с Гамлетом, укорил себя Серков, несладко ему здесь, по всему видно. Ни за что огорчил приятеля. Тот к нему всем сердцем, а он его Марасёвым стращать стал. Добросовестный и бескорыстный армянин покинул их контору не по своей воле, а по указанию начальства: укреплять Министерство охраны общественного порядка чекистами решил аж Президиум страны. Шабазьянц тогда отказывался всеми правдами и неправдами, но его сманили погонами подполковника, и он сдался, хотя поначалу каждую неделю забегал в здание на улицу Светлова с бутылкой солнечного напитка. Так же радушно звал друзей отдыхать на лето к себе в сказочную Армению. Мысли, навеянные грустным кабинетом, отвлекли от служебных забот; совсем расхотелось заниматься сводками, изучать эти трафаретные рапортички: убит, зарезан, ограблен, найден труп, повесился, объявлен розыск… Серков без прежнего энтузиазма прилёг на диван, оставив фолиант с оперативной информацией на полу, затянулся душистой импортной сигаретой. Вся эта размахнувшаяся по всей стране война на идеологическом фронте, о которой сосредоточенно заговорили с десяток лет назад, его за живое не трогала, а если быть совсем правдивым, он, как ни пытался, до конца не мог осмыслить её истинность и необходимость в той форме, как она велась. Чекистом он стал не враз, наоборот, было время, когда и не представлял, что подобное может случиться. Военный сирота, сибиряк, комсомолец, пограничник, заканчивающий срочную службу, он был приглашён однажды командиром заставы на беседу с представителем округа. Так он, грезивший историческим факультетом и Древним Римом, попал в высшее учебное заведение КГБ вместо заветной студенческой скамьи и латинских манускриптов. Но там, где он оказался, изучали не только историю и английский язык, которым он уже сносно владел; прежде всего налегали на восточные языки, которые пришлось выбирать, и, конечно, профессиональные дисциплины. Он выбрал арабский и язык народа, создавший христианство — религию мира. И не ошибся. После солдатских будней учёбе отдался с душой и страстью, так что спустя несколько лет, с блеском пройдя сито экзаменов, а затем стажировку в столице, судьбой был выброшен в таинственную романтику неведомых восточных стран. Там романтика кончилась сразу по прибытии, но служба не удручала. За границей перед сотрудниками советских органов обозначалась чёткая, ясная, строго очерченная программа действий, поведения и, можно сказать, образа жизни. Как задачи, так и территории были определены конкретными параметрами. Враг или противник, именуемый по обстоятельствам, известен, средства и методы борьбы до простого ясны. От и до. Чёрное и белое. Начало и конец. Единственное, что принималось с трудом, это жара и постоянная нехватка воды, опасность кишечных заболеваний и мучения от их последствий, ну и, конечно, перебои в общении с женским полом. Если от жары спасали укрытие и дребезжащие, словно тракторы, холодильники, от инфекций — таблетки, то от недостатка третьего ничего не спасало. Однажды, в мае 1964 года, ему подфартило. По болезни — опять же жуткое расстройство желудка — свалился командир подразделения, вместо выбывшего начальника он угодил на шикарный теплоход «Армения», на котором огромная советская делегация под началом бывшего тогда руководителем государства и партии Никиты Хрущёва беззастенчиво и бесстрашно отправилась в путешествие к Древнему Египту. Серков чудно провёл тогда время, служба была отдыхом и сплошным праздником. Ему посчастливилось увидеть последнее из сохранившихся семи чудес света — пирамиды в Гизе и Великого Сфинкса, а по завершении «командировки» он был представлен к награждению орденом самого Гамаля Абдель Насера и поощрён благодарностью отечественного руководства. Его ждали повышение в звании, в должности, новые командировки и поездки. Но вдруг всё внезапно оборвалось. Жизнь любит расставлять капканы там, где их никогда не ждёшь. Поздней весной ещё 1963 года по обвинению в предательстве, измене родине и шпионаже Семичастный арестовал и предал публичному суду полковника Государственного разведывательного управления Олега Пеньковского. Для всех чекистов страны это был страшный удар. Если крах Сталина, позор Берии и других мелких сошек как-то чекисты пережили… Вроде вместе со всем народом, вроде сами были в подчинении, сами страдали… А этот был из современных, из молодых, из кадровых, их косточкой и их кровью! Трагедия угнетала, но главное началось потом, после расстрела… Пошли инспекции, проверки, разбирательства… По указанию Семичастного, по принципу «бей своих, чтоб чужие боялись», подвергали сомнению деятельность любого офицера, служба которого тем или иным образом соприкасалась с предателем. К несчастью Серкова, в одной незначительной короткой поездке тот оказался рядом. Его особенно и не проверяли тогда. Слишком высоки были авторитет и заработанное к тому времени доверие. Его просто переместили. Южный город, в котором он очутился, здание на улице Светлова, стали его конечным адресом в личном служебном деле. Он просился на родину, в Свердловск, но там вакансий не нашлось.