— Сколько дней его уже нет? — Тарас не любил вопросов, ему нравилось самому их задавать, профессия — не попрёшь. — Третья неделя пошла. — У вас есть какие-нибудь предположения? — Не знаю… Не склонен гадать… Не думал… — Как так? Ваш сын пропал, а вы? — Нет. Я, конечно, имел предположения. Поделился ими с Иваном Максимовичем… Дверь затворилась. Видимо, самопроизвольно, тут же ослаб ветерок. Тарас встрепенулся. — Я с вашего разрешения? — он встал и направился к двери. — Да, да. Вы пройдите в комнату Антона. Там окно. Откройте его и закрепите как следует. А то так и будет болтаться… — Шальнов-старший попытался приподняться с дивана, но махнул рукой. Он оживал на глазах. Свежий воздух, свет, а может быть, и гость с некоторых пор стали действовать на него явно благотворно. Комната сына разительно отличалась от отцовской. Мебели здесь почти не было, возможно, поэтому она казалась просторной и привлекательной. Койка, столик, над ним маленькая фотография в деревянной самодельной рамке. Со снимка смотрела смеющаяся девочка-девушка. Тарас нагнулся, вгляделся. Нет, это была взрослая женщина, но очень красивая и до детскости молодая. Это и есть «изменщица», понял Тарас. Он открыл и укрепил захлопнувшееся от ветра окно и заторопился назад, но замер. Вещь, явно выпадающая из ансамбля предметов, составляющих эту комнату, заставила его остановиться. В углу прислонённый к стене стоял на длинных ножках видавший виды мольберт. На полу рядом лежала пустая бутылка из-под красного вина. Вино давно вытекло, если запах и был когда-то, то улетучился, пролитое темнело пятнами. Тарас развернул подрамник к себе. Мрачная акварель предстала ему. Это был берег реки. Чёрный холм возвышался, притягивая глаз. Внизу тёмная стремительная вода. Вверху предгрозовое чёрно-синее небо без единого просвета. Несколько белых тонких берёзок, покосившихся от ветра, совсем с краю, и пеньки спиленных деревьев. Ни кисти, ни красок, ни других принадлежностей автора-живописца. Мольберт и мрачная акварель чужими были в этой светлой, пронизанной солнцем, комнате… — Я предполагаю, сын уехал к матери, — встретил возвратившегося Казачка хозяин. — Антон давно интересовался, где она, как? Но я не спешил рассказывать. Не хотел бередить ему душу. Он матери почти не видел… Не знает… — Сессию завалит, — констатировал Казачок. — Вот молодость, что творит… Не вовремя. Он присел за стол, огляделся. Порядка в комнате, конечно, не было. Но и скандального безобразия тоже не наблюдалось. Гнетущую обстановку создавали темнота и поведение хозяина на первых порах. Сейчас, при свете, всё переменилось. Квадратный стол действительно был завален, но это были солидные фолианты, рукописи, стопки бумаг, блокноты, толстенные книги в кожаных переплётах. В шкафах алели красные корочки сочинений Владимира Ильича Ленина с золотыми буквами на переплётах, чёрным цветом мерцали тома Карла Маркса, синел Энгельс. Тарас привстал, ему показалось, что он ошибся. В одном из шкафов на книжной полке он различил с десяток сочинений Иосифа Сталина. — Да, ругайте старика, — торжественно выпрямился на диване Шальнов. — Оставил. Не сжёг. Более того, иногда открываю. Казачку хорошо были известно: все сочинения и политические труды бывшего Генерального секретаря Коммунистической партии, маршала и диктатора Иосифа Сталина-Джугашвили после хрущёвских съездов партии запретили, изъяли и приказали уничтожить. У Шальнова они хранились без утайки, на видном месте. Но, по правде сказать, Тарас не был уверен, не завалялось ли несколько таких книжек и у него в шкафах. Увиденное он оставил без комментариев, лишь пометил себе — надо найти время, перебрать свою домашнюю библиотеку. — Не послушался я Никиту Сергеевича, — приняв молчание Казачка за одобрение, продолжил Шальнов. — Не согласен, что всё так плохо было. Но то всё — вот здесь! Шальнов ударил себя в грудь. — Перед студентами я этого говорить не имею права. Только в рамках программы. Устав партии знаю и чту. Шальнов куда-то заглянул, то ли под диван, то ли в свой рабочий стол. В руке у него появился бронзовый бюст усатого вождя. — И это тоже сохранил! Мы вместе с ним воевали и фашистскую гадину уничтожили! Куда от этого денешься? Его заслуга. Под Москвой враг стоял. За горло взял. Если бы не он… А тут, на тебе, взять и забыть? Мы с ним умрём! Для моего поколения он — идол! «Что это старичок захорохорился?» — подумал Казачок. Похоже было, что Шальнов ему исповедовался. Тарас наблюдал с интересом и тревогой — не свихнулся ли родитель в отчаянии от побега сына. Между тем Шальнов успокоился, аккуратно засунул бронзовый бюст туда, откуда тот появился, тяжело опустился на диван. — Вы жене писали о сыне? — поинтересовался Тарас. — Писал. Телеграмму дал. — И что? — Пока ничего. Шальнов внимательно уставился на Тараса, тому даже неприятно стало от его тяжёлого сверлящего взгляда. — Вот, в милицию хочу заявить об исчезновении сына, — не то спрашивая, не то утверждая, сказал он. — Всё-таки времени много уже прошло? — Можно и заявить, — поддержал Казачок. — Сколько поездом до Иркутска? — Вам и это известно? — Петров рассказывал. Я же вам говорил. — До Иркутска далеко. Я там не был. Но ответа на телеграмму пока не получил. Тарас взглянул на часы. — Может, чайком я вас угощу, — тут же сделал попытку подняться с дивана Шальнов. — Нет-нет! — замахал руками Тарас. — Я и так у вас засиделся. Побегу. — А зачем приходили-то? — уже в дверях напомнил хозяин. — Что мой сын натворил? — Всё нормально. Увидеть хотел. Побеседовать. Он у нас на положительном счету. Третий курс заканчивает ваш Антон? — Третий. — Ну вот. Должны понимать. Пора думать о будущем. О профессии. Но это, когда он вернётся, — Тарас заговорщицки поднёс палец к губам. — Вы тогда мне знать дадите. Через декана Петрова, договорились? — Будет сделано, — прозвучал ответ. И дверь захлопнулась. Голгофа[22] «Апельсин», он же Гришка непутёвый, он же начальник пожарной части номер двенадцать Григорий Поликарпович Бушуев, конечно, без шапки, рыжее тонкое пальто в охапке под мышкой — дома-то уже давно жара, это в столицах морозы — упёрся носом в заветную дверь на четвёртом этаже и нажал белую кнопку звонка. — Тамарочка! — не утерпев, заколотил он в дверь. — Тамарчик! Открывай! Встречай, вернулся твой долгожданный! Дверь не только не шелохнулась, за ней не раздалось ни звука, ни шороха. — На базар убежала, — успокоил себя Григорий. — Придёт, а я уже дома. Гриша покрутился на одной ноге, попрыгал (на вокзале решил не бежать в туалет, чтобы вонь домой не нести на подошвах), разыскал в кармане ключик, отпер дверь, ввалился. Всё же хорошо в доме! Как это поэт писал — и дым отечества нам сладок и приятен. Точно. Куда ещё лучше? Лучше не сказать! Он бросил пальто в угол, скинул туфли, пробежал в туалет и, успокоившись, зашагал в комнаты. Чуть меньше недели его не было, а душе кажется — месяц! Он бросил лёгкое тело в ободранное любимое кресло, огляделся. Нет. Что-то здесь случилось без него? Он не узнавал квартиры. По комнатам гулял ветер. Всё было разбросано в хаотичном беспорядке, ящики шкафов открыты, бесстыже оголились столы от скатертей, которые так любила менять каждый месяц Тамара. Сейчас их вовсе не было. И вообще, внимательно завершив визуальный осмотр, Григорий отметил одну закономерность: пропало всё, что составляло «радость существования» его подруги, как любила она говорить — её наряды, её причиндалы вроде косметики, парфюмерии и бижутерии. В конечном счёте и её след. Григорий заспешил в свой уголок. В периоды особого душевного вдохновения и подъёма подруга грозилась устроить там особый акт возмездия. Но беспокоился он зря. Его стол был не тронут. Печатная машинка в футляре, стопка книжек, папки с бумагами, кипы чистых листов, канцелярские принадлежности. Всё оставалось в сохранности и порядке, как он оставил перед отъездом. Даже любимая фотка сохранилась на столе. Григорий взял её в руки, полюбовался. Всем хорош Григорий Поликарпович Бушуев! Нравилась ему фотография! Как на постаменте, он запечатлён у могилы деда Ленина — Николая Васильевича Ульянова и его родственников. Внизу по надгробью надпись: «Восстановлено в октябре 1957 года». Хорошо его сумел схватить фотограф. Он стоял с взлохмаченными ветром волосами в «ленинградке» с устремлённым вперёд взором! Единственное, что не устраивало — он был изображён на фотке молодым и летом. Жаркое тогда было лето, и он отправился на кладбище в легкомысленной рубашке с коротким рукавом. Надо было надеть шляпу, костюм чёрный и такой же галстук. Ну да ладно, успокоил себя Григорий, установил рамочку на прежнее место — в центре стола, успеется ещё. Он полазил в столе, покопался, проверил заветные места. Копирки, катушки для лент печатной машинки, записи в толстых общих тетрадках с набросками статей, изречений, отдельных мыслей, образцы текстов для открыток, комплекты самих открыток, карта области с его пометками красным карандашом, карта страны с такими же красными крыжиками и крестиками, различные фотографии, записные книжки… Всё в порядке! Нет. Зря он плохо подумал о подруге, Тамарчик, хотя баба и бешеная стала последнее время, но обстоятельность сохранила. Мудрая баба. Концов не рвала. Григорий ещё раз обошёл квартиру, заглянул на балкон, открыл «тёщину комнату» — кладовку. Хорошая была на первых порах Тамарка, послушная и ласковая, но оказалась больно ревнивой. Она отбила его у Светки и, видать, по собственному бабьему опыту опасалась, как бы подобное не случилось с ней. Поэтому каждую его промашку, каждую шалость с другими лицами женского пола воспринимала однозначно — бурно и непримиримо — в штыки. Стоило Григорию пригласить на танец какую-нибудь проказницу во время общего застолья или другим каким-то образом оказать излишнее внимание даме, вида она, конечно, на людях не показывала, а дома напоминала, а то и устраивала сцены. Григория поначалу это забавляло, скрашивало их семейную серость — они особенно по гостям не ходили. Он принимал её сердитые укоры и намёки на лёгкий беззаботный флирт с другими женщинами как обычную бабью привередливость и рассуждал про себя: ругает, значит, любит. Даже гордился. Но когда сцены начали приобретать стабильный рецидив, он взвился. В возникшем конфликте заработал почему-то от разъярённой подруги приставку «непутёвый» к своему имени, которой та награждала его теперь во время подобного рода размолвок и разборок. Само собой, они как-то перестали бывать в гостях, хотя их приглашали по-прежнему. Григорий был весёлым, говорливым мужиком в компаниях, а Тамарка считалась шикарной бабой. Он принял это без сожалений и полагал: необоснованная ревность потеряла почву. Теперь всё перетрётся-перемелется. Какие ему бабы? Он и не думал о них. Других забот хватает. Не до этого. Его жизнь с некоторых пор заполнена большим делом, если бы кто знал! Да и не любитель он был до бабьих подолов. Не ходок по натуре, так просто, форму мужскую поддерживал, а с Тамаркой у него получилось по сущей случайности. Приятель по работе позвал на юбилей, Светка весь вечер не танцевала, за столом с подружками просидела, а они с Тамаркой оторвались. Увидел он её неприкрытую грудь, позволяющий взгляд и сомлел, спьяну телефончик спросил. Забыл потом про него, а она сама позвонила, напомнила. Встретились у неё — квартира однокомнатная. И пошло-поехало. Светка-то обвыклась с ним. У неё другие проблемы начались. Он и не догадывался, потом она ему выдала как-то, когда уже разъезжаться стали. Ей и мужика в то время не надо было, лечилась она. А он тогда отлёживался на чужих подушках. Так и получилось всё само собой. Но то, что начала творить Тамарка, войдя в его неприкасаемую свободную жизнь, забеспокоило Григория. Ни за что ни про что обвиняя его в неверности, она теперь каждую задержку на работе, каждое позднее возвращение домой превращала в коварную измену. Без причин, без доказательств, сдуру. Следить начала, что он на работе делает, где бывает, когда она звонит, или, наоборот, почему телефон занят долго бывает. А каждая пылинка-соринка на его майке или рубашке, волос на костюме объявлялись коварным предательством. Драться полезла однажды, со зла напившись. Вообще с ума баба стала сходить. И Григорий задумался. Не совершил ли он ошибку, поторопившись со Светкой; та на его легкомысленные проказы, если и бывали, смотрела сквозь пальцы: мужик он и есть мужик, по-житейски, одним словом. Его отлучки из дома, поездки регулярные то в Москву, то в Ленинград, то ещё куда, не проверяла, встречала как должное — совещание, значит, совещание, а как же иначе, муж-то не простой человек, пожарную часть возглавляет, учение и всё такое каждый раз требуются. Покорно собирала Григория в дорогу, укладывала любимый его чемоданчик… Да, чемоданчик… Сердце у Григория защемило. Расстался он с любимым чемоданчиком, растяпа. Разомлел у вокзала, ворюга какой-то выхватил. Хорошо хоть то, что документы, билеты и деньги он по привычке при себе держал, а то не на что было и возвращаться. Как это произошло, Григорий и тогда, когда на поезде назад ехал, и сейчас осмыслить не мог. Всегда внимательный, осторожный в таких поездках, собранный, действующий по разработанной самим же программе, он вдруг расслабился. Не иначе, как тепло, весна и какое-то праздничное настроение всему виной. Его словно накрыло. Он удачно посетил несколько домов; в подъездах никого не оказалось, и почтовые ящики в основном без замков были. Почти всю «корреспонденцию», над которой работал не одну бессонную ночь, без проблем разместил по намеченной схеме. Оставалась самая малость — и на тебе! Когда ворюга толкнул его, выхватив чемодан, он растерялся, а когда опомнился, того и след простыл. Мужик какой-то, прохожий, крикнул ему что-то и погнался за бандюгой. Да разве ему догнать? С чемоданом пропала шапка. Хорошее было приобретение. Светка ещё купила. Говорила, что идёт, солидность и всё такое… Вот и украли у него последнюю память. Григорий почувствовал пустоту в животе, вспомнил, что ничего не ел с самой столицы. В поезде аппетита не было, угнетала утрата чемодана, другие тревоги мучили, а в дом вошёл — Тамаркины фокусы всё отодвинули на второй план. Он пошёл на кухню, полез в холодильник. Все же Тамарка оставила себе пути для возвращения, мосты не сожгла — в холодильнике было всё, чтобы утолить голод. Он жадно принялся уничтожать припасы. Что ни говори, а Тамарка баба обстоятельная, житейской мудрости ей не занимать, знает, чем мужика взять, не чета Светке. На других мужиков, как с ним встречаться стала, глаза не клала, а главное — готовить умела и кормила так, что он начал заметно поправляться. А что ему, некапризному мужику, ещё надо? Пришёл домой с работы, всё тихо-спокойно, стол накрыт, жена ждёт. Отдохни, отмокни от службы и занимайся своим делом. А дело у него было. Можно сказать, дело всей его жизни. Григорий его от всех скрывал. Сам себя боялся, когда его делал. Это была его сокровенная тайна, которую доверить достойному или достойной он пока не мог. Светка на это сама не посягала, хотя, видно было, иногда ей хотелось спросить, а вот Тамарка оказалась другой. Не спрашивая, не задавая вопросов, она истолковывала по-своему. В тайне мужа заподозрила одну опасность — зазноба появилась на стороне. Ночи допоздна сидел, в кровать не торопился, а его поездки, как только он заикался, встречала чернее тучи. Первая — в Москву прошла более-менее, вторая — в Одессу тоже благополучно, в Ленинград он уезжал, уже не зная, кто его будет встречать, так как истерику она закатила ему задолго до расставания, лишь с постели поднялись. Ну а вот в эту, последнюю, совсем хлопнула дверью.