– Нам пора, – объявил Клементе. – Время вышло. Тут из леса донеслись шорохи. Кто-то двигался по направлению к поляне. Маркус поднял глаза и увидел, что в темноте обозначилась вереница теней. У некоторых в руках были свечи. При слабом свете этих огоньков он распознал фигуры с покрытыми головами. Лица занавешены темной тканью. – Это сестры, – шепнул Клементе. – Пришли забрать тело. При жизни только они могли видеть ее лицо. После смерти они единственные могли позаботиться о погребении. Таково правило. Клементе и Маркус отошли в сторону. Сестры молча окружили жалкие останки. Каждая из них знала, что ей делать. Кто-то расстелил белое полотно, другие стали подбирать с земли фрагменты тела. Только тогда Маркус расслышал звуки. Согласный гул, происходящий из-под ткани, закрывающей лица. Литания. Они молились на латыни. Клементе схватил Маркуса за руку и потащил прочь, но в этот момент одна из сестер прошла рядом. И он отчетливо расслышал фразу: – Hic est diabolus. Дьявол здесь. Часть первая Соляной мальчик 1 У ног Клементе лежал холодный ночной Рим. Никто бы не сказал, что человек в темной одежде, прижавшийся к балюстраде, – священник. Дворцы и купола простирались под ним, базилика Святого Петра выше прочих. Величественная панорама, открывающаяся с холма Пинчо, неизменная в веках, на фоне которой всегда кишела жизнь, крохотная и бренная. Клементе смотрел на город, не оборачиваясь на звук шагов, раздававшихся за его спиной. – Ну, что скажешь? – спросил он, не дожидаясь, пока Маркус подойдет. – Ничего. Клементе кивнул, нисколько не удивившись, потом повернулся к другу-пенитенциарию. У Маркуса был измученный вид, на лице многодневная щетина. – Сегодня исполняется год. Клементе молча заглянул ему в глаза. Он знал, о чем речь: исполнился год с того момента, как в садах Ватикана нашли расчлененный труп монахини. За этот немалый срок расследование пенитенциария ни к чему не привело. Никаких следов, никаких улик, даже ни единого подозрения. Ничего. – Думаешь отступиться? – спросил он Маркуса. – А что, разве я могу? – вскинулся тот. Убийство монахини явилось для него суровым испытанием. Охота за человеком, запечатленным на фотограмме с камер видеонаблюдения, – европеоидной расы, за пятьдесят – оказалась безуспешной. – Никто его не опознал, никто его не видел. Мы знаем его в лицо, вот что меня больше всего бесит. – Маркус помолчал, глядя на друга. – Нужно перепроверить всех мирян, работающих в Ватикане. А если опять ничего не всплывет, приняться за священников. – Никто из них не похож на фотографию – к чему терять время? – Кто может поручиться, что убийце никто не помогал? Не покрывал его? – Маркус никак не мог успокоиться. – Ответ – там, в стенах Ватикана; там я и должен вести расследование. – Ты же знаешь, существует запрет. Тебе туда нельзя по причине секретности. Маркус знал, что секретность – отговорка. Просто в Ватикане боялись, что, сунув нос в дела церкви, он обнаружит нечто вовсе не относящееся к данной истории. – Я заинтересован только в том, чтобы поймать убийцу. – Он встал лицом к другу. – Ты должен убедить прелатов снять запрет. Клементе махнул рукой, с ходу отметая это предложение как несусветную глупость. – Я даже не знаю, кто обладает достаточной властью, чтобы это сделать. Под ними на площади дель Пополо роились туристы, выехавшие на ночную экскурсию по достопримечательностям Рима. Знают ли они, что именно там когда-то росло ореховое дерево, под которым похоронили императора Нерона, «монстра», приказавшего, как о том твердили его враги, в 64 году после Рождества Христова поджечь Рим? Римляне верили, что это место населено злыми духами. Поэтому в XI веке понтифик Пасхалий II повелел сжечь ореховое дерево вместе с откопанным прахом императора. Потом там построили церковь Санта-Мария дель Пополо, где до сих пор на главном алтаре можно увидеть барельеф, изображающий, как папа римский собирается рубить дерево Нерона. Вот он, Рим, пронеслось в голове у Маркуса. Место, где за любым фасадом скрывается очередная тайна. Весь город окутан легендой. И никто не смеет по-настоящему проникнуть в скрытый смысл вещей. Все, что угодно, только не возмутить душевный покой этих людей. Мизерных, ничтожных созданий, не ведающих, какая война постоянно скрытно ведется вокруг них. – Придется так или иначе смириться с тем, что мы никогда его не поймаем, – сказал Клементе. Но Маркус не желал сдаваться. – Кто бы ни был этот человек, он знал, как вести себя внутри стен. Он изучил местность, процедуры контроля: ему удалось обмануть службу безопасности. То, что он сделал с монахиней, – зверство, скотство. Но то, как он это сделал, выдает некую логику, продуманный план. – Я понял одну вещь, – с уверенностью проговорил пенитенциарий. – Выбор места, жертвы, способа казни – все это послание. – Кому? Hic est diabolus, подумал Маркус. Дьявол вторгся в Ватикан. – Кто-то хочет сообщить, что в Ватикане обитает нечто ужасное. Это доказательство, понимаешь? Некий тест… Он предвидел дальнейшее: возникнут затруднения и расследование застопорится. В высоких сферах предпочтут оставить нас во власти сомнений, только бы не докопаться до правды, ведь неизвестно, что может выйти на свет. Может, очередная погребенная истина. – Это серьезное обвинение, ты не находишь? – Разве ты не понимаешь, что именно этого и хотел убийца? – упрямо гнул свое Маркус. – Почему ты так в этом уверен? – Иначе он убил бы снова. Но не убил: ему достаточно знать, что сомнение пустило корни и что зверское убийство несчастной монахини – ничто перед лицом более ужасных тайн, которые любой ценой следует хранить. Клементе заговорил в своем обычном примирительном тоне: – У тебя нет доказательств. Это только теория, плод твоих размышлений. Но Маркус не отступал. – Прошу тебя: дай мне поговорить с ними, я постараюсь их убедить. – Он имел в виду церковных иерархов, от которых друг получал инструкции и задания. С тех самых пор, как три года назад Клементе нашел его, потерявшего память, полного страхов, на больничной койке в Праге, Маркус ни разу не слышал от него лжи. Часто он дожидался подходящего момента, чтобы раскрыть другу глаза, но не солгал ни разу. Поэтому Маркус ему доверял. Можно даже сказать, что Клементе заменял ему семью. В эти три года, за редким исключением, он представлял собой единственную связь пенитенциария с человеческим родом. «Никто не должен знать о тебе и о том, что ты делаешь, – постоянно твердил он. – На карту поставлено само существование того, что мы представляем, и исполнение задачи, которая нам доверена». Его наставник всегда говорил, что высшим кругам известно только то, что он существует. Один Клементе знает его в лицо. Когда Маркус спросил, к чему такая секретность, друг ответил ему: «Так ты сможешь защитить их от них самих. Разве не понятно? Если все прочие меры окажутся бесполезными, если барьеры рухнут, кто-то должен стоять на страже. Ты – последняя линия обороны». И Маркус все время задавался вопросом: если он – самая нижняя ступень этой лестницы, человек для тайных поручений, преданный слуга, которого призывают, когда надо погрузить руки в материю тьмы, выпачкать их, а Клементе – всего лишь связной, то кто находится на вершине? В эти три года он старался как мог, стремился выглядеть верным вассалом в глазах того, кто – в этом Маркус был уверен – оценивал с высоты все, что он делает. Надеялся, что это позволит ему пробиться в высшие сферы, познакомиться с кем-то, кто объяснит наконец, чему служит столь неблагодарная миссия. И по какой причине именно его избрали для ее выполнения. Утратив память, он не мог сказать, насколько давним было такое решение, играл ли он, Маркус, до Праги какую-то иную роль. Ничего подобного. Клементе передавал ему приказы и поручения, исходившие, по-видимому, от Церкви в ее неизменной и порой неизреченной мудрости. И все-таки за каждым поручением просматривалась чья-то тень. Всякий раз, когда он хотел узнать больше, Клементе закрывал тему, произнося одну и ту же фразу, терпеливо, с кротким, добродушным выражением на лице. Чтобы обуздать претензии Маркуса, он и сейчас, на террасе, перед блеском, скрывающим тайны города, произнес эти слова: – Нам не подобает спрашивать, нам не подобает знать. Нам подобает лишь повиноваться. 2 Три года назад врачи сказали, что он родился во второй раз.