Галя, что приближалась к ней в очередной раз, выглядела уже довольно взрослой для того, чтобы, накрасившись, выдавать себя за совершеннолетнюю. Конечно, сигареты и алкоголь ей не продали бы, но проникнуть на сеанс фильма 18+ шансы у нее были пятьдесят на пятьдесят. В любом случае Прасковья согласилась состарить ее еще на год, и отступать было неловко. Затем Прасковья с час, наверно, как не больше, торчала в ванне. Сначала просто отмокла, затем вымылась несколько раз, а после этого принялась выковыривать дробинки из волос – последнее заняло у нее большую часть времени, и, конечно, все воспоминания о том, как она обнаруживала у себя вшей, разом выплыли наружу, это была парадоксально одновременная ретроспектива, где нашлось место бритью наголо, керосину, гребню, новым средствам; по тематической близости присоединились к этим воспоминаниям и воспоминания о клопах, плоских, как камбала, и блохах, плоских, как пираньи. Устав ловить дробинки по одной, Прасковья догадалась наконец набрать полную ванну, а сама вылезла наружу, зажала нос и несколько раз побултыхала в воде головой, как шваброй в ведре. Как ни странно, усталости не было. Прасковья так долго не выбиралась из города, что это путешествие воспринималось ей как отдых, точно так же, как почти ежегодная поездка поездом до Владивостока. Иван Иванович, из вежливости дождавшийся, пока появится Прасковья, попрощался и стал собираться: – На меня ведь внука оставили. Он мне, конечно, не родной, как понимаете, но все равно, пацан весь день один. Мне супруга голову оторвет, если узнает. Хотя, честно говоря, я разрываюсь, пару стаканчиков с Прасковьей я бы охотно пропустил… Прасковье тоже не хотелось расставаться с Иваном Ивановичем, поэтому сразу же был придуман план: Прасковья ужинает у бесов, а затем заскакивает к Ивану Ивановичу и ночует у него («У меня сейчас просто ужас как много места! Хоть квартирник собирай, как в старые добрые времена!»), а утром к нему заскакивает Василий и увозит Прасковью в ее город. Галя, как ни странно, вроде бы и всячески изображала нелюдимость, а на ужин с демонами осталась, смотрела на Прасковью если и не благосклонно, то вежливо, чуть приветливее, чем какая-нибудь кошка, когда, наевшись, щурится откуда-то сверху. – Ну вот, – подытожил Василий. – Теперь можете быть уверены, что ваша Маша окажется на свободе, а ваш херувим выполнит свое обещание. – А вы ждите Наташу, – сказала Прасковья. – Тир можно пока не драить. Доставленная к Ивану Ивановичу Прасковья сердечно попрощалась с Ольгой и Василием, а они с ней – и тем более. Несколько раз по пути Прасковья извинялась, что не остается в гостях, оправдывалась тем, что с адекватными бесами она может поболтать и у себя, а нормальный херувим на вес золота, и хочется поболтать с таким, когда еще будет возможность. – Да ладно! – весело отвечали бесы по очереди. – Для тебя просто твоя Наденька – образец, а мы – так, отребье! Спокойная, будто согретая изнутри, она поднялась к херувиму на пятый этаж, гомункул каждый раз забегал чуть вперед, громко топая по ступеням неравномерно освещенного подъезда. Иван Иванович знал, где она идет, поэтому стоял, заранее открыв дверь. Первое, что Прасковья увидела в его квартире помимо его самого, – кот, гонявший винную пробку по клетчатому линолеуму. Готовясь к винопитию, Иван Иванович разоблачился из своих доспехов, похожих на профессорские, и надел более удобные для питья на хрущевской кухне свитер, спортивные штаны, шлепанцы, а самое главное – шерстяные носки, которые были необходимы при сквозящем понизу зимнем холодильнике. – Деда! – донеслось из ванной. – А где перед у футболки? Тут непонятно… – Саша! – ответил Иван Иванович, слегка накренившись в сторону этого голоса. – Сколько можно повторять? Ну, блин, где пятна от зубной пасты, там и перед!.. Так и живем, – будто оправдываясь, вздохнул херувим. – Зимой еще ничего, когда супруга уезжает к сестре. Зимой что? Ну максимум варежки мокрые. А вот летом! Отпустишь погулять надолго – возвращаемся с шеей, которая грязная, как мешок от пылесоса. Разрешаешь за компьютером подольше посидеть – красные глаза и подъем в два часа дня. Разрешишь слегка погулять и слегка посидеть за компьютером – и шея как мешок от пылесоса, и подъем в два часа дня. И крикнул снова: – Саша! Выйди познакомься. Тут дочка моей сестры приехала! Как я тебе и обещал! В ответ послышались приветственные звуки, смешанные со звуком катающейся туда-сюда по рту зубной щетки. – Ладно, пойдем, – шепотом сказала Прасковья. – Честно говоря, детей мне сегодня хватило. – Понимаю, – тонко и галантно улыбнулся херувим. Сначала поговорили о том, что происходило: от мути до воскрешений. Прасковья не выдержала и намекнула, что Гале не помешает несколько месяцев в психушечке. – А кто из нас без заскока? – парировал Иван Иванович, а точнее, сначала сказал: «А кто из нас…», затем хлопнул разом полбокала, крякнул от удовольствия и закончил: «…без заскока?» И Прасковья вынуждена была с ним согласиться. Когда счет пошел на третью бутылку и херувим перешел на обычную херувимскую риторику насчет того, что нынешний мир должен быть сметен с лица земли за все свои клятвопреступления, что мир не только должен быть разрушен, сметен, но и обязательно исчезнет, потому что нынешние девочки не вечны, Прасковья и то слушала его с удовольствием и даже соглашалась. Ей хорошо было оттого, что Иван Иванович, в отличие от Сергея, не брызжет ей слюной в лицо, не колотит кулаком по столу, не рвет ворот. Но при этом Прасковья все равно успокаивала и без того тихого херувима: – Раз должен быть разрушен, то и будет. Да и ладно… На что Иван Иванович порой одобрительно похлопывал ее по плечу, тихо посмеивался смехом престола, и от этого Прасковья каждый раз слегка трезвела, а по ее спине бегали мурашки. Глава 11 – Все равно это воскрешение в кредит! – заявил Сергей. – Еще ничего не решилось, кроме цистита! – Не наглей, – попросила Прасковья. Она бы с огромной радостью напомнила ему, чего ей стоило выполнить его просьбу да еще и сделать сверх того по собственной инициативе. Но тут пришлось бы поговорить и о том, что она засиделась с Иваном Ивановичем до утра, проспала всю обратную дорогу, затем два дня отсыхала дома, выключив телефон, и, все еще разбитая, катилась, покачиваясь по любому дорожному поводу, пассажиром в Надиной машине сквозь медного цвета утро и еловый лес по обе стороны дороги, такой черный и белый, что напоминал гравюру Доре. Поскольку сама была вымотана, то решила, что и гомункул устал, и оставила его дома. – Кстати, нас там сахарные поджидают, – предупредил Сергей. – Не знаю, считается засадой, если о засаде знаешь, ну все равно засада. – Еще не хватало! – вырвался у Прасковьи раздраженный вздох. – Ты раньше не мог предупредить? Вот где пригодились бы Надины ротвейлеры. – Я своим не враг, – гордо заметил Сергей. – Да там их и не много. – Жора и Коля? – догадалась Прасковья. – Старые знакомые. Ну так какая это засада? Так, потрындеть на свежем воздухе. Я думала, может быть, новая смена появилась. Молодые да решительные. – Держи карман шире! – отвечал Сергей с непонятным Прасковье самодовольством. – В нашей-то глухомани! Даже в Пышме больше. А если я крякну внезапно, то не по знакомым шукай, а или в Екабэ едь к Храму на Крови, или в село Николо-Павловское, там, кажется, каждый третий из наших. – Крякнешь ты, ага, конечно, – сказала Прасковья. – Ты еще всех нас переживешь. Такие живут по сто лет, а если всем назло, то сто двадцать. – Будто ты подарочек, – ядовито ответил Сергей и мгновенно переключил внимание на Надю: – Можно я окно открою? Ну пиздец, Надюха, ты бы хоть дезодорантом прошлась перед тем, как меня в машину сажать. Ну прямо мертвечиной же херачит от обивки, от всего. – Открывай, конечно, – спокойно сказала Надя. – Только не простудись. – Главное, хлеборезку закрытой держи, – посоветовала Прасковья. – А то надуешь флюс, как тогда под моей форточкой. Будешь ходить стонать, нервы мотать, ждать, когда он сам вскроется. Сергей приоткрыл окно и стал держать нос по ветру. – Вот ведь ты вредная псина, – не смогла не поддеть его Прасковья. – И от кого я слышу эти слова? – риторически поинтересовался Сергей. – От серьезной мудрой женщины? Нет же! Какая-то первокурсница надо мной тут шутит. От соседей… – Отсоседи! – внезапно развеселилась Надя, изображая подростка-гопника, загыгыкала. – Отсоседи, хыхыхы. – От соседей еще вопросов не получаешь, как ты так помолодела? – перебил Надю Сергей. – Вот вопрос этот и меня гложет. Ладно соседи. Тебе до линьки больше месяца, как ты собираешься со своим женихом объясняться? – тоже спросила Надя. – Если раньше ты выглядела как бывшая участница программы «Беременна в шестнадцать», то сейчас – что-то запредельное. – Закрыли тему, – приказала Прасковья, но остаток пути не ехали молча: Сергей и Надя, проявив удивительное единодушие, принялись обсуждать, как Прасковья будет выкручиваться перед своим Сашей. Бенджамин Баттон всплыл в их разговоре, «Интервью с вампиром», Сергей к чему-то вспомнил анекдот про «Так мы до мышей доебемся». Прасковья только вздыхала, поедаемая слева и из-за спины, Сергей еще и слегка толкался, когда придумывал очередную подколку, называл Прасковью Клодией. Впрочем, всякая шутливость разом слетела с Сергея, когда он попросил остановиться. И Сергей, и Прасковья строго наказали Наде сразу же уезжать, если из леса выйдет кто-нибудь, кроме них. Прасковья понимала, что Надя не тупая, но последний каламбур поставил это знание под сомнение, да и не вылетела из памяти шуточка, громко сказанная ей в одном из баров Питера во время совместной поездки: «Знаете, какое такси нужно открыть в Петербурге? “Bla-bla-када”», и Наде за эту шутку ничего не было, а вот Прасковью чуть не отмудохали. Прасковья нацепила на Сергея рюкзак с Наташиной одеждой, обувью и парой полотенец, а когда херувим стал возмущаться, сунула ему и рулон туристической пенки. Как и сказал Сергей, возле тела Наташи их поджидали два херувима. Хотя о том, что их кто-то поджидает, можно было догадаться по свежей тропинке в глубоком снегу. В конце тропинки была вытоптана небольшая площадка, горел костер. Возле костра спокойно стояли две фигуры. Жора, он же Гоша, был одет в казацкую форму: в папахе набекрень, в пальто защитного цвета, увешанном разноцветными наградами. Нигде не было видно коня, но в руке Гоши находилась плетка, которой он постукивал по сапогу. Коля был в камуфляже, вязаной черной шапочке, лежавшей у него на темени, будто кипа, на левой стороне груди имелась нашивка «Охрана», справа «Крылатов Н.А.», а на рукаве Прасковья разглядела эмблему, на которой много чего навертел дизайнер, но очевидны были только нож и надпись «Скат-3». – Красавцы! – насмешливо похвалила Прасковья. – Орлы! Она обернулась к Сергею: – Вот видишь, какие дяденьки! Бросишь пить, будешь такую же красивую форму носить! Какая тебе больше нравится? Несколькими годами ранее эти сахарные херувимы не стали бы ждать, пока Прасковья наговорится, но теперь, имея бесценный опыт общения с оккульттрегерами, не спешили огрести. Прасковья, впрочем, выделывалась, а все же осторожничала. Бывало, что при таких встречах ей везло находиться в более мускулистом, более натренированном теле, но и тогда какой-нибудь доходяга, с виду – тюкни щелбан, и отправишь в нокаут, – а он толкал плечом, и Прасковья улетала кубарем, дивясь по дороге, какая сила все же запрятана в каждом, даже тщедушном мужском организме. Небольшое неудобство в драке с херувимами заключалось в том, что все человеческие намерения и мысли были ангелам видны, но помогало это херувимам, только если их били не спортсмены: можно было голову вовремя заслонить от пинка, если оказался на земле; еще можно было себя как-то обезопасить, например обойти агрессивную компанию по неосвещенному участку улицы. Но от поставленных ударов херувимы были, конечно, не застрахованы абсолютно – эти короткие движения обесценивали всякую телепатию. Херувим, который дружил с Прасковьей до Сергея, рассказывал, что телепатия бесполезна в ситуациях, наиболее опасных для жизни. Например, в голове наркомана, собирающегося отоварить тебя обрезком трубы по затылку, вообще нет никаких мыслей и намерений, ты проходишь мимо него, стоящего возле батареи отопления на лестничной площадке, и очухиваешься с сотрясением мозга, весь в кровище, с пустыми карманами. Чарльз Ксавье не выжил бы в девяностые однозначно. Меж тем ситуация, в которой оказалась Прасковья в зимнем лесу, была странной. Сергей сказал про засаду, но смысл засады был нулевой. Друг друга херувимы не убивали. Если бы сахарные херувимы попытались прикончить Прасковью, то Сергей тут же ее бы и воскресил. Ивана Ивановича тоже не стоило сбрасывать со счетов. Чтобы заработать заточку в бочину и невоскрешение, нужно было так задолбать всех в городе, что Прасковья и представить не могла. Наверняка необходимо было общее согласие всех херувимов в городе и окрестностях, чтобы уработать оккульттрегера окончательно, ну или нужен был свеженький херувим, полный энтузиазма, который еще не знал бы, что к чему, а Жора и Коля таковыми не являлись. Херувимы никак не отвечали на остроты Прасковьи, даже не послали ее ни разу, поэтому она спросила: – Так, что-то неловкая пауза возникла; к чему это собрание, товарищи? Дело в моем моральном облике? Юбилей? Что-то забыла? Сахарные херувимы переглянулись. Коля покраснел, замялся, расстегнул куртку, вынул из-за пазухи перевернутый конус из оберточной бумаги – в такие лет сорок назад насыпали конфеты в магазинах. Коля протянул конус Прасковье и покраснел чуть ли не до слез. – Вот, – сказал он, и только тогда Прасковья заметила, что упаковка обернута лентой, что внизу торчат три стебля, что это букет. Получить букет от херувимов было так немыслимо, что Прасковья, принимая его в руки, не верила, что это цветы. Так трогательно это было, что она сама вспыхнула и чуть не прослезилась. Гоша полез за пазуху, передал ей теплый полиэтиленовый пакет, где тоже похрустывала оберточная бумага. – Это пирог. С капустой, – объяснил Гоша. – Сам испек.