«То-то же, – откликнулась Надя с подмигивающим смайликом, выждала несколько минут и добавила: – Если бы я подселенная была, заходит экзорцист и такой стращает всяко, молитвами, святой водой поливает, ничего не срабатывает, он махровым полотенцем пот со лба вытирает, бросает в угол, оно – шмяк! – все мокрое, экзорцист: “Осталось последнее средство. Именем матери твоей, Виктории Спуриевны, заклинаю тебя, демон Надя, изыди!” А я такая сразу – шасть!» «Вижу, тебя уже слегка отпускает после ее визита», – сдержанно отозвалась Прасковья. «Визит еще не совсем закончен. Они еще не вернулись, – напомнила Надя. – Об этом, собственно, и разговор». «Не повезло тебе, – набрала Прасковья. – Я тебе тоже головняков приготовила». В доме у Нади горел приглушенный, тревожный свет, но зато ходили веселые добрые ротвейлеры, лоснящиеся, как тюлени. Когда Прасковья грохнулась в кресло, на которое кивнула ей Надя, два из них легли возле ног Прасковьи, а третий положил голову Прасковье на колени. – Собакотерапия, – сказала Прасковья. – Тебе налить? – без обиняков спросила Надя, а сама уже тащила две бутылки сухого красного – обе открытые, но одну полную, а вторую уже ополовиненную. Инфантильный видок Нади: пижама-кигуруми с полосатым хвостом, огромные яркие часы на запястье, кончики волос, подкрашенные в бледно-розовый, – парадоксальным образом и совсем не сочетался, и абсолютно сочетался с бутылками алкоголя, которыми были заняты ее руки. – И смысл тебе квасить? – спросила Прасковья. – Вас же это не берет. Все равно что сочок пить. – Но ведь нужно что-то делать, – объяснила Надя и лихо вылила в себя полбутылки из горла. – Не водой же заливать чувство вины. Бывают винишко-тян. А я винишка-тян. – Погоди убиваться, – поморщилась Прасковья. – Ты помнишь Наташу, я помню. Значит, все в порядке. А если бы ее грохнули, наверняка какой-нибудь херувим бы позвонил. – Ты в этом уверена? – слегка оживилась Надя. – Не совсем уверена, но в основном так они и поступают, иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали. То, что они артачатся и цену себе набивают, – ну так у каждого свои недостатки, в том числе и у меня, и у Наташи. А почему, кстати, у тебя дом одноэтажный? Я думала, у тебя этажа три, два как минимум. Помню, что было больше этажей. Надя замерла, будто ошеломленная неожиданной грубостью, сказанной в лицо. – Ну… – протянула она, запинаясь, продолжила: – Был второй этаж. Но то ты с протезом, то ты с тростью, то еще какая-нибудь, то Наташа в кресле-каталке. Решила так сделать. Да и неудобно туда-сюда бегать, честно говоря, так что не только в вас дело. – Наливай, – растроганно сказала Прасковья. Надя, тупя глаза, принесла бокалы, выжидала, пока Прасковья слегка выпьет, позабавится с собаками, опустошит бокал. Все молчала и молчала, подперев голову кулаком правой руки и взяв в левую пижамный хвост, постукивала кончиком его по колену. Только когда Прасковья откинулась на спинку кресла, Надя оживилась, внимательно всмотрелась в лицо подруги и протяжно вздохнула. – Так что ты хочешь сказать? Косяк какой-то случился? – Мама у меня довольно старая была, – сказала Надя, и в голосе ее дрогнула непритворная слеза. – Внешне это не было видно, но вот с головой у нее непорядок наблюдался. По вашим меркам она уже к маразму подобралась довольно близко. Да что там! – махнула Надя рукой. – Она через нее далеко перешагнула. Через границу маразма. Знаешь, какая ей идея в голову пришла? – Знаю, – призналась Прасковья. – Олег рассказал. – Вот как? – ревниво заметила Надя, но тут же спохватилась, опять ее лицо стало сожалеющим. – А там, где старость, там и смерть. Я боюсь, что когда она поехала в Тагил, то уже на грани была. Она была совсем плохая. Вот. Прасковья видела, что Надя ждет от нее какой-то реакции, но только не знала, какой именно. На всякий случай Прасковья сделала скорбное лицо. Осторожно спросила: – И ты теперь жалеешь, что если мама умерла, то ты не успела с ней нормально попрощаться? Да? – А похоже на то? – спросила Надя в ответ. «Не очень», – хотелось сказать Прасковье, но она промолчала. – Так. Понятно, – длинно выдохнув, сказала Надя. – И здесь у тебя амнезия. Иначе ты по-другому бы реагировала. Она с готовностью подлила Прасковье в бокал и без промедления вступила: – Можешь печаль не изображать. Скорее всего, мама не умерла, а переродилась, но если и умерла, то и бог с ней – она всегда была не подарок. Я беспокоюсь, что Наташа рядом с ней находилась в момент естественной смерти. Долгая агония черта перед перерождением или смертью – то еще зрелище. Очень плохо влияет на психику здоровых людей. Всякие видения, там, кошмары наяву, многие не выдерживают и натурально сходят с ума. Ты вот однажды попала под раздачу как раз после линьки. До новой линьки, считай, еще четыре месяца, а ты в неадеквате, мы тебя по всей стране ловили. Ты своего пыталась уничтожить, но тебе ума хватило стереть из памяти его имя, чтобы не натворить дел. Тебя это так впечатлило, что ты с тех пор телефон не сглазом разблокируешь, а паролем, который имя гомункула. Странно, что ты не помнишь, это не так давно было, года два назад. – Наташу ты предупредила хотя бы? – осторожно спросила Прасковья. – Предупредила, – ответила Надя. – Ты ее прямо предупредила или намеками? – не могла не поинтересоваться Прасковья. – Потому что Олег, как я сейчас понимаю, тоже о чем-то таком говорил, но через обиняки, истории из прошлого, а про мамин маразм поведал как о какой-то причуде, я еще слегка удивилась этой его истории, похожей на сказочку. Аномалия, разбуженное проклятие, чушь какая-то. Так ты Наташу предупредила нормально? – Да нормально, Паша, нормально я ее предупредила! – прижав руку к груди, воскликнула Надя и нервно сглотнула. – Точно? – Точнее некуда, но ты же знаешь Наташу. Ей всё нипочем. Она тоже от мамы была не в восторге, пообещала прекратить ее страдания, если та начнет дурковать, видения насылать, погружать в безумие. А теперь они обе пропали. – А сама ты почему не поехала? – не выдержала Прасковья. Надя зарделась. – Я плохая дочь, – сказала Надя. – Я это знаю. Я с удовольствием переложила ответственность и последствия на чужие плечи. И еще раз сделала бы так. И еще раз, если бы такая возможность была. Вот честное слово. Я вполне могла задержать ее у себя, сколько потребуется, нужно было просто потерпеть ее выходки, это совсем ничего мне не стоило, кроме нервов. Но, в конце концов, что нервы? Сейчас в целом жизнь нервная у всех вокруг. – А сестра твоя тоже плохая дочь? – спросила Прасковья. – Тоже, – сказала Надя. – Хотя мама считала ее хорошей дочерью, в пример ставила, меньше доставала. Оленька мне еще и сообщения всякие насмешливые слала, пока мама гостила. – Понятно, – протянула Прасковья. – И что теперь? – Ничего, – ответила Надя. – Ты не при делах, пока гомункула при тебе нет. Я покаялась. Не сказать, что легче стало, но сам факт… Остается только ждать, чем это все закончится. Спасибо, мамочка, ничего не скажешь. В голосе Нади Прасковье послышался упрек, обращенный к ней лично, сожаление, что Прасковья оказалась без гомункула и с безумной мамой пришлось отправить именно Наташу, а не ее. Черт знает что за ревность нашла на Прасковью. Приди эта мысль ей в голову чуть раньше, до алкоголя, Прасковья, скорее всего, смолчала бы, но тут рассмеялась: – Плак-плак. Ты ведь жалеешь, что Наташа сейчас в Тагиле, а не я. – Разумеется, я жалею! – взвилась Надя. – Ты более живучая, ты и не из таких переделок выпутывалась. А Наташе сколько? В сороковых ей пятнадцать было, это точно известно. Сейчас ей восемьдесят где-то. Столько люди живут иногда. Она, можно сказать, еще обычный человек по вашим меркам. А ты и то переживала, и это. И переосмысление крепостного права, и переосмысление царизма, когда все с ног на голову и наоборот поворачивалось, ты все это пережила, во все это вписалась, а что с ней может быть – неизвестно. – Так себе комплимент. – Это и не комплимент вовсе, – как бы опомнилась Надя и мимолетно посмотрела на Прасковью взглядом, который можно было принять за оценивающий. – Мне правда жаль, что ты здесь прохлаждаешься, а она там. Возможно, чокнулась и лежит в местной больничке или по городу бегает вся в каких-то иллюзиях. – Я не прохлаждаюсь, – перебила ее Прасковья. – У меня тут тоже дело есть. На этот раз Надя посмотрела на Прасковью недоверчиво. – Да, да, – медленно сказала Прасковья. – Гомункула нет, я и не из наших как будто, а все-таки нашла себе дело по плечу. Как раз в продолжение твоей темы. – То есть? – не поняла Надя. – Ну что «то есть»? – слегка вспылила. – Меня одна из наших бывших выследила, которая своего гомункула распылила. Скорее всего, тоже, как я, временно кукушкой тронулась и натворила дел. Теперь она мужик. Егор этот. Я его вам показывала. Надя сделалась очень серьезной, словно собиралась дать Прасковье команду, как собаке; сказала: – Это совсем не продолжение темы, Паша. Это совсем другое. – С чего другое-то? – Если бы ваша распылила гомункула в неадеквате, то в неадеквате бы и осталась. А это похоже на осознанный выбор, так что черти тут ни при чем. И херувимы, и люди ни при чем. И вы не при делах. Он сам так захотел. Или она решила стать богатым бессмертным мужиком. В обмен на… – Да… – кивнула Прасковья. – Это как душу продать, наверно, не знаю, – задумчиво сказала Надя. – У меня ее, конечно, нет, но, когда вижу ОДНОГО ИЗ ВАШИХ, мне кажется, что есть, – вот что это. – Это в тебе родительские инстинкты играют, – пошутила Прасковья. – И что ты решила с ним делать? – не услышала ее Надя. – Ты убить его хочешь? Я – за. Я первый раз с таким встречаюсь, но я знаю, слышала пару раз, что такие не абсолютно бессмертные. Что они даже от простуды могут крякнуть, если до пневмонии дойдет. Как думаешь, от трех собак он отобьется? – Да притормози, Надюша! – Прасковья почти крикнула. – Он меня как-то выследил. Он мог еще кого-нибудь выследить. Вдруг я у него не первая? Вдруг он уже нескольких гомункулов распылил? Поймал одну из наших, имя выпытал, да и в расход. Тогда что? Он, может, сильнее в несколько раз, чем мы думаем. А вдруг он твоих кобелей и тебя заодно одним взглядом освежует. К нему вон Сережа в голову не в силах заглянуть, а это что-то да значит. Есть даже вероятность, что Егор сейчас сидит у меня и у тебя в голове и спокойно подсматривает за нами обеими. Поэтому вот… Прасковья достала телефон из кармана джинсов и бросила Наде на колени; ротвейлеры, подняв головы, хотя до этого казалось, что они уже дремлют, проследили за коротким полетом смартфона. – Подержи пока у себя, – попросила Прасковья. – Мало ли, вдруг он сглазить умеет, залезет в список контактов и наведет шухера по городу. Ты из него батарейку вытащи к херам. Я ему скажу, что аппарат сломался, а когда все закончится, приду и заберу. – Я вытащу батарейку. Но ты-то что собираешься делать? – Ты сейчас вытащи, – попросила Прасковья. Надя, забавно скривившись от усердия, подковырнула ногтем большого пальца крышку телефона, вынула аккумулятор, покрутила его перед носом Прасковьи, разложила останки телефона у себя на коленях. – Так что? – спросила Надя. – Я поговорить с ним хочу, – сказала Прасковья. – Хочу узнать, что ему надо, что он умеет, ради чего это все. Понять хочу, как он до этого дошел, потому что это вне пределов моего понимания. Надя фыркнула: – Это я тебе и так сказать могу. А когда Прасковья уставилась на нее, ожидая, какими циничными мудростями с ней поделится Надя, и в общих чертах зная все направление ее цинизма, продолжила: