– Не знаю, – сказала Прасковья. – А это так на самом деле? – Ну да, это так, – ответил престол. – Ты раза в три старше, чем думаешь. И да, ты в Польше пожила, в Башкирии. Это что-то меняет? Можешь не отвечать, ты ему уже сказала, что это ничего не меняет. Тебя, кстати, немецкий херувим с того света несколько раз вытаскивал, когда местных под рукой не оказалось. Такой же вредный, как Сергей. Притворялся, что русского не знает, хотя для нас все языки все равно что разновидности одной и той же речи. Много чем он тебя изводил. Почему-то считал, что это может иметь для тебя значение, – сказал престол с грустью и жалостью. – Что до того, как ты стала тем, кем ты стала, ты могла вовсе мужчиной быть. Мужчины же попадают в изгои не реже, чем женщины. – Это многое бы объяснило! – пошутила Прасковья. – Это многое бы объяснило, но в твоем случае это не так, – отвечал престол. – Еще рассказал про дополнительную опцию, которую можно сотворить, если знаешь имя. – Еще какая-нибудь глупость? – угадала Прасковья. – Но и соблазн, – сказал престол. – Ты можешь приказать расти, тогда он станет взрослым. Такое две тысячи лет назад произошло, если ты понимаешь, о чем я. Прасковья притворилась, что не понимает. – Это он про Кришну? Хотя тот гораздо раньше родился… В любом случае что-то мне подсказывает, что это не для меня, – с улыбкой покачала головой Прасковья. – Вот после этих слов он тебе по голове куском арматуры и заехал, – вздохнул престол сочувственно. – Ну и чтобы тебя спасти, пришлось спасать и его, переносить из города в другое место. Его успели помять, примерно до такой же степени, как и тебя, даже сильнее, потому что ты в себя пришла в конце июля, а он до октября в больнице пролежит, так что вы, можно сказать, квиты. – А сейчас что? Какой месяц? – Сейчас осень, сентябрь. Но мне показалось, что после всего ты заслужила некий отдых, заслужила не скучать в больнице, ждать выписки, реабилитацию переживать. Тебе нужно было хорошо выспаться. Со стороны все это время ты выглядела не очень вменяемой, но тебе-то что? Некоторой нервотрепки избежала. Вроде бы оно того стоило. Поняв озадаченное молчание Прасковьи как-то по-своему, престол сказал примирительно: – Может быть, вы с Егором еще встретитесь даже. Хотя вряд ли ты его узнаешь. Он сейчас обычный мужчина в другом городе, а впереди не очень простые времена, сначала мировая болячка намечается, а когда она утихнет – и того хлеще… Все меняется. Он, казалось, всмотрелся в помрачневшее лицо Прасковьи, утешающе махнул рукой: – Ой, не слушай старика, не пугайся. Исходи из логики херувимов. Все стремительно меняется, но чем быстрее меняется все вокруг, тем вернее сами люди остаются такими, какие есть. Так ведь мог сказать кто-нибудь из них? Некоторые даже в детстве чуть ли не до пятидесятилетнего юбилея застревают, до такой степени доходит. Это объективно лучше, чем когда в шахты в шесть годиков шли, но… Так что чем быстрее перемены в мире, тем проще переосмысление, тем еще быстрее перемены и еще проще… Престол глянул иронически, даже вроде бы насмешливо: – Ты не тех перемен боишься, право слово. Для тебя совсем другое намечено, и даже не знаю (вот все знаю, а тут совсем для меня неизвестное), понравится тебе или нет. Надя спросит с тебя. Это будет кое-что особенное. – А что? – спросила Прасковья. – Позволь побыть Гэндальфом и Дамблдором – позволь утаить это от тебя. Сама посмотришь после того, как я красиво удалюсь. – …И позволь не утаивать кое-что, – спохватился он. – Надеюсь, этот факт будет утешать тебя, пока ты его не забудешь в очередную ночь с тридцать первого декабря на первое января или пока опять не влезешь куда-нибудь, где получишь по голове… Мне кажется, тебе важно это знать… хотя бы какое-то время. Он сам выбирает, кто будет знать его имя, – сказал престол. – Вот такая правда. Если бы ты даже выдала его Егору, еще не факт, что Егор смог бы этим воспользоваться. Несчастная похитительница зря мучается, уже оставила попытки угадать, потому что угадать невозможно. Она ему просто не подходит, да ему почти никто не подходит, кроме тебя. Но если бы ты убила Егора, неизвестно, как бы все поменялось. Может быть, и никак. А может, и поменялось бы. Экран погас, но Прасковья несколько минут не откладывала телефон, надеялась, что престол появится и что-нибудь скажет. Осторожно поднялась, ожидая, что может закружиться голова, однако встать удалось легко, будто и не было многих месяцев на больничной койке и многих дней в забытьи. Прасковья чувствовала себя лучше, чем в некоторые свои прежние утра, когда все шло своим чередом. Тогда только она заметила, что на ней лишь длинная кофта. «Неловко как», – подумала Прасковья, запоздало стыдясь разговора с престолом в таком виде. Она осторожно потянула на себя дверь и сразу увидела Наташу, которая лежала на сложенном диване, спала так крепко, что казалось, будто она не просто спит, а занята сном, как работой, будто и старается спать. На плече ее лежал младенец и тоже спал беспробудным сном. В ногах Наташи сидел гомункул с раскрытой книгой на коленях и смотрел на Прасковью, прижимая палец к губам. Прасковья кивнула ему, показав, что понимает: нужно молчать и вообще вести себя тихо. Гомункул Наташи махнул в сторону кухни, дескать, «иди туда». Там действительно горел свет и происходило какое-то бесшумное шевеление, чувствовалось присутствие. Прежде чем послушно двинуться, куда ей показали, Прасковья оглядела комнату, не совсем узнавая ее с прошлого раза. Обстановка напоминала страницу мебельного каталога, потому что от прежних предметов убежища не осталось и следа: без пощады были вынесены книжный шкаф с древними томами собраний сочинений советских классиков и зарубежных классиков советского времени, и половик, менявший узор и размер с каждой новой линькой, но остававшийся по сути одним и тем же истоптанным годами изделием из шерстяных нитей с бахромой по краям, сменился на светлого цвета штуковину, мохнатую, как живот персидского кота. Телевизор поменяли, батареи отопления. Натяжной потолок появился, под сенью его лампочек и валялись Наташа, младенец, сидел гомункул. И Наташа, и младенец, и гомункул были босиком, и в этом тоже было что-то от мебельного каталога и рекламы теплых полов. Из комнаты Прасковья могла видеть прихожую, где стояла детская коляска. Крадясь на кухню, Прасковья заглянула в ванную и тоже не узнала ее без прежних привычных и почти родных надтреснутых кафельных плиток, пятен плесени под потолком и вечного банного запаха, который стоял внутри, если держать дверь закрытой, потому что вентиляционное отверстие в ванной было, а вентиляции как таковой не было никогда. И кухня тоже подверглась переделке, теперь Прасковья при желании могла завести канал на ютьюбе и снимать кулинарные ролики на фоне черного холодильника, белой мебели и очень белых стен. Подкрадываясь к сидевшей спиной ко входу Наде, Прасковья, не удержавшись, провела указательным пальцем по столешнице кухонного гарнитура и почувствовала скрип идеально чистой поверхности. «Жаль, что, когда отлиняю, все это превратится в тыкву», – подумала она. В отличие от всех остальных в квартире, Надя была одета в кофту, поверх которой еще и теплую жилетку напялила, на ногах у нее были вельветовые штаны, шерстяные носки. Одной рукой она держала телефон, а вторую протянула над пламенем газовой конфорки. Под кухонным столом дремали два ротвейлера, положив головы на пол, мирно поглядывали на то, как крадется Прасковья. Надя наполовину подсунула ступни под ближайшего. Прасковья тихонько обняла ее сзади, прошептала на ухо: – Мне престол все рассказал. Спасибо. Надя, не высвобождаясь от объятий, а даже наоборот, как бы окунаясь в них, запрокинула голову, будто ожидая поцелуя в шею, повернула к Прасковье лицо. Отложила телефон, обняла ее холодной рукой. – Все хорошо? – тихо спросила Надя. – Ничего не болит? – То, что до этого болело, и то перестало. Прости за песика, если бы… – Проехали… – шепнула Надя. – Все уже отплакано и переплакано. Плохо, что он умер, но хорошо, что ты живая. Прасковья расцепила объятия, переступила через собак, осторожно, стараясь не шуметь, села напротив Нади, а глаза у той уже горели весело, азартно, отчасти насмешливо, как у сплетницы, готовой рассказать новость, она даже слегка навалилась на стол, чтобы с более близкого расстояния доносить до Прасковьи свои восторги: – Видела уже, во что моя мама превратилась? Прасковья поняла, что это Надя про младенца. – Вот это я понимаю – впасть в детство! – восхитилась Надя, шепот ее при этом дрожал от смеха, отчего середина фразы вывалилась из шепота и стала несколькими гласными, произнесенными довольно громко. Надя, прислушиваясь к звукам в гостиной, замерла со шкодливым лицом. Там по-прежнему было тихо, поэтому Надя доверительно наклонила голову и сказала: – Орет она не так противно, как до перерождения, но все же приятного мало. Прасковья поняла, что кошачьи звуки, которые она слышала, пока была в забытьи, издавали вовсе не кошки. Вообще все, что она увидела и услышала после того, как пришла в себя: ремонт, Наташа и Надя в убежище, слова престола, – начало складываться в одну картину. – Надя, – осторожно спросила Прасковья, – мне вот мерещится сейчас что-то виноватое во всех твоих движениях и шуточках или ты на самом деле собираешься оставить мне свою маму? Надя цокнула языком и отвела глаза, покраснела, закусила губу. Пробарабанила пальцами по углу стола, по экрану телефона: – Не совсем оставляю… Я помогать буду. Просто, боюсь, если она со мной будет, я с ней что-нибудь сделаю. Она меня бесит и такая тоже. Даже пока не говорит. – А твоя сестра? – Мою сестру она тоже бесит. Она всех бесит, кто ее знал. Наташу вот… Она мало что ее бесит, Наташа с ней еще и таскается уже несколько месяцев, хотя ничего моей семье не должна. А ты и маме должна, и нашей семье. Кому еще за ней ухаживать, как не тебе. Ты ведь ее уже один раз сделала беспомощной. Она говорила это, не поднимая взгляда, не повышая голоса, казалось, что она оправдывается и не до конца верит в то, что говорит. – Ты не находишь, что это хотя и логично, все эти твои претензии, но это все ОЧЕНЬ странно. Шепот Прасковьи так был близок по смыслу к крику, что из горла у нее порой вырывались свистящие, как у кипящего чайника, звуки. – Ты предлагаешь мне растить твою маму, которая еще и бывшая моего бывшего, которого я почти не помню и который твой отец… – Ну не совсем отец… – аккуратно вмешалась Надя и ухмыльнулась. – Скорее, троюродный отчим, но сути это… – Капец у тебя семейка, вы там как кошки, что ли, друг с другом… А сама успела подумать: «Во сне кошки, тут кошки, что-то много кошек». – Day-light… – в задумчивости напела Надя с расстановкой, неосторожно и очень фальшиво. – See the dew on the sunflower… Из гостиной послышалась отчетливая возня, сначала сонный, похожий на однократный кашель, звук младенческого горла, он перерос в еще несколько таких кашлей, следовавших один за другим. «Ш-ш-ш», – попробовал вмешаться гомункул, но тщетно. «Тихо-тихо-тихо», – в отчаянии засуетилась Наташа, но тоже впустую. Плач завелся, подобно звуку маленького двигателя, перерос в невыносимые продолжительные напевы с короткими перебивками всхлипов. – Спасибо огромное! – хрипло поблагодарила Наташа кухню. – Выспалась! Целых… час сорок поспала! Двигаясь в сторону Прасковьи и Нади, Наташа вещала: – Хоть убейте, может, потом передумаю, к себе ее буду брать, нашу красавицу ненаглядную, но сначала съезжу за угольком. Это просто невозможно. Все время на руках. Спина сменная, но все же не казенная. Голос у нее был напряжен, как у пассажирки автобуса, которая протягивает деньги на билет одной рукой, второй держит тяжелую сумку, пытается казаться вежливой, но все равно злится. – О, кого я вижу! – сказала Наташа, появившись на пороге кухни, и хотела сказать еще что-нибудь, но отвлеклась, покачивая Надину маму и издавая заискивающие звуки баюканья. – Привет, мистер Фродо! Очевидно, тут подразумевалось, что у Прасковьи не хватало пальцев, но на эти слова Прасковья только покривилась для порядка, но не обиделась, потому что всякое уже бывало у них в жизни, она и сама в свое время обзывала Наташу Тортиллой, когда та попала в кресло на колесах. – …Так-то и мой папа тоже от нее к другой ушел, еще раньше, – зачем-то добавила Надя. – Первый раз такое ви-ижу, чтобы перерождались в ма-а-аленьких, – пропела Наташа, и Прасковья невольно ощутила, что смотрит эпизод из «Приключений Шурика» (я вам денежку принес за квартиру, за январь). – По-моему, она назло, – сказала Надя. Мама Нади заходилась, лицо у нее при этом было почти свекольного цвета. – Она, может быть, и ушла-а-а бы в а-а-а-ад, – снова пропела Наташа, – но та-а-ам еще не прокопали так глубоко-о-о-о, чтобы поместить туда все-е-ех, кто говорит: «Я тебя услышала». Да? Да? Мы вредные? Мы говорили «Я тебя услышала» в ответ на каждую фразу и даже в аду нам места не нашлось? Да? Надя оценила, как смотрит на все это действо Прасковья, и призналась: – Мы ей тут такого наговорили, пока с ней возились… – Возились! – нервно рассмеялась Наташа. – МЫ! – Я просто не умею с детьми… – сказала Надя. – А кто умеет? – спросила Наташа, и ее вроде бы слегка затрясло. – Кто из нас, здесь присутствующих, рожал и с совсем мелкими сидел?