Чувство смущения и неловкости, судя по всему, было обоюдоостро, поэтому и Егор, и Майя одевались спиной к спине по разные стороны несупружеского ложа, Майя из положения сидя, а Егор из положения стоя; получалось, что Майя говорит с тюлем, уже не белым, но золотым, с телевизором, который говорил с ней, а Егор говорил с двойной полураспахнутой дверью и плохой акварелью, приколоченной на стену в длинной прихожей (море-парусник). – Хотя, если честно… – протянула Майя. Егору неловко было уходить после того, что они вытворили, а ей неловко было выгонять Егора по той же причине, хотя Егору хотелось уйти, а Майе хотелось его спровадить. В итоге Егор вызвался пойти за сигаретами, а Майя решила готовить ужин, и они оба, Майя и Егор, потекли в ближайший магазин. У подножья лифта произошла рокировка с мокрой от снега и пышущей жаром Ольгой, которую они обошли с разных сторон и вышли вон, во двор, утопавший в снежной грязи; в дверях подъезда, стоит заметить, у них случилась легкая заминка из-за того, что Егор в припадке задумчивой галантности или же, скорее, пришибленный почти банными запахами весны стал пропускать Майю первой, а она, раз уж он упавший на голову и вообще равенство полов, попробовала первым выдавить из подъезда его самого, да еще толстая старушка с одышливой руганью пыталась вбить между ними мокрого ребенка в пунцовом комбинезоне, и синие мини-лыжи ребенка клацали по бетону. Ветер нагонял попутную рябь на воду, разбросанную по чайным ложечкам и кукольным блюдцам следов. Еще один полиэтиленовый мальчик, состоявший из цветных пятен, прозрачных соплей и бессмысленной лиловой натуги, скатывал снежный рулон, обнажая мертвую траву и грязь газона. Егор почувствовал, как начинает таять его левая ступня и влага растекается от середины подошвы, там, где он, озабоченно насупясь, некогда замечал нитевидную трещину, по всему носку. Тоска, сродни тоске энуреза, начала ласково охватывать все его существо. – Гляди, этот тополь у меня под окном стоит, – сказала Майя и показала на дерево, которое, благодаря относительности движения, как бы прокручивалось перед ними, словно заворачиваемая лампочка. Со стороны солнца кора тополя была уже сухой, почти белой. Егор подумал, что дерево это стоит и у него под окном тоже, что если выключить свет в квартире поздно вечером, то мальчик повернет голову и станет смотреть в сторону улицы, улыбаясь на свет уличного фонаря, стоящего рядом с деревом, что в темноте фонаря почти не видно, что виден только круг света на земле, что не видно в темноте и самого дерева, а видны лишь несколько освещенных фонарем веток. – А, ну да, он ведь у тебя под окном тоже, – опомнилась Майя. – Вечером, ночью, ну, когда темно, его не видно, несколько веток только видно, они под фонарь попадают, такой шар из веток под фонарем в воздухе висит. Печаль в чистом виде. Нет, ну не печаль, а такое ровное чувство, японская такая херотень, когда можно смотреть не отрываясь. Егор подумал, что если человек один, то может замечать круг от фонаря и смотреть на него, как японец на вишню, может замечать, что трещинка на штукатурке похожа на профиль Николая Васильевича Гоголя, что ноготь на указательном пальце похож на Клару Лучко и т. д., а когда у человека кто-то есть, то похуй человеку (Егор так и подумал: «Похуй») на то, что там на что похоже, человеку тогда не до фонарей, трещин и ногтей. – В больнице со мной парень лежал, – сказал Егор. – Писал афоризмы, у него был такой, я сейчас точно не помню, дескать, когда Толстой смотрел на небо, он в каждом облаке видел Льва, ну и все такое, там как-то даже зарифмовано было. – О, а вот тоже в тему, – вспомнила Майя. – У нас практиканты были, один литераторше рассказал… Ты «Леона» смотрел? Егор ответил кивком, хотя ничего такого не смотрел, а если смотрел, то не помнил. – А тогда его как раз показали, та пришла на работу в трансе, типа, ой как все идеально выстроено в смысле сюжета, ни одного лишнего персонажа, все наворочено там как-то почти по-шекспировски, короче, тот рассказывает ей свой вариант начала… Вот Чикаго, камера скользит по улице, скользит, скользит, заплывает в кафешку, опять скользит по коридорам, заплывает в комнату, там, за столом, спиной ко входу, сидит человек, он оборачивается к зрителю и это Лев Толстой с пером в руке, и надпись появляется: «Леон – профессионал». Егор обреченно ухмыльнулся теплому хлюпанью левой ноги, хлопнул себя по карману свободной левой рукой (в правой у него незаметно оказалась Майя) и вспомнил, что как раз за сигаретами-то и идет. Меж тем они подруливали к супермаркету и все не могли подрулить своим не слишком уже торопливым ходом, Майя косилась на Егора снизу вверх, ожидая, что он разродится тоже какой-нибудь своей историей, лицо Майи покрывал едва заметный детский тополиный пушок, спиралевидно завихрявшийся на скуле, электрическое ощущение его еще оставалось у Егора на губах, как остался просфорный вкус ее рта в его слюне, и Егор, будто больной ангиной, все время мелко сглатывал, не потому, что вкус этот был ему неприятен, а скорее машинально, да и поймал себя на этом не сразу. Когда они огибали встречную многоэтажку, их, прицепившуюся за ними стройную женщину с лицом пожилой лыжницы и прицепленного за ней среднекалиберного черного пса с брежневскими бровями и взглядом следователя (Кодоша, фу, Кодоша, нельзя, Кодоша, дорога) притиснул к стене аварийный грузовик, задумчиво прошагавший по жилкомхозным ухабам; из обоих почти по-религиозному обращенных к пешеходам окон грузовика на них смотрел человек и еще один человек, а тыл грузовика подтверждал, что в грузовике действительно люди. За грузовиком последовала нестрашная неспешная легковая машина с какой-то пидорской плюшевой веселенькой игрушкой, болтавшейся у лобового стекла, набитая пятью серьезными мужчинами в камуфляже и музыкой, жесткой, как полные кровью пещеристые тела. В снегу до недалекой дороги, которую надо было пересечь, чтобы угодить в магазин, был протоптан S-образный шрам с ответвлением к сплошной траве и мятой земле, в сторону снеговика со следами мелкого вандализма по высоте детского роста и по высоте поднятой собачьей лапки. Снеговик, светофор и Майя с Егором образовали равносторонний треугольник, когда Егор наконец сказал, и, пока говорил, треугольник перестал быть равносторонним, все более расширяя кругозор одного своего угла: – Со мной в палате мужик лежал, машиной сбитый, говорил, хорошо, что на красный сбило, не так обидно, как если бы на зеленый. – Такое чувство, – сказала Майя на это, – что некоторые люди не потому странные, что получили по голове, а потому получают по голове, что странные. Светофор на противоположном берегу дороги поморгал желтым и показал красный, рядом с Егором остановилось маршрутное такси, и из него в снежную, нежного цвета графитовую грязь попрыгала семья из четырех человек: мама, папа и одинаковые дочери лет, может быть, пятнадцати, ветер завернул хвост бензиновой гари в сторону Егора и Майи, которым пришлось отступить с тропинки в снежный творог, в снежный адыгейский сыр, в снежную сметану. 3 Две светлые трапеции лежали на темном потолке, древесная тень была растворена в свете фонаря без остатка, какое-то донное колыхание возникало и прекращалось вместе с шевелением тюля. Одновременно с тонким потрескиванием сгорающих миллиметров папиросной бумаги в воздухе появлялся мутный, боковым зрением видимый ало-оранжевый светляк, величиною чуть меньше копейки, потом следовал дымный выдох сквозь не до конца сжатые губы, и грудь и подбородок Егора обтекало тепло чужого выдоха, и никотиновый туман начинал путаться в колючках на его шее и затекал под правое ухо. Егор благодушно подарил несколько безобидных сплетен о соседях по палате Майе, чей сухой жар пробивался к его правому боку даже сквозь наполовину стянутое с него одеяло, и теперь Майя, приподнявшись на локте, заглядывала в предпоследнюю сплетню сквозь увеличительное стекло последней и вещала сухим, как мел, шепотом: – Это он ВАМ рассказал, что бросил ее из-за того, что у нее волосатый живот был, ты бы знал, что Ольгин отец про меня рассказывал, хотя вроде бы что тут придумывать, все и так всё правильно поняли. Я зато Ольге рассказала, что он на машине разбился, ну знаешь, раньше детям говорили, что у них папы – летчики-испытатели, а теперь такая отмазка катит. – А он машину водит? – зачем-то умиротворенно спросил Егор. – Какая машина? – весело вскипела Майя. – Ну прикинь, учитель рисования, его к мясорубке-то подпускать опасно, блин, он, мы еще тогда пылесос не купили, пошел как-то половик хлопать… Егор на это издал горловой звук, означивший для Майи скуку. – Да ну тебя, – сказала Майя несколько обиженным голосом. – У нас Галина Ивановна говорит, с мужем тридцать лет прожила: как на семьдесят процентов тело человека из воды состоит, так и мужик на семьдесят процентов из заскоков, а остальные тридцать у мужика заебы; главное, до свадьбы определиться, по душе ли вам то и другое, а то потом жить будет тяжело. Майя в очередной раз на секунду раскочегарила светляка, и багровый отсвет очень тусклого фотографического света лег на ее кисть и лицо. – Да уж, – сказал Егор. – У меня вон, например, с таблеток такое было, никогда бы не подумал, – добавил он многообещающе, запоздало ужаснувшись самому себе, и сразу стал придумывать, как солжет. – Галы какие-нибудь выдающиеся? – поняла Майя. – А теперь как? – Ну не сказать, что меня прямо-таки колбасило, – сказал Егор, по-цыгански потрясая в воздухе ладонью, в бессилии объяснить, как на самом деле его должно было растаскивать от таблеток. – Один был глюк, но такой, знаешь, конкретный. Егор послушал басы автомобиля, так и так пытавшегося прикорнуть к дому, и, невольно дивясь легкости, с коей скелет готов был вывалиться из шкафа, и любуясь нефтяными блесками умершего телевизора и мебельного стекла, сказал, потому что следующий Майин вопрос уже просвечивал через флер всего этого покоя: – В общем, я из больницы вернулся, ну прикинь, сколько я там лежал, а у меня на кухне пацан сидит и в окно смотрит, весь уже пылью покрылся, как фотография, на ресницах пыль. Сидит себе, в окно смотрит, улыбается. Я сначала подумал, кто-то подшутил, ну, кукла, а он теплый, как живой, даже горячий, у него, блин, будто температура, я даже померил, тридцать семь и четыре. Майя пощупала почву осторожным юмором: – В смысле «померил»? – Она, видно, пыталась вообразить, как можно поставить градусник чертику из белой горячки. – Ну под кофту ему градусник сунул, – закипятился Егор. – Потом хотел милицию вызвать или врачей, но подумал, что меня вернее упекут, чем его куда-нибудь денут. Понятно ведь, что никого там нет. Подумай сама, у него пульса нет, он ничего не ест и не шевелится даже почти. Он только туда, где больше света, голову поворачивает. Допустим, если дома темно, свет на кухне выключаешь, он начинает на улицу смотреть, на фонарь, а если включаешь, то он на лампочку смотрит. Майя заинтригованно зашевелилась: – И каково спать, когда такое за стенкой? – А то ты не догадываешься каково, – сказал Егор. – Я его пробовал простынкой накрывать, когда вечером готовлю, днем-то еще ничего, но так еще хуже. Пускай уж, думаю, так сидит, раз сидит. Еще прятал в шкаф его от греха, чтобы глаза не мозолил, но это еще хуже, чем простынка, все время прислушиваешься ночью, скребется он или не скребется, что ни скрипнет в доме, кажется, что это он там, в шкафу. – А он точно ненастоящий? – спросила Майя, тыча окурком в теплую пепельницу, стоявшую на теплом животе Егора. – Может, ты маньяк какой-нибудь, – сказала она с удовольствием. – Мальчиков крадешь. Егор одобрительно хмыкнул. – Не, – сказал он, – сто процентов. Я же проверял, у него даже волосы не горели. А был бы настоящий, горели бы. – Егор тут же поспешил поправиться, поскольку последняя фраза накреняла разговор в сторону голимого безумия: – Я одну прядку пробовал опалить зажигалкой – и ничего. И он тем более ненастоящий, что слишком хороший такой, знаешь, киношный, днем так вообще родной такой, будто у меня из головы достали, как я сына своего представляю, если бы он у меня был, и посадили напротив, ужас, короче. Я втихую к врачу походил, он говорит, такое бывает. – Ну и что доктор прописал? – спросила Майя. – Посоветовал слезать с колес постепенно, самому думать, как сделать так, чтобы и мальчик исчез, и чтобы голова не болела. – Прикинь, придем завтра к тебе, а он там сидит, хотела бы я на твою рожу вытянутую посмотреть. – Да уж, – отвечал Егор, чувствуя себя приятно округлым от своей покладистости. Они выслушали грузные, точно прикрытые подушкой, звуки лифта, дважды, с трехминутной паузой, пришедшего в движение; бедная машина под окном опять принялась маяться, на сей раз убираясь от подъезда, и наконец медленно исчезла. Майя ласково зевнула и, наклоняясь к Егору так, что ювелирно прикрыла головой половину искры на люстре, спросила, спит Егор или нет. Егор не спал, Майя сняла с его живота пепельницу, села по-турецки, вполоборота к нему, снова закурила и стала рассказывать, как ей было девять лет, как она познакомилась в поезде с мальчиком, своим ровесником, когда они ездили с мамой и папой к бабушке во Владивосток, как они лежали на разных полках одного и того же купе и высовывали руки в одно и то же окно, а потом он ей даже не снился, хотя ей очень хотелось, чтобы он приснился, а она даже лица его вспомнить не могла и забыла, как его звали, а Егор умиротворенно думал, что вот был мальчик, с которым даже страшно было оставаться дома, настолько он был бессловесный, настолько даже слишком настоящий, что реальность его распространялась повсюду и разъедала дом Егора, отрывала пуговицы, похерила кактус возле монитора, сам монитор, компьютер и телевизор, продавила прокладку крана в ванной, убила подошву ботинка, и это еще не все, но вот Егор забросил таблетки, ушел, и мальчика нет или можно представить, что его забрали, и вот он сидит где-нибудь, смотрит на лампу, покрывается пылью, и Егор понял, что было бы лучше, чтобы мальчик не мог без него, чтобы оттуда откуда-нибудь позвонили и сказали, что мальчику без него хуже или что мальчик без Егора умер. Но никто так и не позвонил. * * * notes Примечания 1 Запрещенная в РФ террористическая организация. 2 Песня «The Rains Of Castomere», авторы слов Рамин Джавади, Джордж Р. Р. Мартин.