– А вот не скажу. Сиди и гадай. Переживай. – Да что тут гадать, – коротко улыбнулась Надя. – Ты на «сильную женщину» взъелась. – Гори ты в аду, Наденька, за свою догадливость, – не выдержала Прасковья, потому что Надя угадала с первого раза. – Буду, – так же мельком улыбнулась Надя. Будто в ответ на слова об аде впереди в промежутке между домами замелькали отсветы красно-черного зловещего пламени. – Нам как раз туда! – сверившись с картой, сказала Надя не без любопытства. Они въехали во двор из четырех пятиэтажных домов. В стороне от детской площадки и стоянки, припаркованная на вытоптанной поляне для выгула собак, стояла и все более и более разгоралась машина ВАЗ-2109. Пламя над ней походило на корону, на балрога. Неподалеку от пожара стоял мужчина в дубленке поверх махрового халата, у левого ботинка которого, и впрямь как собака, располагалась канистра; в руке у него блестел черный мегафон, покрытый красивыми шевелящимися бликами яркого пламени. – Итс май лайф! Пап-пап! – услышала Прасковья, вылезши наружу. – Люди! Убедительная просьба: не вызывайте ни пожарных, ни полицию, пусть эта херня прогорит! Пускай стоит, не жалко! А если хозяин появится, ебальник ему начистить! Эти слова, пропущенные сквозь микрофон, удивительным образом обретали что-то вроде официальной силы поздравительной декламации или разрешенного митинга. Невольно оглянувшись вокруг, Прасковья увидела, что люди внимают мужчине с балконов. Рядом с мужчиной стояли другие соседи. Один из них крикнул: – Вася, ты охренел! Я сам из полиции, что мне вот теперь делать? – А эту хуйню терпеть третий раз подряд нормально, нет? – ответил Вася не в мегафон. – У меня ребенок! Только уложили! – У нас тоже! – одобрительно поддержали Васю с балкона. – Вадька, забей, если хватятся, скажем, что подростки подожгли, пускай ищут. – Вадька, реально, – крикнули откуда-то, – я вообще участковый, но хуй там я скажу, кто это сделал! Фуражка башку жмет, что ли? Успокойся уже! Гори оно, бля, синим пламенем! Словно в ответ на его слова машина полыхнула особенно ярко. Хлопнула дверь одного из подъездов, в сторону компании стоявших во дворе прошел одетый в форму работника МЧС коренастый мужчина с бутылкой водки в одной руке и пластиковыми стаканчиками в другой. Он с выражением отчетливого целеполагания проскрипел сапогами по снегу и льду, едва не задев плечом Прасковью. – Ну или так! – рассмеялся гомункул. Глянув на озорное лицо гомункула, такое милое, родное, радостное, Прасковья подумала: «Господи, как мне будет тебя не хватать. Господи, как мне будет тебя не хватать. Пережить бы». Но гомункул смотрел туда, где Васе наливали для согрева третий стаканчик вне очереди, и будто и не слышал этой мысли. Глава 7 Сразу после встречи с Машей, только сев в машину и пристегнувшись, Прасковья развернулась к Наде всем телом и убежденно сказала: – Совершенно не тянет она на все те ужасы, которыми нам Сережа плешь проел. Вполне себе бодрая, румяная девка. Была б моя воля, я бы тупо сделала, чтобы Маша своего мужика этого пережила. Да ведь? – Нет, – тоже уверенно покачала головой Надя. – Тут ты, Панюша, не права. Она УЖАСНО выглядит, просто жутко смотреть на такое. – Серьезно? Да я на ее фоне вся потасканная и уставшая. Нас рядом поставить: я – шахтер после смены, она – девочка из эйчар. Одними глазами Надя дала понять, что Прасковья все же человек, а Маша – бес. – Да ладно! – не поверила Прасковья. – Если бы она сама не сказала, что у нее боли внизу живота после этого товарища, я бы ни за что не догадалась. Если бы Сережа не сказал, что она на нескольких работах пашет и еще семью с несколькими детьми обстирывает, кормит, – тоже. Чё там у нее? Цистит? – Очевидно, что не цистит, а экзорцистит, – то ли пошутила, то ли серьезно ответила Надя. – Видимо, напоролась наша Маша на человека с такой способностью. Первый раз такое вижу и про такое слышу. А ведь я, если ты в очередной раз не помнишь, дарила утешение людям во времена такой санитарии, что просто охнуть и не встать. Считай, в эпидемию тифа, в эпидемию испанки. – Это я как раз почему-то помню. Помню, сифилис еще гулял только так. А ты порхала во всем этом, будто в костюме химзащиты. – Да, – сказала Надя. – Это что же этот мужик за зараза такая! Это же полный, выражаясь твоими словами, трындец! – «Трындец»? Говоря моими словами, «трындец»? – развеселилась Прасковья. – Ты уже большая девочка, можешь сказать как есть! Ну? – Давай не будем этого делать, – предложила Надя. – Этими ограничениями в речи я отчасти уравновешиваю то, что у меня внутри. Прасковья не удержалась от смеха, стала тыкать Надю пальцем в бок и приговаривать: – У-у, а ты страшная внутри, да? Прямо жуть? А можно сделать так, чтобы все это наружу полезло? – Да ну тебя! – подпрыгивая от щекотки, прикрикнула Надя. – Врежемся же! Прасковья сама дышала так, будто ее только что щекотали, – настолько ее позабавило, как общались Маша и Надя, как приглядывались друг к другу, изображая позитив. А может, это и не было так забавно, только Прасковья, слегка разобранная тем, как провела несколько дней до этого, во время ловли машины, совсем перестала готовить – перешла на полуфабрикаты. И эти пробуждения после полудня, и вредная еда, и засыпания под утро под телевизор слегка столкнули ее с обычной озабоченности на какое-то подростково-юношеско-студенческое настроение, в котором были только две крайности: грусть по любому поводу, слезки на колесиках в ответ на каждую песню в чарте музыкального канала – или наоборот, такая радость подступала почему-то, что дух захватывало. – Извини, если уже спрашивала когда-нибудь, – заговорила Прасковья с ощущением, что сейчас пошутит, хотя никакой шутки в голове еще не появилось. – А вы друг друга тоже подначиваете, как и людей? – Конечно, – с готовностью ответила Надя. – Это в нашей природе. Индивидуализм, все такое. – И ты специально, получается, так сегодня приоделась? Сережки, смотрю, повесила, шапку дома забыла. А шарфик, а шарфик-то, вы посмотрите на нее! Надя красиво зарделась, будто подгадав время, когда румянец будет выглядеть наиболее мило, – свет заходящего солнца еще золотился, вокруг начинали синеть сумерки, но эта синева пока не впутывалась в солнечный свет, а относилась только к теням вокруг и неосвещенным частям городских предметов: дорожных знаков, столбов, заборов, деревьев и прочего. Снег казался весенним, как бывает, когда он собирается таять и от сугробов уже исходит тепло, а слякоти еще нет. – Она тоже в долгу не осталась, – ответила Надя. – Только ты этого не видела. Она как раз по мне прошлась, как все мои родственники. – Извини, если уже спрашивала, – повторилась Прасковья. – Но откуда вы вообще беретесь? – Спрашивала, – кивнула Надя с довольным видом. – Но в этом-то и прелесть, что тебе можно по кругу все повторять. Я точно не знаю. Я здесь родилась. Говорят, что в аду настолько тесно, что кого-нибудь то и дело сюда выдавливает. Это как в нашем городе сейчас: если кто лишним становится, то просто переезжает куда-нибудь в центр или в Москву. А в раю пусто, как в краеведческом музее, если не пришла пора школьных экскурсий. Есть подозрение, что в раю, кроме самих ангелов, никого, собственно, и нет. Они, похоже, от скуки сюда спускаются, а не по работе. Но если ты думаешь, что у нас, чертей, тут прекрасная жизнь – без котлов, без геенны, – то напрасно. Мне и папа, и мама, и сёстры довольно сильно ездят по мозгам по поводу моей беззаботности. Не поверишь, но мне уже Машу в пример поставили. Удивительным образом херувимы и бесы в некоторых вещах сходятся. Как, знаешь, поборники нравственности и поборники самых свободных взглядов сходятся на аргументе: «А представьте, если бы это был ваш ребенок». На детях, в общем. На ответственности. – Надя вздохнула без раздражения. – Ты такая честная порой, что даже не верится, что ты бес, – сказала Прасковья. – И такое ты тоже говорила, – улыбнулась Надя, – поэтому повторюсь: не обязательно лгать, чтобы ввести в обман. Не обязательно, знаешь, очевидно участвовать в растлении, чтобы кого-то растлить. – Ох, батюшки, – сказала Прасковья. – Прямо Достоевским повеяло. Надя иронично покосилась на Прасковью, и Прасковья догадалась, что и это она уже когда-то говорила. – А сейчас вообще все очень упростилось, – продолжила Надя, – достаточно вещь какую-нибудь купить и показать на людях, чтобы вызвать зависть. Достаточно быть какой угодно. Будь ты наглой, будь ты незлобивой, изображай тупость. Главное, делай это в сети с кучей подписчиков – и вот ты предмет зависти, предмет соблазна, объект подражания, личность. Что бы ты ни делала, если это сопровождается лайками и узнаваемостью, ты предмет для подражания. Это удивительно просто. – Так в чем тогда конфликт сегодняшний? – не поняла Прасковья. – Конфликт? – удивилась Надя. – Ой, не притворяйся! – Нет никакого притворства, – убежденно заявила Надя. – Мы будем решать Машины проблемы. Мы уже выше. Что бы эта несчастная Маша ни делала. С циститом ты ей поможешь и мальчик твой: найдете доктора. А с тем, чтобы у ее бойфренда детей отсудить, – тут уж мое дело. Можно, конечно, сразу по адвокатам пройтись из наших. Но хочется, чтобы и дальше все было в порядке и у детей, и у бывшей жены этого оригинального кадра. Надя поковыряла пальцем экран телефона на автомобильной панели, ткнула в кнопку вызова, включила громкую связь. – Это ты кому сейчас? – поинтересовалась Прасковья. – Старшей сестре. Всё ради тебя и Наташи, – запросто объяснилась Надя. – И как мы с тобой сочтемся? Даже не представляю, чем могу быть тебе полезна, кроме как… – Угольками под котлом рассчитаешься, – перебила Надя шутливо и при этом в некоторой спешке, потому что на том конце уже отозвались. – Привет, Надюша, вовремя ты! Будто мысли читаешь! – Оль, привет! – ответила Надя. Лицо ее приобрело забавное выражение деловитости. – У нас тут нашу убили. И херувим влюбился в одну из наших. И отказывается воскрешать нашу, пока мы его любимой не поможем. А эта любимая из новеньких, из выпавших, вселилась к одному, ну и выселиться теперь не может. Там такой мужчина – вроде экзорциста оказался, хотя, если точнее, фемзорцист. Он из своей бывшей жены всю кровь выпил, в такой ужас вогнал, что она своих детей бросила. Сейчас эта дама сидит у вас в бывшем Надеждинске, шьет, а часть накоплений шлет на детей. Понятно, что она несчастная и нищая. Нельзя ли как-нибудь так устроить, чтобы она по материальному благополучию обошла своего благоверного? Иначе прямо-таки дом, который построил Джек, складывается: наша, которую не воскрешает херувим, который влюблен в беса, который отказывается бросить детей женщины, которая не может взять их себе, потому что не потянет. – Погоди, погоди, – забеспокоилась сестра Нади. – Давай-ка с начала! С вашей. Это Прасковью, что ли, убили? – Нет, не Прасковью. Наташу. Ты ее не знаешь. А Прасковья вот тут буквально рядом сидит. – Привет! – сказали одновременно Прасковья и гомункул с заднего сиденья. – Фух, ну слава богу, – сказала Ольга. – И сколько дней у вас там есть на воскрешение? – Да месяц где-то еще, – ответила Надя беззаботно. – А! Ну норм! – тоже не сказать что беспокоясь, воскликнула Ольга. – Проблем никаких нет, Надюш. У меня есть тут небольшой швейный цех. Я могу его отдать бывшей жене вашего злодея и запустить цепочку поступков, которые приведут к воскрешению вашей Наташи. Только у нас тут вообще тоже есть проблема. И без Прасковьи и ее гомункула никак. – Так у вас же там четырехсотлетняя работает! Точно помню! – удивилась Надя. – Ой, Надя, – вздохнула Ольга, и, к своему удивлению, Прасковья услышала легкое раздражение в этом вздохе. – Работает, да. Точнее, она у нас есть. Только у нее, похоже, посттравматическое расстройство. А про ее возраст лучше не говори, Надя, потому что это прямо по больному месту. Четыреста лет, ума нет… Представляешь, до чего дошло, мы с херувимом скооперировались, чтобы ей помогать. Остальные разбежались от греха подальше. Ладно херувим у нас в адеквате, слегка пьющий, но женился на старости лет, такой уже поживший. Да и я замужем… – Что ты замужем и с детьми, это я помню, – сказала Надя. – В общем, – как бы не услышала Ольга, – за вычетом проблем с оккульттрегером, у нас тут такая беда, о которой я не могу ничего сказать по телефону, не могу приехать и рассказать, не могу написать письмо, не могу выслать эсэмэс. Мы в тупике, Надя. У нас на весь город только один свихнувшийся оккульттрегер и один херувим, да и тот довольно старый, может, у него в любой момент инфаркт или еще что. С чертями получше, но в данный момент толку-то от нас?