– Как насчет суши? Я сегодня просто варварски настроен. Готов эту рыбу живьем сожрать! * * * Мы поехали в «Оомаса», что в Маленьком Токио. Ресторан был переполнен, в основном японцами. Это не из тех модных горячих точек с ширмами из рисовой бумаги и надраенными сосновыми прилавками – красный кожзаменитель, стулья с жесткими спинками и простые белые стены, украшенные лишь парой-тройкой рекламных календарей «Никон». Единственной уступкой общепринятому стилю был здесь лишь расположенный на самом виду большой аквариум, в котором шикарные золотые рыбки с трудом пробивались сквозь бурлящую пузырьками, чистую, ледяную воду. Они хватали ее ртом и дергались туда-сюда – мутанты, неспособные выжить в чем-либо, помимо рафинированной неволи, порождения сотен лет изощренных восточных экспериментов с природой: львиноголовки в массивных малиновых масках; черные мавры с глазами, как у жуков; звездочеты, обреченные постоянно смотреть в небеса; риукины, настолько перегруженные плавниками, что едва могли двигаться… Мы глазели на них, потягивая «Чивас». – Эта девушка, – нарушил молчание Майло, – соседка по комнате. У меня было чувство, что она сможет мне помочь. Что она знает что-то про образ жизни Илены – а может, и что-нибудь про нее с Хэндлером. Вот ведь уперлась, черт бы ее побрал! Он прикончил свою порцию и тут же взмахом руки заказал еще. Когда виски принесли, тут же залпом осушил половину. Официантка с маленькими ножками гейши изящно скользнула к нам и подала горячие салфетки. Мы вытерли руки и лица. Я почувствовал, как раскрываются поры, жаждущие воздуха. – Ты, наверное, хорошо умеешь разговаривать с училками? Наверняка ведь частенько приходилось, когда ты еще честно зарабатывал себе на хлеб. – Иногда учителя просто ненавидят психологов, Майло. Они видят в нас дилетантов, пытающихся заронить в них теоретические жемчужины мудрости, тогда как вся грязная работа приходится на них. – Хм. – В его глотке исчез остаток и второй порции скотча. – Но не важно. Я поговорю с ней – ради тебя. Где ее можно найти? – В той же школе, в которой преподавала Гутиэрес. В Западном Лос-Анджелесе, недалеко от тебя. – Майло написал адрес на салфетке и вручил мне. – Ее зовут Ракель Очоа. – Он произнес это имя по буквам, хрипло запинаясь. И добавил, хлопнув меня по спине: – Используй свой значок. Откуда-то у нас над головами донесся скрежет. Мы подняли головы и увидели, как шеф по суши затачивает ножи друг о друга, улыбаясь во весь рот. Сделали заказ. Рыба оказалась свежей, рис в меру приправленным. Острый васаби сразу прочистил мне нос. Мы ели в молчании, под одно лишь наигрывание сямисэна и гомон на незнакомом языке. Глава 13 Проснулся я такой скованный, будто меня залили цементом. Мышцы свело судорогой – напоминание о вчерашних танцах с Ярославом. С этим я кое-как справился при помощи двухмильной пробежки до каньона и обратно. Потом стал отрабатывать приемы карате на задней террасе – под изумленные комментарии пары птиц-пересмешников, которые прервали свою домашнюю свару, чтобы оглядеть меня с ног до головы, а затем выразить мне то, что было птичьим эквивалентом неодобрения. – А ну-ка летите сюда, маленькие поганцы, – буркнул я, – сейчас покажу вам, кто тут круче! Они отозвались оживленными криками и треском. День обещал быть губительным для легких – мрачные пальцы смога протянулись к горам, чтобы задушить небо. Полоску океана втянуло, как в ножны, в длинное мрачное облако небесного мусора. Грудь болела в полной гармонии с зажатостью мышц, и к десяти я был готов оставить свое занятие. Я планировал нанести визит в школу, где преподавала Ракель Очоа, в большую перемену – в надежде, что в это время у нее не найдется других дел. Оставалось достаточно времени, чтобы понежиться в джакузи, принять холодный душ и съесть на завтрак не то, что подвернулось под руку, а чего действительно хотелось: яичницу с грибами, тост из дрожжевого хлеба, жареные помидоры и кофе. Оделся я не по-парадному – в темно-коричневые слаксы, бежевую вельветовую куртку спортивного покроя, клетчатую рубаху и вязаный галстук. Перед уходом набрал уже знакомый номер. Ответила Бонита Куинн. – Да? – Миссис Куинн, это доктор Делавэр. Просто решил узнать, как дела у Мелоди. – Все ничего. – Ее тоном можно было бы заморозить кружку пива. – Нормально. Прежде чем я успел еще хоть что-нибудь сказать, она повесила трубку. Школа находилась в той части города, где обитали в основном представители среднего класса, но вообще-то могла располагаться абсолютно где угодно. Цитадели знаний устроены таким манером по всему городу – телесного цвета бетонные коробки, выстроенные в классическом пенитенциарном стиле, окруженные пустыней черного асфальта и обнесенные десятифутовой вышины оградой из стальной сетки. Кто-то попытался слегка оживить эту унылую архитектуру, намалевав на стене одного из зданий фреску с играющими детишками, но это была весьма скудная компенсация. Что помогало немного больше, так это вид и шум настоящих играющих детей, которые бегали, прыгали, кувыркались, гонялись друг за другом, визжали как ненормальные, что-то обиженно выкликали («Учитель, он меня стукнул!»), сидели в кружок или силились дотянуться до неба. Небольшая группка усталого вида учителей присматривала за ними со стороны. Я поднялся по крыльцу и без особых проблем нашел кабинет директора – внутренняя планировка школ столь же предсказуема, как и унылый экстерьер. Я частенько гадал, почему все школы, которые я знаю, настолько безнадежно уродливы и заведомо гнетущи, пока не завел шашни с одной медсестрой, отец которой был в числе главных архитекторов фирмы, строящей школы по заказу штата последние пятьдесят лет. Она испытывала по отношению к нему неразрешенные чувства и много про него рассказывала: сильно выпивающий угрюмый тип, который ненавидел свою жену и еще больше презирал своих детей, а окружающий мир воспринимал лишь в минимально отличающихся друг от друга оттенках безысходности. Короче говоря, Фрэнк Ллойд Райт[47], да и только. Кабинет пропах чернилами для мимеографа. Его единственным обитателем оказалась сурового вида чернокожая дама лет за сорок, укрывшаяся в крепости из поцарапанного золотистого дуба. Я показал ей свой значок, который ее совершенно не заинтересовал, и спросил Ракель Очоа. Имя ее тоже ничуть не заинтересовало. – Она здесь преподает. В четвертом классе, – добавил я. – Сейчас большая перемена, обеденный перерыв. Попробуйте в учительской столовой. Столовая оказалась совершенно лишенным воздуха местом, габаритами где-то двадцать на пятнадцать футов, в которое кое-как впихнули складные столы и стулья. С десяток мужчин и женщин сидели сгорбившись над своими принесенными из дома бутербродами и кофе, пересмеиваясь, перекуривая и жуя. Когда я вошел, вся деятельность прекратилась. – Я ищу миз Очоа. – Ты не найдешь ее здесь, сладенький, – сказала крепкая тетка с платиновыми волосами. Несколько учителей рассмеялись. Они дали мне постоять в ожидании, а потом какой-то малый с молодым лицом и глазами старика сказал: – Аудитория триста четыре. Наверное. – Спасибо. Я ретировался. И прошел уже полпути по коридору, когда они опять вернулись к разговорам. Дверь с цифрой триста четыре была полуоткрыта. Я вошел. Ряды пустых школьных парт заполняли каждый квадратный дюйм пространства, за исключением нескольких футов, оставленных для учительского стола – угловатого металлического сооружения, за которым сидела углубившаяся в работу молодая женщина. Если она и слышала, как я вошел, то не подала виду, продолжая читать, ставить галочки и подчеркивать ошибки. У ее локтя стоял неоткрытый контейнер для еды. В косых лучах света, падавшего из замурзанных окон, танцевали пылинки. Вермееровская умиротворенность сюжета резко контрастировала с утилитарной суровостью помещения – строгие белые стены, черная доска с меловыми разводами, выцветший американский флаг. – Мисс Очоа? Лицо, поднявшееся ко мне от тетрадей, словно сошло с одной из фресок Риверы[48]. Красновато-коричневая кожа туго обтягивала резко выдающиеся, но изящно очерченные скулы. Длинные блестящие волосы, разделенные прямым пробором, спадали на спину. Нежные губы, мягкие черные глаза, увенчанные густыми темными бровями… – Да? – Голос ее звучал негромко, но в тембре слышались жесткие оборонительные нотки. Некоторая доля враждебности, которую описывал Майло, проявилась с ходу. Интересно, подумалось мне, не из тех ли она людей, у которых перцептивная вигильность[49] обусловлена уже на бессознательном уровне? Я подошел ближе, представился и показал свой значок. Она внимательно его изучила. – Доктор наук… каких наук? – Психология. Она пренебрежительно посмотрела на меня: – Полиция своего не добилась, так что теперь они посылают мозгоправов? – Не все так просто. – Избавьте меня от подробностей. – Очоа вновь опустила глаза на тетради. – Я просто хочу поговорить с вами несколько минут. Насчет вашей подруги. – Я уже сказала тому здоровенному детективу все, что я знаю. – Это чисто для перепроверки. – Какая тщательность! – Она взялась за свой красный карандаш и принялась яростно чиркать по бумаге. Мне стало жаль учеников, чьи работы она проверяла в данный момент. – Это не психологический опрос – если это именно то, что вас беспокоит. Это… – Меня абсолютно ничего не беспокоит. Я ему уже все рассказала. – Он так не считает. Очоа так шмякнула карандашом об стол, что сломался кончик. – Вы обвиняете меня во вранье, мистер доктор наук? – Говорила она четко, тщательно выговаривая слова, но в речи ее все равно чувствовался легкий латиноамериканский акцент. Я пожал плечами: – Моя задача сейчас – не навешивать ярлыки. Она в том, чтобы как можно больше выяснить про Илену Гутиэрес. – Илену! – словно выплюнула Очоа. – А что тут рассказывать? Пусть полиция занимается своим делом, а не посылает своих ученых ищеек цепляться к занятым людям! – Слишком занятым, чтобы помочь найти убийцу вашей лучшей подруги? Голова ее вздернулась вверх. Она яростно дернула себя за свисающую прядь волос и процедила сквозь стиснутые зубы: – Пожалуйста, уходите. Мне надо работать.