– Хочу кое о чем попросить, – сдался он наконец. – Ладно, бери машину. Я часов до четырех все равно никуда не собираюсь. – Нет, на сей раз я не за этим. Мне нужны твои профессиональные услуги. Тут уже мне понадобилась пауза. – Ты не в моей возрастной категории, – произнес я наконец. – А потом, я давно уже завязал с профессией. – Я не шучу, Алекс. У меня сейчас один из твоих коллег лежит на столе в морге. Некто Мортон Хэндлер. По фамилии я его знал, в лицо – нет. – Вообще-то Хэндлер – психиатр. – Психиатр, психолог… Незначительные смысловые нюансы в данном случае. Чистая семантика… Важнее то, что он мертв. Убит. Глотку от уха до уха раскроили плюс выпотрошили как следует – вся требуха наружу. И еще одна дамочка, знакомая его, – с ней обошлись примерно так же, и даже почище. Значительные повреждения половых органов, нос отрезали напрочь… Дом, где все это случилось, – его дом, – теперь не дом, а натуральная бойня. «Бойня», «семантика»… Иногда хорошо чувствуется, что у моего друга степень магистра по американской литературе. Я оставил чашку. – Хорошо, Майло. Аппетита ты меня уже лишил. А теперь скажи, при чем здесь я? Он продолжал, будто и не слышал: – Меня вызвонили туда в пять утра. И с тех пор я по колено в дерьме и кровище. Вонь там – ну просто не передать! Люди плохо пахнут, когда умирают, знаешь ли. Я не про разложение – я про ту вонь, которая еще до разложения. Я-то думал, что уже ко всему привык. Но тут как нюхнешь, так аж досюда пробирает! – Он похлопал себя по животу. – В пять утра! Пришлось бросить дружка в постели – он мне целую сцену закатил. Горы мяса с кишками, и все это в пять утра… Господи! Майло встал и нацелился взглядом в окно, неотрывно глядя куда-то поверх сосен и эвкалиптов. С моего места мне была видна завивающаяся вдалеке струйка дыма – кто-то затопил камин. – А у тебя тут и вправду классно, Алекс. Тебе не скучно жить в таком раю и абсолютно ничего не делать? – Ни капельки не скучно. – Угу. Тоже думаю, что нет. И про Хэндлера и ту девчонку ты больше и слышать ничего не хочешь. – Только нечего изображать тут пассивно-агрессивное расстройство, Майло. Выкладывай, зачем пришел. Он обернулся и посмотрел на меня сверху вниз. Теперь его крупное некрасивое лицо выглядело еще более усталым. – Я полностью подавлен, Алекс. – Он протянул мне пустую чашку, словно какой-то огромный Оливер Твист, которого только что хлопнули пыльным мешком по голове. – Наверное, только по этой причине я готов вынести еще чашечку этой отвратительной бурды. Я взял чашку и налил ему добавки. Майло шумно отхлебнул. – У нас есть возможный свидетель. Ребенок, который живет в том же доме. Девчонка в полном раздрае, сама толком не знает, что видела. Я как глянул на нее, так сразу про тебя подумал. Что ты мог бы с ней поговорить – может, даже загипнотизировать, чтобы встряхнуть ее память. – А у вас что, нет штатных психологов? Он полез в карман пальто и вытащил пригоршню полароидных снимков. – Глянь-ка, какая красота. Я взял их, присмотрелся. От увиденного меня чуть не вывернуло наизнанку. Быстро сунул ему фотки обратно. – Убери ради бога и больше мне такого не показывай! – Небольшой беспорядочек, угу? Говорю же – мясо. – Майло допил чашку, запрокинув ее к самому носу, чтобы стекло все до капли. – А все наши штатные психологи – это всего лишь один-единственный парень, который поставлен следить, чтобы в наши доблестные ряды не пролезли всякие шизики. А задача номер два у него – отлавливать тех шизиков, которые все-таки умудрились к нам просочиться. Вдобавок по детишкам он не спец. А вот ты – да. – Но я совершенно не спец по убийствам. – Забудь ты про убийство! Это моя проблема. Просто поговори с девчонкой, которой всего лишь семь лет от роду. Я по-прежнему колебался. Майло примирительно выставил вперед ладони – совершенно белые, словно он долго оттирал их пемзой. – Эй, я не имел в виду совсем уж бесплатно! Я готов проставиться. Знаю одно неплохое итальянское местечко, ньокки там – пальчики оближешь. И совсем неподалеку от… – От этой бойни, как ты изволил выразиться? – Я скривился. – Нет уж, спасибо. А потом, я за тарелку макарон не работаю. – И чем же тебя тогда можно соблазнить? У тебя ведь и так все уже есть – и дом в горах, и классная тачка, и шмотки от «Ральф Лорен»… Даже кроссовки и те «Ральф Лорен»! Господи, в тридцать три года уже типа как на пенсии, и с рожи загар не сходит… Да меня только от одного перечисления всего этого зло берет! – Да, но счастлив ли я? – Думаю, что да. – И ты абсолютно прав. – Я подумал про жуткие фотографии. – Так что бесплатная контрамарка на фильм ужасов мне тоже не нужна. – Знаешь, – заметил Майло, – я готов поспорить, что за всей этой твоей деланой зрелостью и умудренностью скрывается обычный молодой оболтус, готовый на стену полезть со скуки. – Чепуха. – Нисколько не чепуха. Сколько времени уже прошло – шесть месяцев? – Пять с половиной. – Хорошо, пять с половиной. Когда мы с тобой познакомились – поправь меня, если я ошибаюсь, – ты был полон жизни, энергии через край, на все свое суждение. Котелок варил на всю катушку. А теперь я только и слышу, что о пользе гидромассажа, да за сколько ты пробегаешь свою долбаную милю, да какие офигительные закаты видать у тебя с террасы… Выражаясь на твоем жаргоне, это регрессия. Всех забот – натянуть шортики поцветастей, на роликах прокатиться да в водичке поплескаться. Как и половина населения в этом городе, ты функционируешь на уровне шестилетки. Я расхохотался. – И ты делаешь мне это предложение – влезть с головой во все это мясо с кишками – исключительно в качестве трудотерапии? – Алекс, да ты отсидишь себе всю жопу, пытаясь по Фрейду достичь нирваны через инерцию, но у тебя все равно ничего не выйдет! Помнишь, как там у Вуди Аллена: излишняя зрелость – это нехорошо, можно перезреть и испортиться?[4] Я хлопнул себя по голой груди. – Пока никаких признаков порчи не вижу. – А они изнутри сидят, потом проявятся – вылезут, когда ты меньше всего ожидаешь. – Спасибо вам, доктор Стёрджис. Он с отвращением посмотрел на меня, вышел в кухню и вернулся, вонзив зубы в обнаруженную там грушу. – М-м… Вкуснота! – Кушай на здоровье. – Ладно, Алекс, забыли. Я с этим психиатром и этой девицей Гутиэрес как-нибудь сам разберусь. Все, что у меня есть, – это семилетняя девчонка, которая вроде что-то видела или слышала, но слишком напугана, чтобы все это осознать и хоть как-нибудь связно изложить взрослым дядям. Я прошу у тебя всего два часа твоего времени – уж чего-чего, а времени-то у тебя навалом – и вот что получаю: шиш с маслом. – Не гони лошадей. Я не сказал, что отказываюсь. Дай мне уложить все это в голове. Я только что проснулся, а ты врываешься ко мне таким вот макаром и сразу огорошиваешь каким-то двойным убийством… Дернув рукой, чтобы оттянуть обшлаг рубашки, Майло присмотрелся к циферблату своего «Таймекса»[5]. – Десять тридцать семь. Бедное дитя. – И, смерив меня уничижающим взглядом, он опять вгрызся в грушу, отчего сок потек у него по подбородку. – Во всяком случае, ты наверняка помнишь, что вышло, когда мне пришлось последний раз иметь дело с полицией. Тот опыт оказался для меня довольно травмирующим. – Да, с Хиклом и впрямь нехорошо вышло. Но ты тогда и сам был потерпевшим – в некотором роде. Я нисколько не заинтересован тебя во все это по полной втягивать. Просто побеседуешь с малышкой часок-другой. Как я уже говорил, может, гипноз попробуешь, если у тебя не будет возражений… И сразу едем есть ньокки. Я вернусь домой и попробую угомонить своего возлюбленного, а ты можешь опять запереться в своей башне из слоновой кости. Конец пьесы. А на недельке можно будет просто так куда-нибудь сползать – к примеру, по сашими в японском квартале вдарим… Ну так как? – А что этот ребенок в принципе видел или слышал? – спросил я, с тоской наблюдая, как блаженный денек ничегонеделания на глазах вылетает в трубу. – Тени, голоса каких-то двух человек – может, трех. Но кто там на самом деле знает? Она ведь совсем кроха, да еще такая моральная травма… Мать ее перепугана ничуть не меньше, и у меня сложилось впечатление, что в плане интеллекта она отнюдь не физик-ядерщик, для начала-то. Я просто не представляю, с какой стороны зайти, Алекс. Я уже по-всякому пытался: и утешал, и сюсюкал… Может, если б там оказался инспектор по делам несовершеннолетних, то что-нибудь бы да вышло, но теперь их раз-два и обчелся. Наше начальство лучше еще три дюжины заместителей наберет, которые только бумажки перекладывать умеют. Грушу он догрыз до самой сердцевины. – Тени, голоса… Вот и всё. Ты ведь вроде спец по психолингвистике? Знаешь, на каком языке общаться с малолетками. Если сможешь заставить ее открыться, будет здорово. Если она даст хоть что-нибудь похожее на словесный портрет – вообще фантастика. Ну а если нет, то делать нечего – по крайней мере, мы пытались. Психолингвистика… Давненько я не употреблял этот термин – последний раз это было вскоре после того происшествия с Хиклом, когда я вдруг поймал себя на том, что окончательно потерял над собой контроль, а лица Стюарта Хикла и всех детишек, над которыми он измывался, безостановочно кружились у меня в голове. Майло тогда потащил меня выпить. Где-то часа в два ночи он громогласно вопросил, почему дети так долго держали все это в себе. «Они ничего не рассказывали, потому что никто не знал, как их слушать, – объяснил я тогда. – Они считали, что сами во всем виноваты». «Вот как? – Он поднял на меня затуманенный взор, обеими руками вцепившись в большую глиняную кружку с пивом. – Ну да, я вроде уже слышал что-то такое от наших спецов по малолеткам». «Именно так дети и думают, пока малы и эгоцентричны. Словно они – это центр вселенной. Мама поскальзывается, ломает ногу, а они винят в этом себя». «И долго это длится?» «У некоторых это вообще никогда не проходит. У большинства из нас подобная установка со временем ослабевает. Уже лет в восемь-девять мы воспринимаем окружающее гораздо более четко – но в любом возрасте взрослый всегда может манипулировать детьми, убедить их в том, что виноваты они сами». «Вот скотство, – пробормотал Майло. – И как же ты вправляешь им мозги?»