Накопав в себе основательно протухшей фальшивой убежденности, я размазал ее по всему своему голосу. – Обязательно! – Не сомневаюсь. От ее безоглядной веры мне стало неловко. – Ракель, у меня сейчас материалы по делу не с собой. У вас есть под рукой адрес ее матери? – Конечно. Она продиктовала мне название улицы и номер дома. – Спасибо. – Вы планируете посетить родственников Илены? – По-моему, было бы полезно поговорить с ними лично. В трубке воцарилось молчание. Потом Очоа произнесла: – Они хорошие люди. Но могут не пустить вас к себе. – Такое и раньше случалось. Она рассмеялась: – По-моему, будет лучше, если я пойду вместе с вами. Я там почти что член семьи. – А вам не трудно? – Нет. Я сама хочу помочь. Когда вы туда собираетесь? – Сегодня днем. – Отлично. Я сегодня освобожусь пораньше. Скажу, что неважно себя чувствую. Заезжайте к половине третьего ко мне домой. Пишите адрес. * * * Жила она в скромном районе Западного Лос-Анджелеса неподалеку от того места, где в блаженном порыве сливаются автострады Санта-Моника и Сан-Диего, – районе многоэтажек, похожих на коробки из-под печенья и населенных теми, кому Марина-дель-Рей не по карману. Ее было видно за квартал – она ожидала у бордюра, одетая в кроваво-красную креповую блузку, голубую джинсовую юбку и тисненые ковбойские сапожки. Забравшись в машину, закинула друг на друга смуглые ножки без чулок и улыбнулась. – Привет. – Привет. Спасибо, что присоединились. – Да говорю же, я и сама хочу поехать. Хочу быть полезной. Я поехал на север в сторону Сансет. По радио играл джаз – что-то несвязное и атональное, с соло на саксофоне, похожим на завывание полицейской сирены, и сбивчивым, как нитевидный пульс перед остановкой сердца, барабанным ритмом. – Поищите что-нибудь другое, если хотите. Ракель потыкала в кнопки, покрутила ручку и нашла сладкоголосую рок-станцию. Кто-то пел о потерянной любви и старых фильмах, увязывая все это между собой. – А что вы хотите у них узнать? – спросила она, откидываясь на спинку сиденья. – Не рассказывала ли им Илена что-нибудь про свою работу – особенно про того ребенка, который погиб на дороге. Или про Хэндлера. В глазах у нее было еще множество вопросов, но она их так и не высказала. – Расспросы про Хэндлера будут особенно чувствительными. Семье не нравилось, что Илена встречается с человеком, который настолько ее старше. И вдобавок, – тут Очоа запнулась, – с «англо»[69]. В подобных случаях у нас принято просто отрицать все происходящее, даже не признавая его существования. Это особенность культуры. – В определенной степени это особенность любого человека. – Может, разве что в определенной степени… У нас, латиноамериканцев, это выражено гораздо сильнее. Частично это католическая вера. А остальное – наша индейская кровь. Как можно выжить в таком Богом забытом краю, в котором мы когда-то жили, без отрицания действительности? Вы улыбаетесь и делаете вид, что он плодородный и изобильный, что там полно воды и еды и что пустыня – это не так уж плохо. – Так вы думаете, мне дадут от ворот поворот? – Не знаю. – Ракель сидела, положив руки на колени, как примерная школьница. – Думаю, мне лучше самой начать разговор. Круз – мама Илены – всегда меня любила. Может, я смогу пробиться… Но чудес не ждите. Уж на этот-то счет она могла совершенно не беспокоиться. * * * Эхо-Парк – это кусок Латинской Америки, перевезенный на пыльные холмистые улицы, которые, подпертые облупившимися бетонными дамбами по обе стороны от бульвара Сансет, вздымаются между Голливудом и центром Лос-Анджелеса. Улицы здесь носят названия вроде Макбет и Макдуф, Боннибрей[70] и Лагуна, но никакой поэзией тут и близко не пахнет. К югу от бульвара они лезут вверх и сразу же ныряют в перенаселенное гетто Юнион-дистрикт. К северу – тоже идут в гору, обтекая небольшой парк с озером посередине, давший название району, и растворяются путаницей пересохших тропинок в неожиданно дикой зеленой глуши, нависающей над стадионом «Доджерс» и Элизиан-Парком, в котором базируется полицейская академия Лос-Анджелеса. Покидая Голливуд и вливаясь в Эхо-Парк, Сансет на глазах меняется. Порнотеатры и мотели с почасовой оплатой уступают место винным погребкам и народным аптекам, продающим наряду с целебными травами всякие чудотворные амулеты, магазинчикам пластинок «дискос латинос», бесконечному ряду ларьков и фургончиков с мексиканской, кубинской и перуанской едой, цитаделям фастфуда всех известных наименований и первоклассным латиноамериканским ресторанам, салонам красоты с витринами, в которых стоят на страже пенопластовые головы в блондинистых синтетических париках, кубинским пекарням, медицинским кабинетам и юридическим консультациям в первых этажах жилых зданий, барам и общественным клубам. Как и во многих бедных районах, эхо-парковая часть Сансет постоянно забита пешеходами. «Севиль» пробирался сквозь дневное столпотворение, словно косец по заросшему заливному лугу. Атмосфера на бульваре была такой же нетерпеливой и обжигающей, как растопленный жир, плюющийся с раскаленных противней уличных жаровен. Нас окружали местные гопники, щеголяющие самодельными татуировками, пятнадцатилетние мамаши, которые катили пухлых младенцев в шатких колясках, рискующих развалиться на первом же поребрике, пьянчуги в той или иной степени окосения, уличные торговцы наркотиками, иммиграционные адвокаты в накрахмаленных воротничках, отгуливающие увольнительную уборщицы, древние бабульки, торговцы цветами и нескончаемый поток кареглазой детворы. – Как-то даже слегка не по себе, – заметила Ракель, – вернуться сюда. Да еще на такой шикарной машине. – А давно вы тут не бывали? – Тысячу лет. Она, похоже, была не расположена развивать эту тему, так что я примолк. На Фейрбэнкс-плейс мне было велено свернуть влево. Дом Гутиэресов располагался в конце переулкоподобной загогулины, которая резко забирала вверх и чуть выше предгорья превращалась в грунтовку. Еще четверть мили, и мы остались бы единственными человеческими существами во вселенной. Я заметил, что у Очоа есть привычка кусать что-нибудь – губы, пальцы, костяшки, – когда она нервничает. Вот и сейчас Ракель буквально вгрызалась в ноготь на большом пальце. Интересно, подумал я, какого рода голод это удовлетворяет. Ехал я осторожно – места едва хватало для одной машины, – проезжая мимо молодых людей в футболках, которые священнодействовали над старыми машинами со сосредоточенностью жрецов, склонившихся над жертвенником, и детей, облизывающих липкие от леденцов пальцы. Давным-давно улицу усадили вязами, которые разрослись до огромного размера. Их корни взломали тротуар, и сквозь трещины пробивались сорняки. Ветви скребли по крыше машины. Старуха с варикозными ногами, облаченная в лохмотья, катила магазинную тележку, полную воспоминаний, вверх по уклону, достойному Сан-Франциско. Граффити испещряли каждый дюйм свободного пространства, прославляя подвиги местных банд вроде «Лос Конкистадорес» или «Черепов Эхо-Парка», а также прелести молодых красоток, хорошо умеющих работать языком. – Вот тут. – Очоа указала на небольшой каркасный дом, выкрашенный светло-зеленой краской и крытый коричневым толем. Дворик перед ним представлял собой квадрат серой высохшей земли – впрочем, обрамленный подающими надежды клумбами красных гераней и кустиками оранжевых и желтых маков, похожих на леденцы. Низ дома был выложен камнем, а над входом торчал козырек, отбрасывавший тень на провалившееся крыльцо, на котором сидел какой-то человек. – Это Рафаэль, старший брат. На крыльце. Я нашел место для машины по соседству с «Шевроле» с подложенными под колеса кирпичами. Вывернул колеса к бордюру и убедился, что замок рулевой колонки надежно защелкнулся. Мы вылезли из машины. Пыль спиралями завивалась вокруг наших каблуков. – Рафаэль! – крикнула Ракель, помахав рукой. Человек на крыльце не спеша поднял взгляд, а потом приподнял и руку – без особого энтузиазма, как мне показалось. – Я жила тут буквально за углом, – сказала Очоа таким тоном, что это прозвучало как признание. Она провела меня с дюжину шагов вверх, а потом через открытые железные ворота. Человек на крыльце и не подумал подняться. Он неотрывно смотрел на нас с опасением, любопытством и еще чем-то, что я не сумел распознать. Мужчина был бледный и худой до костлявости, с тем же удивительным смешением латиноамериканских черт лица и светлых волос, как у своей погибшей сестры. Бледные бескровные губы, тяжело набрякшие веки… Он походил на жертву какой-то системной болезни. Белая рубашка с подвернутыми обшлагами обвисала вокруг талии, словно была велика ему на несколько размеров. Черные брюки выглядели так, будто некогда представляли собой часть пиджачной пары какого-то толстяка. Ботинки – тяжелые, тупоносые оксфорды, растрескавшиеся на носках, с вынутыми шнурками и торчащими наружу языками – открывали толстые белые носки. Короткие волосы зачесаны строго назад. Я дал бы ему лет двадцать пять, но у него было лицо старика – изнуренная настороженная маска. Ракель подошла к нему и легонько клюнула губами в макушку. Он поднял на нее взгляд, но не сдвинулся с места. – Пр’вет, Роки. – Рафаэль, как ты? – Н’рмальн. – Он кивнул, и на миг показалось, что голова скатится у него с плеч. Остановил взгляд на мне. Ему явно было трудно сфокусироваться. Ракель прикусила губу. – Мы заглянули повидаться с тобой, Энди и вашей мамой. Это Алекс Делавэр. Он работает с полицией. Он участвует в расследовании уби… дела Илены. Его лицо отразило тревогу, руки сжались на подлокотниках кресла. А потом, словно подчинившись команде режиссера расслабиться, он ухмыльнулся мне, сполз в кресле еще ниже и, подмигнув, сказал: – Ага. Я протянул ему руку. Он озадаченно посмотрел на нее, а потом, будто признав в ней давно потерянную драгоценность, потянулся к ней своей собственной рукой, похожей на костлявую птичью лапу. Тощее предплечье представляло собой жалкое зрелище – пучок палочек, обернутых землистым пергаментом. Когда наши пальцы соприкоснулись, рукав задрался к локтю, и я увидел следы от уколов. Их оказалось множество. Большинство на вид были старыми – припухшие черные пятнышки, – но некоторые, розовые, выглядели относительно свежими. А один, с капелькой крови по центру, уж точно не представлял собой что-то антикварное. Его рукопожатие было влажным и немощным. Я отпустил его руку, и она безвольно упала вдоль тела.