Глава 18 Когда я вернулся домой, меня ожидали сразу два сюрприза. Первым была Робин, в моем обтрепанном желтом купальном халате, которая растянулась на кожаном диване, попивая горячий чай. В очаге пылал огонь, а на стереосистеме крутилась «Desperado» группы «Иглс». На шее у нее, словно у уличного «человека-бутерброда», висел плакатик с вырезанной из журнала фотографией Лесси[76]. – Привет, дорогой, – сказала она. Я перебросил пиджак через спинку стула. – Привет. А при чем тут собака? – Это просто такой способ дать тебе знать, что я была сукой и очень об этом сожалею. – Не о чем тебе сожалеть. – Я убрал плакатик, присел рядом с ней и взял ее руки в свои. – Я подгадила тебе сегодня утром, Алекс, дала тебе так вот уйти. Я начала по тебе скучать, едва только закрылась дверь. Сам знаешь, каково это, когда начинаешь прокручивать все это в голове: а что, если с ним что-то случится, что, если я никогда опять его не увижу – просто с ума сходишь! Я не могла работать, не могла даже подойти к станкам в таком состоянии. День пошел псу под хвост. Я звонила тебе, но так и не дозвонилась. И вот я здесь. – Добродетель вознаграждается, – пробормотал я про себя. – Что-что, милый? – Ничего. – Любое изложение моих опрометчивых действий сильно пострадало бы в пересказе и выглядело бы либо как грубая надпись в общественном туалете – «знаешь, детка, я тут по-быстрому потискал другую телку», – либо, что еще хуже, как признание. Я прилег рядом с ней. Мы обнялись, ласково ворковали, по-детски сюсюкали, гладили друг друга. Я был весь напряжен ниже пояса – частично из-за остаточных явлений сеанса у тротуара с Ракель, но в основном по причине текущего момента. – В холодильнике два гигантских бифштекса, салат «Цезарь», бургундское и дрожжевой хлеб, – прошептала Робин, щекоча мне нос мизинцем. – У тебя ярко выраженный оральный тип личности[77], – прыснул я. – Это психическое отклонение, доктор? – Нет. Это замечательно. – А как насчет этого? И вот этого? Халат распахнулся. Стоя на коленях, Робин склонилась надо мной, дав ему соскользнуть с плеч. Подсвеченная сзади мерцанием огня, она выглядела как изящная золотая статуэтка. – Ну давай, милый, – уговаривала Робин, – вылезай из всей этой одежды. И взяла этот вопрос в собственные руки. * * * – Я правда тебя очень люблю, – сказала она чуть позже. – Даже если у тебя кататония. Я отказывался двигаться и лежал на полу, раскинув руки и ноги. – Я замерз. Робин укрыла меня, встала, потянулась и рассмеялась от удовольствия. – Как ты можешь после этого прыгать и скакать? – простонал я. – Женщины сильнее мужчин, – весело объявила она, продолжая танцевать по комнате, напевая под нос и продолжая потягиваться – так, что бугорки мышц бегали по стройным колоннам ее ног, словно пузырьки по плотницкому уровню. Глаза отсвечивали оранжевым бесовским огнем. Когда она двигалась, по всему моему телу пробегала дрожь. – Продолжай выплясывать в таком духе, и я покажу тебе, кто сильнее. – Не спеши, большой парень. – Робин тронула меня ногой и тут же отскочила от моих загребущих лап, подвижная, как ртуть. * * * К тому времени, когда стейки были готовы, стряпня миссис Гутиэрес стала уже расплывчатым воспоминанием, и поел я с удовольствием. Мы сидели бок о бок в уголке за кухонным столом, глядя сквозь узорчатый переплет стекла, как на холмах один за другим загораются огоньки – будто маячки далекой поисковой партии. Ее голова лежала у меня на плече. Я обнимал ее за плечи, мои пальцы слепо отслеживали контуры ее лица. Мы по очереди потягивали вино из единственного бокала. – Я люблю тебя, – сказал я. – Я тоже тебя люблю. – Она поцеловала меня снизу под подбородок. Бокал понемногу пустел. – Ты сегодня занимался расследованием этих убийств, так ведь? – Да. Робин подкрепила себя большим глотком и вновь наполнила бокал. – Не переживай, – сказала она. – Я не собираюсь напрягать тебя по этому поводу. Не буду делать вид, что мне это нравится, но и не стану следить за каждым твоим шагом. Вместо благодарности я обнял ее. – В смысле, мне не хотелось бы, чтобы ты обращался со мной подобным образом, так что и сама так поступать по отношению к тебе не собираюсь. По идее, очередная декларация взаимной свободы должна была меня ободрить, но беспокойство так и осталось висеть в ее голосе, словно муха в янтаре. – Я сам за собой прослежу. – Знаю, – откликнулась Робин, слишком уж поспешно. – Ты у нас парень с головой. Вполне можешь и сам о себе позаботиться. – Она передала мне вино. – Если ты хочешь поговорить об этом, Алекс, то я слушаю. Я замешкался. – Ну давай же, не томи. Я хочу знать, что происходит. Я вкратце изложил ей события предшествующих двух дней, закончив рассказ стычкой с Энди Гутиэресом и оставив за скобками десять бурных минут с Ракель. Она слушала, взволнованная и внимательная, переварила сказанное и сказала мне: – Могу понять, почему ты не можешь все это просто бросить. Так много всего подозрительного – и никакой связующей нити… Робин была права. Это был в некотором роде гештальт[78] наоборот – целое оказывалось намного меньше суммы составляющих его частей. Того случайного набора музыкантов – водящих смычками, дующих в трубы, бьющих в барабаны, – которому сильно недоставало дирижера. Но кто, черт побери, я такой, чтобы строить из себя Орманди?[79] – Когда ты собираешься рассказать Майло? – А я и не собираюсь. Сегодня утром я с ним уже говорил, и он вообще-то предложил мне заниматься собственными делами, держаться от всего этого подальше. – Но это же его работа, Алекс. Он знает, как и что надо делать. – Милая, да Майло просто из штанов выпрыгнет, если я расскажу ему, что побывал в Ла-Каса! – Но этот бедный ребенок – который умственно отсталый… Разве Майло не мог бы что-нибудь на этот счет предпринять? Я покачал головой: – Этого недостаточно. Всему обязательно найдется какое-нибудь пристойное объяснение. У Майло есть и свои подозрения – и я готов поспорить, что они посильней, чем он мне выдает, – но он по рукам и ногам связан правилами и процедурами. – А ты нет, – тихонько проговорила Робин. – Не волнуйся. – Сам не волнуйся! Я не собираюсь пытаться тебя остановить. Я имела в виду то, что сказала. Я отпил еще вина. Горло сжалось, и вяжущая холодная жидкость подействовала успокаивающе.