Ровно через неделю после описанного происшествия – вечером в пятницу – Анна Леонидовна вновь появилась в НИИКИЭМСе и заступила на очередное дежурство. Хотя она и говорила потом, что какого-либо страха перед предстоящей ночью у нее не было, в этом ей, пожалуй, нельзя полностью доверять. Как ни крути, такие переживания даром для человека не проходят. Некоторая тревожность и неуверенность у нее, наверное, все же были – вряд ли пустые коридоры института воспринимались ею с той же безотчетной уверенностью – ну, что там можно в них увидеть! – как и раньше. В то же время рациональный подход к делу мог только подтвердить отсутствие какой-либо неожиданности. Что бы там ни произошло на прошлом ее дежурстве, всё это было уже позади – нельзя же всерьез опасаться повторения чего-то подобного. За всю жизнь с трупом, попавшим в ее поле зрения, она столкнулась впервые, даже разговоров о том, что кого-то поблизости убили, она почти что и не слышала никогда, и предполагать теперь, что такой случай может повториться в какое-то обозримое время, не было ни малейших оснований. Да и не падает снаряд дважды в одну воронку! – не бывает такого. Тем более, что из разговора с дежурившей в день и сдававшей ей смену женщиной можно было сделать вывод о полной безоблачности в сфере вахтерской службы. Прошла уже неделя, и никто из дежуривших ночью не сообщал ни о каких – даже малозначительных – происшествиях: ни форточки не хлопали, ни дымом или газом не пахло, не говоря уже о появлении бандитов с ножами. И в институтской жизни ничего особенного не происходило – всё шло заведенным порядком, и даже комендант не находила, к чему бы придраться. И, следовательно, тот из ряда вон выходящий случай, с которым столкнула ее жизнь (за грехи наши, видно, как она сама выражалась), можно было считать лишь отзвуком разразившейся где-то за пределами институтской жизни грозы – здесь только громыхнуло, а настоящая гроза – слава тебе, господи – прошла стороной. Всё уже закончилось. Правда, сменщица поделилась интересной и относительно свежей новостью: в институте все говорят о каком-то убийстве – даже Софочка наша (комендант) этого не опровергла, хотя посоветовала не трепать зря языком; но кто убил, кого убили, никому не известно – болтают, наверное; так и комендант говорит. Новость эта, хоть и затронула чувства Анны Леонидовны, но не столько напугала, сколько разозлила. Причем обозлилась она, главным образом, на себя – черт меня дергал за язык, но и на Нину тоже – не стерпела, чтобы не разболтать – верь им после этого. Но с прошествием времени и некоторым успокоением – ведь ничего плохого не происходит – она уже не ожидала каких-либо неприятностей вследствие появления такого слуха, тем более что ее имя, как выяснилось, никто не упоминает и с убийством в институте никак не связывает. Умнее в следующий раз надо быть, только и решила наша героиня, бывшая истинным виновником появления слуха, так поразившего локальное сообщество в НИИКИЭМСе. Думала ли она при этом, что следующий раз, когда она вновь будет обладать столь же сногсшибательной информацией, наступит, вероятно, очень нескоро, осталось неизвестным – в рассказах она об этом умолчала. Не будем терять времени на то, чтобы более или менее подробно описать начало дежурства Анны Леонидовны в этот день, – я и так уже написал почти две страницы, а все не могу дойти до существа дела. Ничего особенного не происходило, и проще всего считать, что события разворачивались в точности так же, как и в ее предыдущее дежурство, уже описанное выше. События, заслуживающие нашего описания, начались только после того, как вахтер потопала в полтретьего ночи на обход здания. Тут, наверное, следует заметить, что поднявшись на второй этаж, она сразу включила свет в коридоре. Сама Анна Леонидовна про то, что в это дежурство она при обходах включала свет на всех этажах, говорила мимоходом и как бы не придавая сему обстоятельству особого смысла, но, зная, что в предыдущие дежурства она так не делала и в прошлый раз свет в коридоре зажгла лишь после того, как заметила что-то необычное, можно сделать вывод, что не так уж спокойна и уверена она была во время описываемого здесь дежурства – что бы она про свои ощущения ни рассказывала, поведение ее стало другим. Пережитое давало себя знать, и можно предположить, что она заранее что-то предчувствовала (в последующем мы еще вернемся к этому выражению предчувствие и стоящему за ним понятию). Так вот. При вспыхнувших лампах она со страхом увидела, что дверь на черную лестницу опять открыта настежь, хотя всего лишь четыре часа назад – при предыдущем обходе – ничего подобного не было. Но главное было в том, что из-за открытой двери высовывался уже знакомый ей локоть. Несмотря на ошеломляющий эффект открывшейся ей картины, она все же сделала несколько шагов вперед, и с того места, где она оказалась, стало видно ногу лежащего. Ближе она подойти не решилась, так как испытывала, по ее позднейшим словам, не только ужасный, парализовавший ее страх, но и полнейшую растерянность: я совершенно не могла понять, что это значит, и вообще, что такое со мной происходит, на каком свете я нахожусь – рассказывала она, берущему у нее показания милиционеру. Лежащий на полу труп (а кто еще мог там лежать?) был точно таким же, какой она уже видела неделю назад. Причем лежал он точно в той же позе, и даже одет был точно так же: в темно-синие брюки и курточку. Ножа она, правда, в этот раз не видела, но не сомневалась, что его рукоятка по-прежнему торчит у него из спины. Всё выглядело ровно так, будто бы труп и не исчезал с этого места, а, став каким-то образом невидимым и не воспринимаемым, так и пролежал здесь неделю (ровно: час в час), после чего опять открылся ее глазам. Картинка совершенно абсурдная и не поддающаяся никакому разумному истолкованию. Впоследствии Анна Леонидовна недаром сравнивала ее с тем, что может привидеться человеку в кошмарном сновидении, логика которого вовсе не поддается расшифровке обыденным здравым смыслом, и потому может испугать еще больше, чем действительные, происходящие в жизни события. Однако в тот момент у видевшей эту картинку женщины не было никаких сомнений в ее реальности – это был отнюдь не сон. Труп снова материализовался и занял свое исходное положение. Пробил его час, и он вернулся, чтобы снова предстать перед ее глазами. Я предвижу, что у дочитавших до этого места может возникнуть резкая реакция отторжения текста. Что за чушь! – подумает кое-кто из моих читателей (потенциальных, конечно, но сейчас я уже почти не сомневаюсь, что какие-то читатели у романа будут). – Это уже ни с чем не сообразно. Такого просто быть не может. Заглавие, правда, на это намекает, но ведь во всем должна быть некая мера, и то, что в тексте используется как увлекательная, хлесткая метафора, не может затем подаваться в качестве реального факта. Автора, определенно, занесло куда-то не туда. А если он собирается состряпать нечто вроде фильма ужасов с оживающими трупами и воплями «Душно мне! Душно!» из-под могильной плиты – недаром он уже про вурдулаков заикался на первых страницах, – так не надо представлять свой опус детективом. В настоящем детективе – а это очень строгий, целиком определяемый давно сложившимся каноном жанр – никаким ходячим мертвецам, и вообще никакой мистике, места нет. Взялся сочинять детектив – будь добр, придумай всем описываемым событиям некое рациональное – посюстороннее – объяснение. А подсовывать читателю летающие в пространстве трупы и выдавать их за часть реальности… «Вий» – хорошая сказка, но Гоголь ведь и не выдавал ее за детектив. Отчасти понимая справедливость и не беспочвенность предъявляемых автору претензий, а также соглашаясь в большинстве пунктов с вышеизложенным взглядом на детектив и на правомерность присутствия в нем «ходячих мертвецов», я должен, тем не менее, твердо заявить: я вовсе ничего не сочиняю (хотя временами и стараюсь украсить повествование своими выдумками ради пущей картинности и с целью усиления художественного эффекта), а всего лишь излагаю давнюю историю, поведанную мне моим хорошим знакомым. Но и Миша ничего существенного не сочинял и не пытался (я в этом полностью уверен) заморочить мне голову сказками про не существовавших в реальности мертвецов – не было у него такого намерения. А Миша – это стоит специально подчеркнуть – был очень хорошо информирован в отношении всех деталей этого своеобразного дела – ведь он самолично и активно участвовал в его расследовании. А потому я призываю усомнившихся читателей набраться терпения и довериться моему рассказу – я не пытаюсь никого обманывать и целиком следую рассказам реальных участников этой реальной истории. После подобного отражения предполагаемых читательских нападок на автора романа я могу продолжить свой рассказ о втором дежурстве Анны Леонидовны и о «втором пришествии» уже знакомого нам трупа. Как ни была уверена вахтер в том, что ей привелось увидеть собственными глазами, все же она, вероятно, понимала крайнюю неправдоподобность своего свидетельства. По крайней мере, это можно заподозрить по интонации и по построению фраз, в которых она сообщила о своей – очередной – находке слушающему ее сотруднику милиции. Уже по одной ее формулировке: он опять здесь… убитый этот… лежит в коридоре на том же месте… можно заключить, что она подозревала, какую реакцию может вызвать ее сообщение. Однако, что же еще она могла сделать в такой ситуации? Когда я пытаюсь встать на ее место и понять, какое поведение было бы здесь предпочтительным, я не нахожу лучшего ответа, нежели звонок в милицию. Действительно, пусть с этой чертовщиной разбираются профессионалы – а то, ломая над этим голову, можно и вовсе с катушек слететь. При этом нужно учесть, что я размышляю над данной – гипотетической для меня – проблемой, сидя в своей уютной комнате (ну, скажем, в привычной обстановке) за пишущей машинкой, а она, будучи полностью сбитой с толку и до крайности перепуганной, должна была что-то решать, когда устрашающий ее труп лежал этажом выше – то есть в нескольких десятках метров от нее. Надо было принимать решение немедленно – вот она и позвонила. К счастью, принявший сообщение дежурный милиционер не стал допытываться у нее о подробностях происшествия – видимо, догадываясь, что ничего более внятного все равно не услышит, – и вскоре милиция была уже на месте. Надо сказать, что возглавлявший выехавшую группу офицер был уже понаслышке знаком со странным случаем, над которым ломал голову лейтенант Одинцов, и следовательно, почти не сомневался в том, с чем они столкнутся после прибытия на место заявленного происшествия. Он уже заранее предвкушал, как он в понедельник откроет им – то есть их начальнику и самому Одинцову – глаза на реальную подоплеку взволновавшего их «загадочного случая исчезновения трупа из полностью закрытого помещения», а потому еще по дороге в институт ухмылялся в свои пышные усы (почему бы и не представить его субъектом с роскошными, как у артиста Каневского, усами – как автор, я вполне могу себе позволить подобную небольшую выдумку). Прибыв в институт, он с удовлетворением удостоверился в своей прозорливости – хотя гордиться верностью своих предсказаний ему особенно не приходилось – с его-то опытом! – тут и любой стажер заранее предсказал бы, чем кончится дело. Трупа, естественно, в коридоре никакого не было, и дверь на лестницу была притворена и даже заперта на замок. Понятно, что на этот раз никто не собирался искать путей, по которым можно было бы вытащить труп, и, пройдясь – для порядку – по пустым коридорам, милиционеры посчитали свой долг выполненным. Всё было ясно и не вызывало ни малейших сомнений. Даже сама Анна Леонидовна, похоже, была не так уж удивлена повторным исчезновением виденного ею трупа. Она не выказывала никаких эмоций, не пыталась что-либо объяснить (да ее никто особо и не расспрашивал). Пришибленная всей нелепостью происходящих с нею событий, она явно сникла, как бы сморщилась и в одночасье усохла – сама себе в зеркале казалась постаревшей на много лет, – и впала в состояние, которое можно описать как апатию и покорность нещадно бьющей ее судьбе. За окончанием осмотра здания последовало, вероятно, не вполне обычное, а потому неожиданное продолжение. В нашем обществе издавна господствует мнение о том, что практически все милиционеры – грубые, бездушные и даже жестокие люди. Чтобы не обмануться в своих ожиданиях, при общении с милицией лучше, дескать, держаться именно такого мнения. В последние же годы такой взгляд на наших «стражей порядка» только ухудшился. Изо дня в день пресса сообщает нам о разнообразных – часто поистине жутких – историях, в которых работники милиции выступают вовсе не на стороне справедливости и общественного порядка. Поневоле начинаешь сомневаться в том, чтó грозит большими опасностями мирному обывателю: встреча ли на узкой дорожке с патентованными бандитами или же с якобы противоположными им по знаку «сотрудниками правоохранительных органов». Некоторые сообщения о борьбе и чуть ли ни о регулярных перестрелках между милиционерами (во всех их разновидностях) и боевиками наркомафии и тому подобных «организованных преступных группировок» заставляют вспомнить о рассказах многочисленных мемуаристов, описывающих сучью войну, разразившуюся в послевоенные годы в советских лагерях и сводившуюся к тому, что один клан бандитов («воры») беспощадно расправлялся с другим («суками») и сталкивался с аналогичной ответной реакцией. Я не собираюсь оспаривать это широко распространенное мнение о милиции и разбираться в его оттенках – надо полагать, возникновение таких представлений о «среднестатистическом милиционере» имеет под собой вполне реальную основу. Всякая организация формирует своих членов в соответствии с выполняемой ими функцией, и попавшие в ряды этой организации (пусть даже чисто случайно, без предварительного отбора) неизбежно изменяются в процессе службы так, чтобы им было проще и удобнее выполнять свою работу – формируется некий профессиональный тип. Если учесть, что цель обсуждаемой нами организации – «давить и не пущать», а методы, ею используемые, были – в основе своей – развиты и отшлифованы еще во времена Ивана Грозного, Петра Первого, Феликса Дзержинского и других выдающихся душегубов, игравших видные роли в нашей отечественной истории, было бы наивно ожидать, что среднестатистический милиционер окажется тонко чувствующим, мягкосердечным и деликатным субъектом, готовым в любую минуту утешить сироту и вытереть вдовьи слезы. Ясно, что реальный портрет должен существенно разниться с этой умилительной сказочной картинкой. К тому же, не надо забывать, что постоянное общение с не самой лучшей частью общества, а часто и вовсе с разным отребьем, и необходимость всегда иметь в виду, что у каждого из нас – обывателей – имеются различного рода дефекты и пороки, которые не принято демонстрировать публично, но которые могут обнаружиться в случаях, требующих вмешательства милиции, – короче говоря, неизбежное для каждого милиционера близкое знакомство с «изнанкой» нашей обыденной жизни, всё это вряд ли может способствовать воспитанию доверчивого и чувствительного к чужой боли профессионала, занятого борьбой с преступностью. Вероятно, не так-то просто вызвать деятельное сочувствие у любого встретившегося на нашем пути человека в милицейской форме: он уже, вероятно, насмотрелся на плачущих вдовиц и обиженных сирот – всех все равно не утешишь, – да к тому же, некоторые из этих сирот попали в поле его зрения только потому, что воткнули ножик в живот своему приятелю и однокорытнику по недавно покинутому ими детскому дому. Кого тут надо жалеть в такой ситуации? Может быть, порезанного, но не исключено, что и воткнувшего – дело ли рядового милиционера во всём этом разбираться? До этого ли ему? Всё это так, и глас народа, по-видимому, не слишком заблуждается в своих окончательных приговорах. И всё же, нельзя рассматривать людей, несущих службу в милиции, как комки пластилина, которые система может как угодно мять и лепить из них всё, что ей заблагорассудится. Ясно, что все они – индивидуальные субъекты, имеющие свою волю, характер, моральные принципы и впитанные в детстве привычки, а потому, хотя на каждого из них действие указанных профессиональных факторов оказывает свое деформирующее личность влияние, результаты воздействия могут оказаться совершенно разными. И мы вряд ли ошибемся, если скажем, что среди милиционеров – точно так же, как и среди инженеров, новоиспеченных фермеров, врачей и канцелярских сотрудников Государственной инспекции по торговле, контролю качества товаров и защите прав потребителей – наверняка, можно найти как откровенных монстров, так и тех представителей милицейского племени, которые как две капли воды схожи с тем тонко чувствующим, мягкосердечным и деликатным субъектом, картинку которого мы совсем недавно признали неправдоподобной и лакирующей действительность. И более того, если внимательно разобраться, в каждом милиционере можно найти что-то человеческое, что-то присущее нам всем (не милиционерам) – как в положительном, так и в отрицательном смысле. Так вот. После такой преамбулы (призванной, по мнению автора, послужить теоретическим обоснованием правдоподобности описываемых обстоятельств) мы можем вернуться к уже начатому рассказу. Закончив с формальным осмотром помещений, командовавший приехавшими милиционерами усач (теперь ему придется носить усы на протяжении всего романа, если только автору не придет в голову, что он должен их сбрить) предложил опечаленной Анне Леонидовне свозить ее на осмотр к врачу. Нет-нет, никаких принудительных освидетельствований, об этом и речи быть не может. Просто – вы же сами видите – что-то с вашим… зрением не в порядке. Лучше бы показаться медикам – посоветоваться со специалистами. Как к этому отнеслась вахтер и что она при этом думала, мы не знаем – она на эту тему не распространялась, – но внешне она никак не выразила своего согласия или несогласия. Со стороны всё выглядело так, как если бы она сама не знала, что ей делать, и готова была подчиниться любой чужой воле, обещающей ей выход из тупика, в котором она оказалась. Одного из милиционеров оставили на время в вахтерской, а прочие на известном уже читателю уазике отправились в приемный покой городской психиатрической больницы. Милицейский командир предварительно вкратце объяснил дежурному врачу суть дела, на что тот вяло согласился: Ну да, похоже, из нашего контингента. Но без обследования что можно сказать? Затем настала очередь самой Анны Леонидовны. Врач расспросил пациентку о некоторых обстоятельствах ее жизни, главным из которых было, по-видимому, выяснение того, не лечилась ли она раньше у психиатра. Не был забыт и дежурный вопрос: Голоса слышите? – без чего не обходится ни один осмотр специалистов данного профиля. Побеседовав еще немного с односложно отвечающей на его приставания женщиной и попытавшись намеренно грубым тоном и демонстративным недоверием к ее ответам вызвать какую-нибудь агрессивную реакцию со стороны опрашиваемой, но не добившись от нее ни малейшего всплеска эмоций, врач счел свою миссию законченной. Однако при этом он – вопреки ожиданиям – не отмахнулся от нее и не отправил туда, откуда она пришла, а отнесся к ней с вниманием и предложил устроить ей консультацию у авторитетного специалиста: У нас клиническая больница, и консультации проводят сотрудники кафедры психиатрии – очень грамотные и опытные врачи. Посмотрят вас и решат, как дальше быть, может, и лечение какое-то порекомендуют – объяснил он преимущества своего предложения. Анна Леонидовна не выразила особой радости по поводу открывавшейся перед ней возможности попасть на прием к самому профессору или к кому-то из его ближайших сотрудников, но и отказываться не стала – отнеслась, наверное, к этому, как к еще одному полустанку на предстоящем ей крестном пути. Истолковав ее молчание за согласие, психиатр велел ей в понедельник прийти к десяти утра в приемный покой и сослаться на договоренность о консультации, на которую он обещал ее записать. Всё складывалось наилучшим образом и шло, как расписанное по нотам, пациентке не требовалось ничего решать самой и каким-то образом этого добиваться. Возможно, что свою роль сыграло присутствие офицера милиции – немногие из нас решились бы отказать в посильной помощи сотруднику органов, даже если бы он и не просил об этом напрямую. Отрицательное мнение прочих штатских о милиции может, как видите, приводить и к положительным эффектам. Однако, рассматривая всю ситуацию в целом, я не вижу ничего невероятного в том, что милиционер мог проникнуться участием к годящейся ему в матери старухе, которая очевидно сходила с ума, но была еще в достаточно здравом рассудке, чтобы быть пришибленной своим открытием и страшиться своего близкого будущего. Не исключаю, что кто-то из скептически настроенных читателей заподозрит у нашего усача другой мотив, подвигший его на это богоугодное дело: он, дескать, пытался заручиться свидетельством психиатра, чтобы его рассказ о начальнике, попавшем пальцем в небо, и об этом опростоволосившемся Одинцове выглядел более основательным и убедительным. Всё может быть. Но даже в этом случае я не нахожу здесь никакого конфликта мотивов: мог же он стремиться и начальнику нос утереть, и несчастной старухе помочь – и всё это провернуть одновременно, за один присест, почему бы и нет? Читателям, особенно тем, кому знаком роман «Пророчица», наверняка уже известно, что чужая душа – потемки, а все наши предположения о том, чем руководствовался усач при поездке в больницу, или что почувствовала потерпевшая, во второй раз столкнувшись с мертвым телом, не многим отличаются от результатов гадания на кофейной гуще. В чем-то мы окажемся близко к правде, а в чем-то попадем в точку, расположенную у противоположного полюса. Ну, так что же?! Ведь и в обыденной жизни наши суждения и оценки обладают сходной степенью достоверности – при желании, такое сходство можно даже посчитать еще одним признаком реалистичности художественного повествования. Перейдя при последующем описании событий к наиболее краткому стилю изложения – слишком много строк было потрачено перед этим на разного рода отступления и воображаемую полемику с читателями, – скажем, что, вернувшись в свою вахтерскую и проводив тут же уехавших милиционеров, Анна Леонидовна без каких-либо приключений досидела свое дежурство до конца и без всяких объяснений сдала смену. О чем думала и что чувствовала она в эти часы и в последующие сутки, нам не известно. Но ни в каких необычных поступках или высказываниях ее думы – каковы бы они ни были – не проявились. Ее сдержанный характер, видимо, продемонстрировал здесь всю свою силу. В понедельник с утра она отправилась в больницу (которую попросту называла сумасшедшим домом) и попала на консультацию к доценту Старовойтову – уже начинавшему седеть, но сохранившему чисто младенческую живость и вертлявость и не утерявшему своего специфического, производившего впечатление на многих пациентов, очарования. (Познакомившись с его описанием – в Мишиной, разумеется, передаче – автор, как верный поклонник Ильфа и Петрова, сразу вспомнил одного из их персонажей – Авессалома Изнуренкова: ах, ах, высокий класс и так далее). После разговора с пациенткой – более обстоятельного и гораздо более детального, нежели ее беседа с предыдущим психиатром из приемного покоя, – доцент предложил ей лечь к ним на обследование: не надолго, мы с вами как следует разберемся и что-нибудь вам непременно рекомендуем; думаю ничего страшного у вас нет, – обаятельно улыбнулся он мрачно слушающей его старухе, – посмотрим, проверим… Всё произошло очень быстро и как бы само собой: прямо из врачебного кабинета Анна Леонидовна была препровождена в одно из отделений этого жуткого сумасшедшего дома. Знающий дело читатель, хорошо осведомленный – а, может быть, и на собственной шкуре, как говорится, испытавший это, – опять же может сказать, что в советскую больницу (и в психиатрическую, и в любую другую) лечь без направления амбулаторного врача и без явных признаков тяжелого заболевания, не будучи привезенным «Скорой помощью» и не имея за собой какой-либо убедительной рекомендации (сама Софья Ипполитовна просили), было крайне непросто – желающих лечиться всегда было намного больше, чем свободных коек в больницах. На обследование… ну надо же… – иронически заметит этот самый предполагаемый читатель-скептик, и опять же вытащит на свет свою умозрительную гипотезу о том, что большая часть всей этой врачебной предупредительности и гуманной заботы о ничего из себя не представляющей пациентке объясняется очень просто: на консультацию она попала с подачи милиции, и доцент, несомненно, это знал. Ну, может, и так. И что из этого? Стоит ли нам заострять на этом внимание? Ведь прямого отношения к развитию нашего сюжета такое объяснение (даже если оно и в самом деле верно) иметь не может – посему оставим это за скобками и продолжим наш сжатый рассказ о пребывании нашей героини в психиатрической больнице, имея всё же в виду, что оказалась она здесь вовсе не случайно: были для этого достаточно серьезные основания, это всякому ясно. Сумасшедший дом, рассматриваемый изнутри, выглядел далеко не так страшно, как это кажется большинству, глядящему на него снаружи. С санаторием его, конечно, не сравнишь, но и на классический Бедлам вовсе не похоже. Завывающие психи, смирительные рубашки и лечение монотонно капающими на бритое темя каплями воды и тому подобными методами остались в далеком прошлом. Ничего подобного Палате № 6 или даже той, можно сказать, опереточной картинке, которую нарисовали мои любимые авторы, описывая пребывание в сумасшедшем доме симулянта Берлаги, сейчас в этих заведениях не сыщешь. Не было этого и в семидесятые годы, о которых у нас идет речь. Палата, в которой пришлось пролежать несколько дней Анне Леонидовне, была относительно небольшой, на восемь человек, и лежавшие в ней выглядели и вели себя как самые обычные люди. Ничего явно ненормального в них не замечалось. Такие же тетки и бабки (была и одна совсем молоденькая девушка, покушавшаяся на самоубийство, но счастливо при этом спасенная), как везде. В любой больнице можно встретить и более странных пациентов. С Анной Леонидовной много беседовали: и палатная врачиха и уже знакомый ей доцент, курировавший несколько палат, в том числе и эту, и на обходах к ним время от времени заглядывающий. Ей провели какое-то сложное обследование, при котором на голову надевается шлем с множеством проводов, но, по-видимому, ничего особенного при этом не нашли. Она сдавала на анализы мочу, кровь (из пальца, из вены, еще раз из вены), ее осмотрели терапевт и невропатолог, в особом кабинете она отвечала на множество вопросов, напечатанных на нескольких листах бумаги, и описывала своими словами, что изображено на предъявляемых ей врачом картинках: собака стащила со стола курицу, а мальчик замахнулся на нее палкой и так далее. Все что-то записывали и подклеивали разные справки в историю болезни, которая за те четыре дня, что она провела в больнице, заметно располнела и толщиной приблизилась к газете «Неделя». Что в ней было написано, она не знала, но перед выпиской – она настояла на том, чтобы ее выписали не позже вечера четверга: мне надо, я не могу пропускать дежурства, я же пообещала, люди же на меня надеются – доцент постарался, по возможности, ее успокоить: – Конечно, – объяснял он, – галлюцинации, то есть видения ваши, тем более такого устрашающего содержания, свидетельствуют об определенных нарушениях, так что вы должны серьезно отнестись к своему здоровью, но не стоит излишне пессимистически это воспринимать. Пока что я не вижу причин для постановки диагноза тяжелого психического заболевания. Надо полагать, симптомы эти и ваши головокружения – пусть редко, но они всё же у вас бывают, верно? – и ухудшение памяти (на память Анна Леонидовна и не жаловалась никому) – всё это – следствия нарушений мозгового кровообращения. Сосудики в мозге уже не те – возраст дает себя знать – и ничего удивительного здесь нет: у пожилых людей такие явления – не редкость. У кого-то больше, у кого-то меньше выраженные, и симптоматика разная… Такие яркие галлюцинации не часто встретишь, но тоже бывают – у всех всё по-своему. Главное для вас: выбросить самые мрачные мысли из головы и не считать себя обреченной – скорее всего ничего особенно страшного с вами в ближайшее время не произойдет. Но надо следить за собой – не переутомляться, больше отдыхать – вот работу по ночам, лучше бы оставить – уже не те ваши годы, и надо себя поберечь. Было бы хорошо, если бы вы у нас еще с недельку полежали, а мы бы за вами понаблюдали. Но и с этим большой беды нет: вам надо обратиться в психоневрологический диспансер по месту жительства – нашу выписочку покажете, и вас прикрепят к врачу, будете время от времени его посещать, сообщать, как вы себя чувствуете. Вам какое-нибудь лечение порекомендуют – нет-нет, ничего особенного – что-нибудь общеукрепляющее – витамины обычные в укольчиках, антисклеротические препараты – врач решит, что вам лучше. Ну и не бойтесь. Если бы все наши пациенты были такими, нам бы и делать было нечего. Оптимистичный врачебный прогноз (может быть, и чересчур оптимистичный, если исходить из реальных обстоятельств) несколько приободрил пациентку – недаром говорят, что у хорошего врача даже простой разговор с больным приносит тому облегчение. Не то, чтобы она перестала беспокоиться, но появилась надежда, что будущее не столь беспросветно, как ей показалось вначале. Еще в понедельник она позвонила в институт и попросила, чтобы ее подменили во вторник, когда у нее значилось дневное дежурство. А в пятницу на очередное суточное дежурство она пришла пораньше, чтобы застать на месте коменданта, и после не слишком продолжительного разговора с ней – плохо себя чувствую, сил уже нет, хорошо, что пенсию плотят – как-нибудь управлюсь, здоровье-то важнее всё-таки – подала заявление о переводе ее на четверть ставки (сущие копейки, конечно, но при её-то восьмидесятирублевой пенсии, тоже не лишние), взяв с начальницы обещание не ставить ей больше ночные дежурства – вот доработает она этот месяц и всё – потом только в день. Комендант, не желая совсем терять самого надежного из своих работников и предполагая, что в дальнейшем решение Бильбасовой может и измениться, слегка потянула с решением, но, видя, что уговоры тут бесполезны, согласилась и тут же подписала заявление, сказав, что сама отдаст его в отдел кадров и доведет дело до конца. Так что в этом отношении всё складывалось по желанию Анны Леонидовны. Даже не пришлось ей сдавать свой больничный лист. Так как она пообещала отработать пропущенное дежурство и в свою очередь подменить замещавшую ее вахтера, выданный ей в больнице бюллетень оказался просто излишним. И это ее, несомненно, порадовало: хотя в графе «диагноз» стояло невинное обследование, штамп-то на бланке был психиатрической больницы. Таким документом вовсе не стоило размахивать перед публикой – даже перед комендантом, а хуже всего было то, что он попал бы в отдел кадров и в бухгалтерию – растрепали бы всё, паршивки, знаем мы их. Однако бог упас, милиция – уже ясно – никому ничего не сообщала, и здесь всё уладилось – можно сказать, что всё осталось шито-крыто. Так что дежурство начиналось для нашей героини достаточно удачно. Тут я должен еще раз объясниться с читателями по поводу приводимых мною выше речей доцента Старовойтова – раньше мне не удалось вставить такое объяснение в текст, не нарушая связности изложения, а потому приходится делать это в особом отступлении. Должен в очередной раз признаться, что этот кусочек моего повествования почти что от начала до конца выдуман мною и, можно сказать, вовсе не опирается на аутентичные показания Анны Леонидовны (а кто, кроме нее, мог бы об этом сообщить?). От своего намерения твердо следовать рассказам участников этой истории и не приплетать к ним никакой существенной отсебятины, ограничиваясь лишь художественной обработкой (используем здесь этот привычный оборот) сообщаемых ими сведений (я имею в виду милицейские усы и тому подобные невинные подробности), мне пришлось в данном случае отойти, поскольку доцентовы речи дошли до меня в тройном последовательном пересказе – и Миша был уже четвертым человеком, который пытался передать мне то, что слышала пациентка из уст доцента и пересказывала в своей беседе с допрашивающим ее милиционером. Так как все участники этого «испорченного телефона», включая Мишу, не имели никакого отношения к медицине, то дошедшее до меня было настолько бессвязно и нескладно, что я никак не мог вложить эти слова в уста высококвалифицированного и опытного врача, каким бы экзотическим субъектом он ни был. Говорят, что психиатра не всегда легко отличить от его пациентов. Не стану спорить – глас народа и так далее, к тому же мне не хотелось бы, чтобы мои потенциальные читатели заподозрили меня в близком знакомстве со многими психиатрами – читатель волен подозревать, что угодно, но давать ему повод к этому, я не намерен. Так вот. Можно быть разного мнения о психиатрах, как специфической категории врачей, но предполагать, что место доцента может занимать на кафедре человек с ярко выраженной дебильностью было бы абсолютно нереалистично. В целом, смысл передаваемого разговора был в общем-то понятен: ничего страшного, надо поберечься, и вполне возможно, что лежать вам здесь и не придется, по крайней мере, в ближайшее время, – но форма, в которой это было выражено… нет, такое в роман никак не годилось. По сравнению со всеми участниками цепочки, по которой транслировался разговор, я могу считать себя самым грамотным в этой области знаний. Хотя я тоже отнюдь не медик, но с давних пор интересуюсь биологией и медициной, устройством человека и работой его органов, его физиологией и психологией, прочитал на эту тему достаточно много популярных книжек и даже несколько серьезных специальных учебников, а потому взял на себя смелость самостоятельно смоделировать, так сказать, речь врача, обращающегося к своей пациентке. Покопавшись в нескольких книгах и кое-что оттуда использовав, я, как уже было сказано, полностью сочинил эту речь, в чем честно сознаюсь и только надеюсь, что истинные специалисты не обнаружат в ней каких-то грубых накладок и ляпсусов. Еще раз повторяю: на такое отступление от своих художественных принципов я решился лишь потому, что у меня не оставалось другого выхода. Кстати сказать, лейтенанту Одинцову, позвонившему в больницу в конце недели, доцент сообщил приблизительно то же, что и своей пациентке, но в несколько иных выражениях: данных за эндогенный психоз (то есть за шизофрению или что-то подобное) нет; скорее всего, первые признаки развивающейся сенильной деменции с несколько необычной продуктивной симптоматикой; можно предполагать атеросклероз сосудов головного мозга, но о более точном диагнозе говорить пока не приходится, может быть, потом что-то прояснится – ей рекомендовано стать на учет в психодиспансере, вот пусть они и наблюдают; для вас, вероятно, важнее то, что в данный момент она полностью интеллектуально сохранна, бредовых идей не обнаруживает и для окружающих – сейчас – опасности не представляет, однако полностью доверять ей как свидетельнице, разумеется, не стоит; госпитализация – тем более принудительная – в данное время не показана, пусть наблюдается амбулаторно. Ну вот, пожалуй, и всё. Может у вас какие-то вопросы? Вопросы у лейтенанта не возникли, так что на том они и распрощались. Наверное, лейтенанту было досадно, что он так обмишулился в оценке свидетельницы. Но с другой стороны, вот и специалист говорит: интеллектуально полностью сохранна, значит, бабка рассуждает вполне здраво, пожалуй, и врач ничего бы не заподозрил, если бы был на его месте, – хорошо делать выводы, когда ответ уже ясен. И лейтенант утешил себя старинной мудростью: не ошибается только тот, кто ничего не делает. А что еще тут скажешь? В довершение этой – слегка затянувшейся, хотя и небогатой событиями – главы сообщу еще, что и выпавший из нашего поля зрения усач не был обманут в своих ожиданиях: его рассказ о столь простой разгадке случая с таинственным исчезновением трупа вызвал в отделе бурный интерес, и почти всю следующую за данным происшествием неделю сотрудники хихикали в кулуарах, вспоминая смелую гипотезу их начальника о трупе, выброшенном из окна второго этажа. Не то чтобы они были так уж недовольны своим руководителем, но какому подчиненному не было бы приятно узнать, что распекающий их за всякие глупости начальник сам попал в глупую ситуацию и хотя бы в этом спустился на их – подчиненных – уровень? Трудно представить себе любого подчиненного, которому не пришлась бы по вкусу такая новость. Одинцову, конечно, было неловко выслушивать шуточки своих коллег над его доверчивостью и близорукостью, но по существу, он был рад, что дело кончилось таким образом, и особенно тому, что он не стал заводить уголовное дело – смейтесь, смейтесь, а начальник-то оказался поумнее многих. Это сколько же было бы канители, и как бы он объяснялся со следователем: такую кучу бумажек написали, открывая дело, а через несколько дней тому пришлось бы сочинять, печатать, подавать на подпись еще больше документов, чтобы закрыть это никчемное дело. А так – нет ничего, и никаких претензий к нему быть не может. А то, что какая-то незнакомая бабка оказалась сумасшедшей, так, ясное дело, старость не радость – что тут поделаешь. Таким образом, к пятнице – через две недели после начала этой истории – всем замешанным в нее персонажам казалось, что она относительно благополучно разрешилась. Непонятные вопросы нашли свое объяснение, никто всерьез не пострадал (переживания вахтера можно было вынести за скобки – ведь не они были причиной ее болезненного состояния), никаких действий по данному поводу предпринимать не требовалось – все проблемы рассосались сами собой. Однако, как догадывается читатель, ведомый простым соображением – не может же этим закончиться роман, – такое общее мнение было всего лишь общей иллюзией: история сия не только не закончилась, но можно сказать, лишь в это время подошла к своему кульминационному пункту. Глава шестая. Гром среди ясного неба, или Бог любит троицу Еще третьи петухи не прокричали, как он пришел в третий раз. Была в основе всей этой истории какая-то навязчивая сказочность, будто слушаешь знакомую с детских лет старую сказку – одну из тех за годы слипшихся в памяти затейливых выдумок про приключения сказочных героев, которые толком и не помнишь в большинстве случаев – то ли это Иван-царевич вступил в спор с Кощеем, то ли Иван крестьянский сын отправился по царскому приказу в какую-то опасную командировку, и неясно, кто ему в этом помогать будет – серый волк? серая утица? или, может, семь Симеонов? Про этих и вовсе ничего вспомнить не удается – застряло в памяти только их залихватское наименование. Но это и неважно: ощущение сказочности, как таковой, связано не с конкретными героями и ситуациями, в которых они действуют, и даже не с чудесами, возникающими чуть ли не на каждом их шагу (в современной фантастике чудес не меньше), а с общей структурой сказок, с тем, как строится сюжет, как сцепляются между собой мотивы и эпизоды. Понять художественную логику сказки трудно (даже известную работу Проппа, безбожно затасканную и измызганную бесчисленными тупицами, выдающими себя за «структуралистов», можно считать только подступом к этой проблеме), но интуитивно, «на слух», ее своеобразие и отличие от других видов повествования вполне ощутимо. Вот и троичность – очень характерный для сказки тройной повтор ситуаций, поступков, заданий, препятствий и других моментов – можно считать одной из важных особенностей жизни в сказочном мире. Подойдя к третьему появлению трупа, я как раз и вспомнил свои ощущения при восприятии Мишиного рассказа о давних событиях, всколыхнувших то мутное научное болотце, каким должен был быть, по логике вещей, и каким, наверняка, был ихний НИИКИЭМС. (В Мишином изложении он, правда, выглядел живее и занятнее, чем следует из такого определения, но я думаю, что большую часть этой живости надо отнести на счет самого рассказчика – молодого в то время и горящего научным энтузиазмом электрохимика-неофита). Так вот о троичности. Когда в Мишином повествовании труп появился третий раз, у меня не было сомнений – хотя я, конечно, не задумывался об этом специально, – что это его последнее появление на сцене. Откуда же я мог это знать? Почему бы такому монстру, повадившемуся, подобно маятнику, то выскакивать на свет божий, то опять прятаться в свое потустороннее укрытие, не появиться и в четвертый раз? в пятый? Он мог бы, появляясь с недельной периодичностью и доведя-таки до сумасшедшего дома одну вахтершу, приняться с той же злобной методичностью за обработку второй. Однако даже в этом случае, я не сомневаюсь, третий вахтер должен был бы разоблачить обнаглевшего от безнаказанности мертвяка и рассеять весь этот морок (будь сюжет в моих руках, я бы выбрал на роль вахтера-победителя демонов тьмы самого Мишу). Я не вижу иного объяснения своему предвидению – подчеркну, верному и безошибочному предвидению, – кроме ссылки на прочитанные в детстве сказки. Именно они впаяли в мое подсознание данный – регулирующий структуру воспринимаемой реальности – принцип: если начались повторы, то следующих один за другим случаев, скорее всего, будет три, и на этом серия закончится – четвертый повтор крайне маловероятен. Под этот зафиксированный в сказочной логике стереотип человеческого восприятия можно даже попытаться подвести определенную психологическую базу. Если какое-либо редкое, маловероятное событие повторяется, это бросается в глаза и привлекает внимание – надо же! смотри-ка что деется! – но не вызывает предположения о последующем возникновении такого же случая. Серия из двух сходных происшествий не дает основания для экстраполяции на будущее, хотя и запоминается как интересное фактическое совпадение (отсюда, по-видимому, известный закон парных случаев). Несколько по-иному должна восприниматься серия из трех подобных друг другу маловероятных событий – они создают ощущение чего-то, граничащего с откровенным чудом и сулящего радикальную перемену в привычной картине мира, – это неспроста! никогда так не было и вот опять! Такие троичные серии возбуждают всеобщее внимание, надолго запоминаются и многократно пересказываются в качестве удивительных историй, случившихся в те давние времена, когда люди были ближе к источникам чудесного и чудеса встречались много чаще, чем в нашей будничной действительности, не привлекающей внимания потусторонних сил. Благодаря этому троичность событий и ситуаций и оказалась крепко-накрепко впаянной в массу сказочных сюжетов, стала одной из бросающихся в глаза особенностей сказки, в которой ее безымянные создатели аккумулировали и доводили до совершенства алгебраической формулы накапливающийся в течение тысячелетий житейский опыт. При этом аналогичное, сложившееся в народе представление о троичности дает о себе знать отнюдь не только в сказках, но и в других продуктах древнего, идущего из тьмы веков постижения реальности, и даже в гораздо более поздних выражениях человеческой мысли – после Чернобыля кто только не вспоминал евангельское: Третий ангел вострубил, и упала на землю большая звезда… На вопрос же: Почему сказка не взяла, в таком случае, на вооружение еще более чудесные и еще более запоминающиеся серии из четырех однотипных событий? – можно ответить очень просто: Потому, что с такими сериями в жизни сталкиваться не приходится. Даже единичный повтор редкого события, по определению, очень редок. Серия же из трех таких событий случается еще на порядок реже, так что средний человек, как правило, не может похвастаться, что он стал очевидцем чего-то подобного, он только слышал о чудесном совпадении от кого-то, кто также не может назвать себя непосредственным очевидцем. Такое происходит столь редко, что целые поколения лишь по слухам и преданиям знают, что такое всё же бывает. Если это так, то возникающие еще на порядок реже серии из четырех редких событий просто не входят в состав народной памяти. Они не рассматриваются, как нечто, происходящее в реальной жизни, и если даже присутствуют в народном сознании, то лишь в качестве уникальных происшествий, относимых за пределы человеческой истории – во времена царя Гороха, те мифические времена, когда звери говорили. Я не собираюсь настаивать на верности вышеизложенной версии о происхождении сказочной троичности, возможно, у фольклористов есть и более интересные и правдоподобные гипотезы на этот счет. Но о том, что проявившаяся в нашей истории троичность появления трупа придает повествованию оттенок страшной сказки (а к реальным эффектам такого восприятия фактов широкой общественностью мы еще вернемся) спорить не приходится. Третьих петухов я, правда, ввернул сам – для красного словца. Хотя с правомерностью их появления в данном месте мне не всё ясно. В одной книжке я нашел, что первые петухи кричат после полуночи, в первом часу ночи, вторые – дают сигнал во втором часу, а третьи – после трех часов. Всякая нечисть теряет свою силу и исчезает после пения третьих петухов. Меня бы это вполне устроило, потому что, как мы знаем, вахтер регулярно натыкалась на преследующий ее труп в третьем часу ночи, а буквально через полчаса после этого он исчезал. Однако другая книжка сообщает, что вторые петухи кричат до зари, а третьи – когда заря занимается. И вот здесь возникают сомнения. Ясно, что зимой и летом время восхода солнца (зари), устанавливаемое не по петухам, а по часам, отличается крайне резко, – значит ли это, что время третьего петушиного крика сдвигается от сезона к сезону? Или же они упорно кричат после трех, невзирая на и не думающую заниматься зарю? А как быть с широтой и вообще с местностью, где проживают петухи, – кричат ли они, строго ориентируясь на сигналы точного времени? или же в каждой местности у них могут быть свои привычки, а после трех часов справедливо лишь для средней полосы Европейской России? Неясно. А еще желательно учесть такие тонкости как влияние поясного и декретного (зимнего и летнего) времени. Всё это, наверняка, можно разузнать и вычислить, но я решил не обременять себя такими разысканиями и положиться на данные, вычитанные из первой попавшейся мне книги: они меня устраивают и стоп на этом. В конце концов, я и приплел-то неслышных в городе третьих петухов исключительно ради красивого оборота, рифмующегося с третьим появлением пресловутого покойника. Стоит ли из-за этого такой огород городить? Потратив пару страниц на троичность, петухов и прочие авторские фантазии, уводящие в сторону от основного сюжета, я могу теперь уравновесить допущенный загиб тем, что сэкономлю кое-какой объем текста на описании событий, непосредственно связанных с ситуацией, в которой настырный труп третий раз оказывается лежащим в коридоре НИИКИЭМСа. Кое-то, может быть, уже догадался, что такое описание здесь просто излишне, поскольку оно было перенесено автором в начало романа и составило наиболее важную часть Экспозиции, предваряющей само повествование. Сам я довольно скептически отношусь ко всякого рода хронологическим сбоям и временным перестановкам в детективных текстах: опыт показывает, что писатели-детективщики прибегают к таким штукам (кстати сказать, широко распространенным в других жанрах) чаще всего тогда, когда сюжет, построенный на строго хронологическом порядке событий, начинает угрожающе трещать и разваливаться. Можно сказать, что отступления от хронологии почти всегда появляются в детективах не от хорошей жизни. Поскольку в излагаемом здесь сюжете перенесение одного из кульминационных пунктов в начало романа практически ничего существенного не меняет и никаких явных преимуществ – в художественном отношении – не дает, мне пришлось серьезно задуматься над выбором такого решения. Однако автор всё же пошел на этот рискованный шаг, так как имел для этого особую причину. По опыту работы над своим первым романом пишущему было ясно, что усвоенный им стиль повествования невольно ведет к появлению разнообразных отступлений, рассуждений и пояснений, которые заметно тормозят динамику развития действия. Сама по себе – вне зависимости от контекста – такая манера изложения не может считаться заведомым дефектом: каждый пишет по-своему, и у разных читателей также могут быть различные взгляды на подобный стиль развертывания сюжета. Я, во всяком случае, стыдиться своего стиля не собираюсь и подделываться под вкусы читательской массы не намерен. Тем не менее, зная за собой склонность к неспешному, не стесняющему себя в разнообразных вывертах рассказу, автор должен опасаться, что свойственный ему стиль может и оттолкнуть читателя, настроенного на детектив. Взяв в руки книжку незнакомого ему автора, с завлекательным названием и подзаголовком Детективный роман, и быстро уяснив себе, что в первых главах, несмотря на заголовок и щедро рассыпаемые авторские уверения – ой, что будет, что будет! – ничего собственно детективного не происходит и никакой неразрешимой загадки не формулируется, даже появившийся было труп через полчаса исчезает, не оставив никаких доказательств своего существования, читатель может и усомниться, что перед ним настоящий детектив. Опытному читателю давно известно, что издательское определение жанра и даже присутствие ключевых слов в заглавии вовсе не гарантируют ему желаемого – мало ли какие романчики выходят под аналогичными названиями. Более того, и в «Хаджи-Мурате», и в «Капитанской дочке» предостаточно смертей и трупов – так что ж с того? Он-то надеялся на детектив. Поскольку с «Хаджи- Муратом» сравнивать книжку не приходится, а детективность ее кажется сомнительной, читатель может отложить ее на потом или вовсе отбросить, как не соответствующую его интересам. При этом я вовсе не имею в виду тех «любителей детективов», которые ни в грош не ставят всякие хождения вокруг да около, рассуждения и рассусоливания, все эти дедукции, неразрешимые загадки, над которыми в английском поместье ломают голову яйцеголовый сыщик и его верный друг, и логические противоречия, а ждут от детектива, как они его понимают, в первую очередь пресловутого «экшн». Что-нибудь вроде приключений крутого парня, бывшего майора спецназа и ветерана афганской войны, случайным образом напавшего на след разветвленной организации, которая была создана еще выходцами из СС, за прошедшие годы опутала своими сетями полмира и которая управляется из единого центра, скрытого в подземных лабиринтах в гранитной толще одной из гималайских вершин, – герой проникает в эти подземелья и вступает в рукопашную схватку с главой организации – современным воплощением доктора Мориарти и так далее и тому подобное. Такие любители – а их среди читающих детективы подавляющее большинство – видят в истинном детективе лишь третьесортный суррогат предпочитаемого ими авантюрного романа и почти всегда восхищаются теми атрибутами рассказов о сыщиках, которые характерны для самых низкопробных бульварных сочинений. Опасаться пренебрежения со стороны таких читателей у меня нет ни малейших резонов – не для них всё это пишется. Я буду только рад, если такой читатель, по ошибке взявши мой роман в руки, с негодованием его отбросит после кратковременного знакомства с первыми несколькими страницами: и ему, и мне это пойдет только на пользу. Но своего потенциального читателя, настроенного именно на детектив, мне бы, конечно, терять не хотелось. А потому я, после раздумий и колебаний, решил предпослать основному тексту небольшой, вырванный из середины повествования кусочек, который мог бы сыграть роль рекламного ролика, возвещающего о скором выходе на экран нового захватывающего фильма. Этот выдержанный в стилистике мрачной сказки (не знаю, удалось ли это, но так было задумано) отрывок должен был послужить анонсом будущего содержания романа и уверить сомневающегося читателя, что перед ним действительно детектив и что жуткие загадочные преступления не заставят себя долго ждать. Если читатель дошел до этих строк, можно считать, что план мой успешно осуществился, и я могу без особой спешки продолжать свое повествование. Не скрываю, что тональность моей экспозиции задана автором и намеренно стилизована под нечто, напоминающее о детских страшилках: В черной-пречерной комнате на черном-пречерном столе стоит черный-пречерный гроб… Однако основная часть этой страшной сказки придумана вовсе не мной, ее автором надо считать нашу героиню, стоявшую, фигурально выражаясь, у двери в эту самую черную-пречерную комнату. Правда, рассказ ее, как уже известно читателю, дошел до меня через несколько передаточных звеньев, так что ту страшно-сказочную литературную форму, в которой он оказался в авторском распоряжении и которая подтолкнула к созданию экспозиции, можно приписать как первой рассказчице, так и любому из тех, кто участвовал в пересказе. Капитан милиции, опрашивающий ее, по-видимому, может быть выведен из числа подозреваемых – как-то не вяжется его должность с сочинением детских сказок, – но вот Миша вполне мог выступить здесь в роли литобработчика, это было бы вполне совместимо с его характером и любовью к эффектно рассказанным историям. Но, как бы то ни было, до меня эта страшилка дошла именно в том виде, который мне требовался, и мне практически не пришлось ее перерабатывать – она и так прекрасно совпадала по тону с задуманной вводной частью романа. Автору оставалось только описать мрак и жуть ночного двора, но и здесь вышивание бисером шло по реалистичной канве: когда мы с Мишей обсуждали будущий детектив, он сводил меня на экскурсию в НИИКИЭМС, где у него еще оставались кое-какие приятели и знакомые. Так что некоторые приметы реального городского двора, мрачноватого четырехэтажного институтского здания из красного потемневшего и уже крошившегося кирпича, точно так же как и детали казенного, уже уходящего в прошлое, интерьера этой научной конторы, оказались вплетенными в общий рассказ. Большая часть реалистичных деталей была взята из Мишиных воспоминаний, но кое-что автор видел и собственными глазами. Надо сказать, что из рассказа Анны Леонидовны о той – третьей – ночи в экспозицию попала только часть, непосредственно касающаяся увиденного ею трупа, – для остального там просто не было места. Но большая часть того, что она рассказала, не имела ничего общего со страшной сказкой и была выдержана в сугубо реалистических тонах. Хотя не исключаю, что в народном творчестве можно найти подходящую аналогию и этой части ее показаний – что-нибудь вроде Повести о горе-злосчастии (Повесть эту я не читал и сужу о ней только по ее запоминающемуся названию). Это был бесхитростный рассказ о переживаниях пожилой малообеспеченной женщины, на которую внезапно обрушилась беда. Причем такая беда, с которой непонятно, как бороться, и от которой не убежишь и не спрячешься. Увидев в полутьме коридора лежавшее на полу тело, – лампы она еще не включала, но и проникающего с площадки света было достаточно, чтобы различить что-то лежащее на полу, – она, по ее словам, ужасно испугалась (не видно, что лежит, но ясно же, кто это) и инстинктивно ринулась было бежать, но, не успев сделать еще и шага, осознала страшный смысл своего видения. До меня дошло, что бежать мне некуда, – говорила она, – это же галлюцинация (она с некоторой запинкой выговорила этот непривычный термин), куда от нее бежать – от себя не убежишь. Я это слово-то знаю, и раньше встречала его, но не думала, что оно страшное, не про меня же это было написано. Еще когда мне в больнице врач объяснял, я не очень-то в это верила. Вроде он правильно говорит, но как это может быть, за всю жизнь со мной ничего такого не было, да и во всем роду нашем такого не случалось. Но тут я в одну секунду поверила. Как не поверить? Три раза подряд – тут всякий поверил бы. Я пошла, свет выключила, легла и так до утра лежала, не вставая, – последнее мое дежурство – чего уж там? какие там обходы? Всё. С работой покончено. Совсем придется уволиться. Ну да это полбеды, проживу как-нибудь – и на пенсию люди, бывает, живут. Куда денешься? А вот если разума лишишься, вот страх. Я и так уже потерялась: не знаешь, что на самом деле, а что тебе кажется… галлюцинация… А дальше-то что будет? Запрут в больницу – и каюк тебе. Там я слышала, женщины между собой говорили, есть такие психбольницы, куда стариков навсегда кладут, – лечить их уже без толку. Вот где ужас-то. Я ведь одна – за мной приглядавать некому. Вот приблизительный смысл того, что она рассказывала о проведенной без сна ночи. Ее нетрудно понять. Если для милиции термин галлюцинации означал: конец всем проблемам, то для нее он звучал погребальным колоколом: жизнь кончена, и начинаются мучения, от которых нет никакого спасения. Когда на улице стало уже светло, она поднялась, попила, наверное, всё же чаю (невольно вспоминается: кофе пила и без всякого удовольствия, но шуточки здесь явно неуместны – не дай бог, оказаться в ее положении), и продолжала сидеть до тех пор, пока около девяти не прозвучал звонок у входной двери. Это пришел зам по АХЧ – он и раньше, бывало, появлялся на работе в выходные дни по каким-то своим делам, хотя надолго обычно не задерживался. Вахтер открыла ему двери, выдала ключи от кабинета, и естественно, ни словом не обмолвилась о своих заботах – не тот уровень, чтобы ей делиться своими страхами и ожидать сочувствия. Хачатрян поднялся по лестнице, через какой-то промежуток времени слышно было, как хлопнула дверь и всё стихло. Однако, не прошло и десяти минут, как Василий Суренович неожиданно спустился на первый этаж, причем вид у него был несколько непривычный. – Что тут у вас происходит? – жестко и без предисловий обратился он к невольно привставшей со стула Анне Леонидовне, – Это вы что ли его? Непродолжительная немая сцена... После которой наша героиня, совершенно утратившая ориентировку в пространстве и времени и уже не понимавшая, на каком свете она находится, только и смогла спросить севшим от волнения голосом: – Кого? О ком вы?.. Не тратя лишних слов, замдиректора распахнул двери вахтерской, буквально вытащил Анну Леонидовну за руку из ее клетушки и молча повел наверх. Она послушно шла рядом с ним, хотя и не могла понять, что случилось (он ничего не объяснил мне, а мне откуда ж знать, я и не высовывалась из вахтерки до его прихода – оправдывалась она впоследствии). Когда они поднялись на второй этаж и свернули в коридор, она – пораженная тем, что ей открылось, – увидела, что дверь на черную лестницу распахнута – в точности, как в ее галлюцинациях, – а рядом с дверью на полу лежит хорошо знакомый ей труп. В этот раз он не прятался и лежал прямо посредине коридора, но в остальном ничем не отличался от накрепко засевшей в ее памяти картинки. Мертвец из ее видений опять вернулся и уходить, судя по всему, больше не собирался. Глава седьмая. Следствие начинается Первое время ошеломленная увиденным вахтер плохо понимала, что, собственно, происходит. Так и стояла, прижав руки к груди и не произнося ни слова. Нехорошо мне стало, – говорила она в объяснение своего поведения, – голова закружилась и внутри все сдавило, даже не видела уже ничего как следует – поплыло перед глазами. Возможно, она так и села бы на пол – эффект материализации ее видений был, конечно, шокирующим – это легко себе представить. Однако Василий Суренович подхватил ее под локоток – заметил, видно, что-то – Плохо вам? – и отвел в свой кабинет. Там он посадил потерпевшую на диванчик, достал из стоявшего в углу маленького холодильника бутылку Боржоми, подал пузырящийся стакан Анне Леонидовне. – Может скорую вызвать? Как вы? – Нет, – мотнула головой та, – не надо. …Я сейчас… В это время снизу донесся через открытую дверь кабинета длинный требовательный звонок, кто-то хотел попасть в институт. Замдиректора жестом остановил пытавшуюся было приподняться женщину, велел ей сидеть или даже прилечь, а дверь он, дескать, сам откроет. После этого забрал у нее опустевший стакан, поставил его на стол и вышел. – Чего только про него не говорили, – делилась она потом впечатлениями от этого эпизода встречи с большим начальником, – а он вот какой… вежливый, предупредительный… стаканчик у меня взял, чтобы мне, значит, на ноги не вставать – позаботился о старухе. И дверь сам пошел открывать. Оказывается, это милиция приехала. Трудно понять, в чем рассказчица усматривала столь разительное противоречие между репутацией замдиректора и его конкретными действиями. Ожидала ли она, что строгий и неприступный – по слухам – начальник будет топать на нее ногами и распекать за халатность и ненадлежащее выполнение обязанностей дежурного вахтера: что это еще за трупы валяются неубранными в коридорах охраняемого ею здания? Вроде бы трудно такое предположить – не в анекдоте же дело происходило. Да она, скорее всего, и сама не вполне осознавала, что ее так поразило в поступках замдиректора. Тут, пожалуй, проявил себя мало замечаемый нами в жизни психологический закон, согласно которому любовь подчиненных чаще всего бывает направлена не на тех начальников, что, казалось бы, должны вызывать теплые чувства у нижестоящих, не на мягких в обращении, терпимых к человеческим слабостям, вежливо и уважительно разговаривающих с «нижними чинами» руководителей. Совсем напротив. Искреннюю любовь подчиненных гораздо проще заслужить начальнику, который не без оснований имеет репутацию капризного самодура или даже лютого зверя, разносящего в пух и прах всякого попавшегося ему на дороге. Стоит такому «зверю» в какой-то ситуации проявить элементарную вежливость и воздержаться от ожидаемых пинков и зуботычин, как полностью зависимый от своего начальника человек чувствует себя польщенным, чуть ли не получившим ни с того, ни с сего награду – и сердце его тает: вот он какой, а ведь мог бы и бритвой по глазам… Как легко догадаться, Хачатрян, прежде чем устроить Анне Леонидовне очередное свидание с трупом, позвонил по «02» и вызвал милицию. Принимавший вызов милиционер, несомненно, слышавший о предыдущих связанных с НИИКИЭМСом перипетиях, отнесся к звонившему крайне недоверчиво, и будь на его месте злополучная вахтер, ясно, чем бы кончилось это дело. Однако, замдиректора сообщил дежурному свою должность и разговаривал столь уверенно и непререкаемо, что тот не решился проигнорировать вызов – почувствовал, видимо, что звонивший из тех, кому перечить небезопасно, по тону это понял – недаром, вероятно, прошли те времена, когда перед Василием Суреновичем вытягивались в струнку директора заводов и прочие – в том числе и милицейские – начальники. Да. Убит – зарезан. Никаких сомнений: пульса нет, и холодный он уже. – сообщил Хачатрян в ответ на вопросы дежурного. – Неизвестно. Убитый – один из наших бывших сотрудников. Да, жду вас. Капитан (на этот раз чин приехавшего был много выше) и сопровождавший его милиционер появились, как мы видим, очень быстро. И тут закрутилась уже настоящая следственная карусель. Через полчаса по звонку капитана приехала большая группа сотрудников, среди которых были судмедэксперт, фотограф, технические специалисты, была и так любимая всеми собака-ищейка со своим провожатым. И все занялись своими делами. Собака, которой дали понюхать кепочку убитого, пометавшись немного по коридору второго этажа, направилась через открытую дверь на черную лестницу (милиционеры там уже побывали, но ничего существенного не обнаружили), спустилась со своим провожатым вниз. Немного покрутилась у выхода во двор, а затем остановилась у дверей, ведущих в коридор первого этажа, когда же ее открыли, умный песик внимательно обнюхал двери склада, других комнат по соседству, но особенно заинтересовался мужским туалетом, расположенным как раз напротив двери, ведущей на черную лестницу. Но в этом заведении ни собаке, ни милиционерам ничего обнаружить не удалось – ни окурков, ни обгорелой спички, ни даже какого-нибудь клочка бумаги или тряпки. Под бдительным оком коменданта институтские технички выполняли свой долг безукоризненно, и везде в НИИКИЭМСе, тем более в «местах общего пользования», соблюдался образцовый порядок. Полы в пятницу были тщательно вымыты с хлоркой, и, возможно, ее резкий, легко ощутимый не только для собачьего обоняния запах окончательно отбил у ищейки желание к дальнейшим поискам. Вожатый отвел ее опять на второй этаж, снова подсунул ей кепку, но она снова, побегав по коридору – на главную лестницу она идти упорно не хотела, – обнюхала зачем-то Хачатряна, разговаривавшего в этот момент с капитаном, заглянула в его кабинет, сунулась носом к так и сидевшей на диванчике вахтеру, после чего, утратив видимый интерес к своей работе, уселась посреди коридора – видимо, считала свое задание выполненным. Вожатый вывел ее – вероятно, больше для проформы – на улицу и обошел с ней здание снаружи, однако она ничем не заинтересовалась и никакого следа не взяла – надо полагать, все возможные следы смыл шедший полночи дождь. Прочие сотрудники милиции тоже времени даром не теряли. Фотограф щелкал вспышкой, снимая лежащего на полу мужчину в разных ракурсах и с разного расстояния, запечатлевая интерьеры коридоров и черной лестницы и прочие интересовавшие следствие объекты. Судмедэксперт, повозившись с трупом, высказал свое (сугубо предварительное) мнение, что, судя по положению рукоятки ножа, лезвие должно было либо проникнуть в сердце, либо, по крайней мере, поранить сердечную сумку, и следовательно, смерть покойного наступила в кратчайшее время – секунды, может быть, десятки секунд – после нанесенного удара ножом. По-видимому, убийство произошло на том самом месте, где и было обнаружено тело. Ничего говорящего о том, что труп каким-то образом перемещали, найти не удалось. Удар был нанесен грамотно и, вероятнее всего, неожиданно для покойника – никаких следов предшествующей схватки, борьбы врач при предварительном осмотре не обнаружил – ссадин, порезов, свежих кровоподтеков на доступных осмотру частях тела не было. Относительно времени смерти он высказался менее категорично, но не сомневался, что она наступила несколько часов назад – около часу или двух ночи – плюс-минус два часа. За те, приблизительно, полчаса, которые вахтер провела на диванчике, она несколько пришла в себя. Хотя чувствовала себя еще неважно и где-то в грудях еще щемило и давило, а сердце колотилось необычно сильно и часто, к ней опять – по ее словам – вернулась способность к здравым рассуждениям. И главное, что она теперь отчетливо осознала, заключалось как раз в выводе о ее полном душевном здравии и вменяемости. Ни о каких ее галлюцинациях теперь не могло быть и речи. К этому важному для нее пункту она неоднократно возвращалась в своих показаниях, можно даже сказать, что она «зациклилась» на этом: какие ж галлюцинации? врачи так решили, – «сосудики» говорят – я и поверила им, – а вот десять человек его видят, щупают – не-еет, это не галлюцинации; и не было у меня никогда такого; я ведь и в те разы его видела точно так, как и сейчас, причем же тут галлюцинации; вы же сами видите, так и есть… и так далее, и опять, в других словах, о том же. Видимо, проведенная в думах о поразившей ее душевной болезни ночь оставила в ее мозгах неизгладимый след, так что первые мысли о происходившем вызвали у нее почти что радость и облегчение – я здорова, никаких галлюцинаций и кошмарных снов наяву у меня не было. Что ж, ее нетрудно понять – такой резкий переход от грозящей ей мрачной трясины безумия к обыденной, пусть не лишенной опасностей, но привычной жизни, должен был обрадовать любого, кто очутился бы в подобной ситуации. И всё же последующее осмысление того, с чем ее столкнула жизнь, должно было заметно поубавить эту радость. Или, может быть, точнее будет сказать, что испытываемая ею радость несла с собой и свою теневую сторону. Если о галлюцинациях теперь думать не приходилось, то мысли невольно уклонялись в ту сторону, которая могла казаться не менее пугающей, чем ее мнимое душевное расстройство. Как же иначе можно было еще толковать трехкратное появление перед ее глазами того же самого трупа? Как бы абсурдно это ни звучало и как бы подобные мысли ни противоречили окружающей ее обыденной жизни – светлый день, обычная обстановка, множество суетящихся вокруг нормальных людей, – воспоминания о пережитых недавно трех ужасных ночах, вполне могли быть восприняты нашей героиней, как приоткрывшаяся пред ней дверь в инфернальный мир – как жуткий зловещий вход на черную (выражаясь высоким штилем) лестницу бытия, если воспользоваться намеком на первым бросившийся ей в глаза черный проем открытой двери. Уже говорилось, и читатель, вероятно, это помнит, что Анна Леонидовна решительно отвергала всякую мистику и чертовщину. У нас нет особых оснований не доверять ее словам, однако мы вполне можем предположить, что серия следующих одно за другим и не дающих особой передышки странных, не имеющих разумного объяснения событий, в которые она была непосредственно вовлечена, могла – хотя бы частично – поколебать ее материалистическое мировоззрение, приличное всем современным людям и усвоенное ею с давних пор.